Отличалось ли русское дворянство от европейского?
Вера Дубина
Статья опубликована в: Социальная история: Ежегодник. 2009 / Отв. ред. Н. Л. Пушкарева. СПб. : Алетейя, 2010. Оригинальное название: «Тонкие различия»: русское дворянство в европейском контексте (1)
Дубина Вера Сергеевна – кандидат исторических наук, Самарский государственный университет
Бал в Петербургском Дворянском собрании 23 февраля 1913 года. Художник Д. Н. Кардовский, 1910-е гг.
История России XVIII – XIX веков, по традиции, изучается под знаком европеизации. В отечественной историографии уже давно сложилась традиция ставить знак равенства между процессами модернизации и европеизации, признавая страны Западной Европы центром и началом модернизационных процессов. Действительно, модернизация государственного аппарата, системы образования, всех сторон жизни общества вплоть до повседневности высших социальных слоев в петровскую, елизаветинскую, екатерининскую эпохи проходила под сильным европейским влиянием. Однако результаты европейского влияния на российское общество оцениваются нередко как не отвечающие европейским стандартам. Когда западные исследователи пытаются очертить общие результаты вестернизации России, то нередко приходят к выводу о том, что – несмотря на кодификацию законов и попытки развить юридическое образование по европейскому (в основном немецкому) образцу – Россия XIX в. так и не стала правовым государством (Rechtsstaat), в котором бы наличествовал бюрократический аппарат с делегированной властью (2). Следовательно, Россия не может претендовать на звание «модернизированной» и не может быть поставлена в один ряд с другими западноевропейскими державами в отношении государственного устройства и положения высших слоев. В известном смысле, такой вывод восходит к русской историографии полуторавековой давности. Русская аристократия, полагали русские историки XIX столетия, лишь «европейничала», перенимая титулы, гербы и сословные характеристики (3). Это мнение оказалось очень живучим и продолжало играть ключевую роль также и в дискуссиях западных историках прошлого века, сформировавших историографический базис в оценке русского дворянства, которое представляло в этом ключе социальную страту, сословие, так и не обретшее европейского дворянского этоса. Русский дворянин был в XIX в., считают они, скорее, «слугой трона» и имел весьма отдаленное понятие об «аристократическом сословном достоинстве». Давно известно и скептическая оценка сословной структуры российского общества в целом; многие западные исследователи полагают, что русские сословия даже не могут быть названы сословиями в западноевропейском смысле (вплоть до екатерининской эпохи) (4).
В рамках подобной интерпретации менталитет русского дворянства постоянно представляется менталитетом служилого класса (classe de service), в то время как дворянство европейское изображается объединенным общими представлениями о чести и происхождении (l’honneur et la naissance) (5). Логичным следствием отсутствия делегированной власти и дворянского понятия о чести представляется поэтому и отношение к русскому чиновничеству. Согласно множеству работ западноевропейских, в особенности – германских авторов прошлого века, русский чиновник, медленно карабкающийся с одной ступеньки Табели о рангах на другую, предстает существенно отличным от его европейского современника того же социального статуса из-за его «лживого чувства долга и недостатка служебной чести» (6). Не удивительно, что русское дворянство и русская управленческая элита оценивается в свете таких подходов как «специфическая», не поддающаяся оценкам по европейским стандартам.
Интерпретация русской истории как «особого пути» (Sonderweg) даже и теперь, когда сама теория зондервега давно сошла со сцены, сохраняет свое немалое влияние, в том числе по отношению к оценке одного из самых «европейских» явлений русской истории – истории формирования русского дворянства и русской элиты. Сравнительные исследования по истории дворянства и по сей день поддерживают линию противопоставления «европейское-русское», продолжая дискуссию о том, было ли русское дворянство только вариантом европейского феномена или особым явлением (7).
Сэр Сэмпсон Гидеон в компании неизвестного дворянина. Художник П. Батони, 1767 г.
Для социальной истории 1960 – 1970-х гг. история дворянства являлась второстепенной проблемой. Среди западноевропейских историков преобладал интерес к истории низших социальных слоев и рабочему движению (8). В советской историографии исследования дворянства были, по понятным причинам, единичны, не говоря уже об изучении роли дворянства как социальной элиты (9). В постсоветское время ситуация изменилась, но незначительно. Тема взаимоотношения элит, патронажа и политической власти и сейчас нередко игнорируется русскими историками (10).
В конце XX в. – с ностальгическим ростом интереса к истории дворянства, с переосмыслением жестких границ концептов правового и абсолютистского государства, а также самого термина «сословие» в западноевропейской историографии – выяснилось, что не только русские условия не отвечали классическим определениям и жестким дефинициям правового и абсолютистского государства. Оказалось, что «строгие» определения многих понятий не соответствуют не только русским, но и западноевропейским историческим реалиям (хотя именно на базе их анализа были сформулированы сами концепции). Так, например, существование абсолютизма, соответствующего строгим дефинициям, оказалось под вопросом даже в «абсолютистской» Франции (11). Существование сословий, соответствующих строгому научному определению, было подвергнуто сомнению не только для такой «экзотической» страны, как Россия, но и для ряда стран Европы (12). В свете этих новых исследований встал вопрос о том, не слишком ли долго историки России обманывались европейским «аристократическим мифом»? И если европейское дворянство не было таким уж «аристократическим», то тогда, возможно, и русское не было исключительно «служилым» и потому совсем отличным от дворянского типа остальной континентальной Европы?
Пересмотр жестких концептуальных рамок, возрастающее число исследований по сравнительной истории дворянства дают новый поворот дворянским исследованиям на русском материале. И если согласно новым подходам «проблематично говорить о неком общем немецком дворянстве», поскольку оно состояло из разнообразных региональных «дворянств», каждое из которых имело свои понятия о кодексе поведения и образе жизни, то какому идеальному дворянскому типу должно тогда соответствовать дворянство русское (13)? Для изучения этого вопроса в свете новых исследований, необходимо рассмотреть созданные дворянским сословием культурные нормы и традиции, которые, возможно, имели немало общего в различных странах континентальной Европы. Такой подход позволит, во-первых, отказаться от утвердившегося в 1970-е гг. стереотипа об исключительности и неповторимости феномена русского дворянства, о котором шла речь выше, а во-вторых – позволяет разглядеть традиционные «атрибуты» дворянского сословия – такие как служба, честь и социальная дистанция от остальных слоев. В дальнейшем тексте статьи предпринимается попытка рассмотреть эти «атрибуты» на примере сложившихся в историографии представлений, указав в каждом конкретном случае на новые возможности, открывающиеся в изучении истории дворянства.
Завтрак аристократа. Художник П. А. Федотов, 1850 г.
* * *
Современные историки сходятся во мнении, что дворянство имеет нечто общее, что конституирует дворянский статус, – вне зависимости от фактического социального положения и властных возможностей, – даже тогда, когда дворянство «существует лишь только как общее воспоминание» (14). Как полагают авторы новейших исследований, даже утеряв все сословные, политические и экономические привилегии, дворянство продолжает сохранять свое различие (distinction) по отношению к другим общественным группам (15). Речь – о специфических формах культурной традиции этого сословия, о некой культурной модели дворянского поведения и образа жизни, которую в немецкой историографии по аналогии с понятием «буржуазности» (Bürgerligkeit) назвали «дворянскостью» (Adeligkeit). Однако последнее понятие оказалось не в состоянии соответствовать теоретическому уровню своего брата-близнеца и все чаще подвергается критике, поскольку «дворянство», чьей общей характеристикой оно должно являться, «невозможно объять как нечто общее» (16). Однако для дворянских исследований России указанный термин «дворянскость» оборачивается удачной находкой, потому как русское дворянство со всеми его специфическими чертами получает право выступить на европейской арене и в такой культурной перспективе оказывается ничуть не менее европейским, нежели его западноевропейские родственники. «Дворянскость» как культурное определение дворянской общности может служить общим базисом для определения как русского, так и остального европейского дворянства. Расставание с аристократическим мифом и идеальными типами социальных страт (аристократии, бюрократии и т.д.) открывает, таким образом, путь для наднациональных и надгосударственных исследований дворянской общности, для которой ни Висла, ни Одер не являются непреодолимыми препятствиями (17).
Развитие дворянских исследований на русском примере, особенно на базе ранее недоступного архивного материала, показало: в отношении сословной культуры Россия была намного ближе к Европе, чем это позволяли увидеть жесткие границы таких терминов как абсолютизм, правовое государство или сословие. М. Конфино в одной из своих статей поставил вопрос о различиях между русским служилым сословием и западноевропейской аристократией и пришел к выводу, что английское и континентальное дворянство различалось между собой по ряду параметров куда больше, чем отдельно русское и европейское вместе взятое (18). Из этого, конечно, не следует, что по всей Европе развитие социальных групп происходило одинаково, но при этом, однако, русское дворянство структурно не отличается от остального континентального дворянства настолько, чтобы выстраивать противопоставление «русское-европейское». По словам С. Бекера, русское – также, как и континентальное, дворянство объединяло людей неравных по доходам и по положению, и было открыто для желающих получить дворянский статус» (19). Конечно, русский дворянин не обладал такими политическими правами, какими обладал, например, поляк и не имел тех экономических возможностей влияния, какие имел дворянин немецкий, но это само по себе не может служить основанием для того, чтобы выводить россиянина за европейские рамки. Предположим обратное: включение русского дворянства в общеевропейский контекст позволяет дополнить разнообразие палитры дворянской континентальной культуры (так как разграничения проходят, скорее, не между Россией и Европой, а между континентальной и островной, английской частью Европы) (20).
Сельский праздник с участием семьи аристократов. Художник Д. Тенирс-младший, 1650 г.
Указанные отличия были изучены в пионерской работе Д. Ливена «Аристократия в Европе» (1992), показавшей, что для серьезных обобщений дворянская история еще изучена недостаточно: сравнивая английскую, русскую и немецкую аристократию (Aristocracy), автору пришлось строить свои выводы на наиболее освоенном исследователями участке – экономическом положении дворянства. Его выводы об истории крупных поместий в России, пожалованных фаворитам в XVIII веке, но, в конечном счете, осевших в руках «старинной аристократии», очень интересны. Однако одних этих наблюдений недостаточно, чтобы сделать заключение о дворянской культуре континента и Англии вообще (21).
Данная статья также не в состоянии удовлетворить претензий на обширный сравнительный анализ европейского дворянства, а, скорее, представляет собой попытку вынести на обсуждение следующее принципиальное положение: русское дворянство, наряду с французским, немецким и т.д. являлось равноправным членом общеевропейского дворянского пространства, а потому нет никакой необходимости приписывать ему особый статус (22). Это освободит изучение социальной жизни Европы от искусственных границ, созданных предшествующей историографией (подобных границе Восточной Европы) (23) – достаточно обратиться к таким понятиям, как элита, служба и бюрократия.
Положение русского дворянства как привилегированного сословия превращало его в «многофункциональную элиту» (Mehrzweckelite), то есть элиту, представленную во всех отраслях государственной службы, аналогично дворянству, и в Германии, и во Франции в раннее Новое время (24). На высших государственных постах в России были одни дворяне как минимум до 1861 г., а на дипломатической службе и того дольше. Ту же тенденцию можно заметить во входившей в состав Российской империи Финляндии и соседней Швеции (25). Отождествление дворянства с элитой коренилось достаточно глубоко и определяло высокие общественные представления о дворянстве в Европе вплоть до XX века, а в некоторых странах и долее, несмотря на утрату им в большинстве европейских стран экономического и политического влияния (26). Ключевые понятия дворянского хабитуса (честь, рождение, служба и т. д.) играли важную роль на всем европейском континенте (27), конституируя общеевропейское пространство дворянского социального опыта. Возможно ли их соотнести с российскими, выявляя попутно составляющие русской «дворянскости»?
Особый статус русского дворянства объяснялся, прежде всего, обширностью власти монарха, который был независим от своих дворян как в финансовом, так и в политическом отношении. Помимо абсолютной власти царя и императора, особенность положению русских дворян придавало существование с 1722 г. «Табели о рангах», обеспечивавшей структурирование этого сословия (28) и по сути обязывавшей русского дворянина находиться на службе, военной или гражданской (считается, что именно это отличает русских дворян от европейцев) (29). Однако не была ли подобная служба также и важной составляющей французского дворянского этоса, «отличительной привилегией», определявшей многое, в том числе самооценку дворянина (30)? Не была ли она обычной практикой для дворян других европейских стран? Зависимость от императора и необходимость служить не была исключительной привилегией именно русского дворянства, что же касается «Табели о рангах», то она не служила облегчению социальной мобильности и преодолению исключительности этого сословия. Скорее, она давала возможность удержать контроль над патронажем в руках монарха.
При помощи Табели Петр I наделял своих «новых» людей дворянскими привилегиями, но даже во время его правления этот социальный лифт не был главным способом продвижения по социальной лестнице (31). Ко времени правления Елизаветы Петровны и Екатерины Великой процесс возведения в дворянское достоинство обходил «Табель о рангах». Возвышение кого-либо происходило, по большей части, на основании «монаршей воли», а вовсе не служебных заслуг. В 1770-е гг. некоторые члены Уложенной Комиссии предлагали и вовсе отменить Табель, потому как «дворянство приобретается не чином, но только происхождением и пожалованием монарха» (32) Это показывает, что как минимум дворянская верхушка уже осознавала исключительность своего положения. Кроме того, дворянские депутаты в Уложенной комиссии требовали разделения родословной книги на разряды, для того чтобы не смешивать «служилое» дворянство с дворянством по происхождению. Государству пришлось озаботиться тем, чтобы пожалованное дворянство (именуемое во Франции noblesse par lettres), военное дворянство (соответственно, noblesse d’épée) и бюрократическое дворянство (noblesse de robe), иностранцы, а также представители титулованного благородного сословия по рождению были отделены друг от друга (33). И русским монархам пришлось встать на защиту исключительности дворянских привилегий, так что в итоге с каждым годом в России, чтобы получить дворянское достоинство, нужно было обладать все более высоким рангом. В случаях сомнений в принадлежности индивида к дворянскому сословию, обсуждавший c 1810 г. каждое узаконение Государственный совет, склонялся скорее к отказу, потому как «чем более затрудняется возведение в дворянство, тем сие полезнее будет для государства» (34).
Большой маскарад в 1722 году на улицах Москвы с участием Петра І и князя И.Ф. Ромодановского. Худ. В. И. Суриков, 1900 г.
Мнение о «разлагающем» влиянии службы на дворянство в России, возникшее еще полтора столетия назад, рассуждения о бюрократизации сословия и утере им «достоинства», во многом являются наследием дискуссий того времени. Утвердившийся в литературе образ дворянина-чиновника внес свой вклад в концепцию искусственного дворянства, созданного Петра I по европейскому образцу и, следовательно, об искусственном инкорпорировании европейского point d’honneur в систему дворянского образования в России (35). И хотя эпоха Петра I была, конечно, поворотным моментом в русской истории, все же нулевой точкой отсчета она не являлась. Старая московская элита не исчезла с прилетом «птенцов гнезда Петрова», оставаясь по-прежнему активной и в политике, и в социальной жизни, находя способ удерживать свою собственность, а вместе с ней и доминирующую роль (36).
Вследствие этого, служебная практика русского государства Нового времени многое унаследовала от государства эпохи Московии. Например, кормления как принцип общественной организации, возникнув как раз в эпоху возвышения Москвы, сохранили, по мнению некоторых западных авторов, свою силу вплоть до XVIII в. (37) и не исчезли совсем даже в XIX-ом столетии. Просто в государстве Нового времени практика кормления воспринимается как коррупция, а потому чиновник, берущий взятку, – как не имеющий понятия о чести и тормозящий тем самым общественное развитие (38). Система отношений «патрон-клиент» характеризовала жизнь Московского государства, продолжая сохранять свою функцию в XVIII веке, также, как и в XVI-ом. Тем самым она обеспечивала элитам стабильность (39). То, что в раннее Новое время государственная система была организована по принципу семейных взаимосвязей – не уникальная особенность русской жизни, а норма для многих стран Европы. Но, если во Франции или Германии она уже не являлась к XIX в. главным организующим принципом, то для России все еще была исключительно актуальна. Но из этого ни в коем случае не следует подтверждения тезиса об отсталости России (40). Сеть личных взаимосвязей продолжала играть важную роль в XIX в., равно как в политической жизни Франции и Англии, и если в России ее роль была более заметной, то объяснимо большей потребностью русской элиты в стабильности. Принцип отношений «патрон-клиент» как нельзя лучше вписывался в традиционные дворянские способы «оставаться на вершине»(Obenbleiben) и защищал русских дворян от произвола императора (41).
Вот почему на протяжении XVIII – XIX вв. служба приобретала все больше значение для самосознания русской элиты, она превратилась в социальный капитал и конституирующую часть русской «дворянскости». Большинство дворян служило отнюдь не по принуждению: даже после 1785 г. (после официального объявления «прав и вольностей дворянства», в том числе праве не служить) сравнительно немного служащих покинули свои посты (42). Служба продолжала занимать важное место в системе дворянских ценностей, сохраняя свою приоритетность рядом с такими факторами, как происхождение и честь (это не означает, что они не играли для русской знати такой же роли, как и для дворянства других стран Европы).
В то же время, распространенная в западной литературе XIX в. формула Noblesse oblige («Дворянство обязывает») служила кодексом чести и для русской знати (43). Этот идеал приобретал все большее значение на протяжении XIX в. в связи с потерей западноевропейским дворянством прежних привилегий (44). Русская point d’honneur (честь) являлась не только продуктом самоопределения дворянства в трудных обстоятельствах, но и результатом долгой традиции: «честь» была конституирующим понятием для русского общества сверху донизу со времен Московии, и в XVI веке московиты апеллировали к чести гораздо чаще по сравнению с западноевропейцами (45). Уже тогда московская элита имела ясное представления о чести, что противоречит распространенному стереотипу об искусственном перенесении европейской «моды» на это понятие в эпоху европеизации.
В комнатах усадьбы художника И.Ф. Хруцкого «Захареничи». Художник И. Ф. Хруцкий, 1855 г.
Сама возможность стать дворянином благодаря служебным заслугам разжигала страхи о «растворении» дворянства в «подлом» сословии: мелкий чиновник, лишенный понятий о благородстве, – любимый персонаж русской литературы XIX века. Эти страхи были тесно связаны с процессом бюрократизации, последствия которой были сильно преувеличены не только современниками, но и позднейшей историографией. Как показывают исследования, в России было даже меньше чиновников на душу населения, чем в других национальных государствах Европы. Это позволило некоторым исследователям сформулировать дискуссионный тезис о недостаточной управляемости русского государства (undergoverned) (46). Несмотря на развитие чиновного аппарата, его формирование не сопровождалось массовым нобилитированием. При этом чиновники дворянского происхождения пользовались значительными преимуществами, даже если они не обладали необходимыми познаниями для исполнения должности, на которую претендовали. М.М. Сперанский попытался преодолеть эту практику при помощи закона от 6 августа 1809 г. По нему каждый дворянин, желающий получить 8 ранг, должен был подтвердить достаточность своих знаний университетским дипломом или дипломом другого учебного заведения (47). Хорошо известно, какую бурю протестов вызвал этот закон «гнусного поповича» в среде русского дворянства. Он игнорировался уже c самого начала и в 1834 г. был, наконец, отменен.
В провинции бюрократический процесс протекал своим привычным порядком: типичный случай, встречающийся в воспоминаниях: высшие должности занимаются в канцелярии дворянами, которые, по большей части, не имеют ни знаний, ни интереса к канцелярской работе, и это активно используют низшие чины. Мир дворян по происхождению и «выслуживших» дворянство оставался разграничен: заслужившие дворянство стремились избегать сословных собраний и чувствовали себя среди новых товарищей по сословию весьма стесненно (48). До середины XIX века существовала непреодолимая пропасть между чиновничьей элитой из дворянства (управлявшей департаментами и министерствами) и канцелярскими работниками, занимавшими низшие ступени службы, без надежды когда-либо подняться выше 9 класса в Табели о рангах, то есть подняться до класса, дарующего дворянские привилегии (49).
Процесс бюрократизации принято связывать с возникновением функциональной элиты, отвечающей новым потребностям государства. Эти перемены традиционно характеризуются заменой «слуг короля», на «слуг закона», заменой сословного принципа формирования элиты на принцип выслуги и образовательного ценза (50). Эти процессы, изученные в основном на западноевропейском материале, признаются некоторыми историками дворянства и для русских условий XIX века (51). Начиная с XIX в., новые элиты стали и в России рекрутироваться при помощи профессионального образования, призванные со временем заменить старую сословную элиту или образовать новый вариант элиты совместно с нею. Не подлежит сомнению, что элиты не уходят со сцены бесследно и не дают заменить себя новыми без борьбы. Дворянство как социальная группа показала себя обладающей необыкновенной способностью к приспособлению. Русское дворянство, по мнению М. Мюллера преобразовалось в XIX веке в «государственную функциональную элиту» и обеспечило тем самым безопасность своих привилегий и возможность оставаться на вершине (52).
Дворянство в России XIX века (по крайней мере, до реформ 60-х годов) обладало достаточным социальным, экономическим и культурным капиталом, чтобы сохранять свое элитарное положение, вне зависимости от того, понимаем ли мы элиту только как формальную группу, состоящую из 5 первых чинов Табели о Рангах или же включаем в нее и тех состоятельных и принятых ко двору лиц, которые не обладали такими чинами. В любом из этих вариантов, тезис о «наложении элит» – элиты по рождению и по выслуге – выглядит преувеличением (53). За исключением особых случаев, потребовалось бы более одной жизни, чтобы пройти путь с низших чинов Табели о Рангах до верхних пяти, тем более, что получение первых двух было целиком и полностью во власти монарха. Дослужившиеся до высших постов недворяне были редкостью. К ним, однако же, «истинные дворяне» относились враждебно, как это случилось, скажем, с М. М. Сперанским (54).
Портрет М. М. Сперанского. Художник В. А. Тропинин, 1839 г.
Несмотря на рост числа образованных людей на вершине государственного управления и возможность социального подъема при помощи образования, на ключевых постах, на протяжении и XVIII-го, и XIX-го вв. укреплялись именно дворяне. Говоря о числе дворян среди судей в континентальной Европе XVIII в. и позже, историки используют даже термины «дворянский ренессанс» или «дворянская революция», так много дворян сумели закрепить за собой судейские полномочия (55). Русское дворянство и тут не было исключение, довольно успешно обеспечив себя образованными чиновниками: возможности дворянства как многофункциональной элиты и его приспособленность к потребностям профессионального образования прослеживаются в системе элитарных дворянских учебных заведений, которые возникли в XVIII – XIX вв.
В такие институты принимали дворянских недорослей, происходивших из семей, записанных в 6 и 5 части родословных книг, – то есть представителей семейств, получивших дворянство за сто лет до 1785 года или обладавших нужным титулом (дети из семей служилого дворянства чином не ниже полковника, а для гражданских – не ниже статского советника, т.е. 5 ранга). Система кадетских учебных заведений (более низких рангом по сравнению с вышеупомянутыми элитарными лицеями) и дворянских пансионов при гимназиях также вела к отделению дворян от прочих учеников. Сам принцип сословного разделения в обучении существовал для всего европейского дворянства, по крайней мере до подросткового возраста, и служил цели сохранения «дворянского отличия» от представителей иных сословий. Русское дворянство активно использовало эти возможности к образованию, предпочитая закрытые, отделенные от остальных сословий, заведения (56). Представители иных сословий сохраняли возможность, благодаря образованию и долгой службе, добраться-таки до вершин. Но образование как инструмент карьерной стратегии оставалось все-таки в распоряжении дворянства, и никакое другое сословие не имело стольких возможностей и преимуществ им воспользоваться (57).
Вопрос о зазоре между благородным происхождением и принципом службы, т. е. о двух главных «китах» русской «дворянскости», можно проиллюстрировать на примере Императорского училища Правоведения, закрытого элитарного заведения, основанного в 1835 году в Санкт-Петербурге. Юридическое образование традиционно считалось соответствующим дворянскому происхождению в континентальной Европе. Просвещенная императрица Екатерина II пыталась привить интерес к юриспруденции в закрытых дворянских учебных заведениях, в том числе, например, в Сухопутном кадетском корпусе. В ее время на образование вообще и юридическое в частности начали «смотреть как на одно из самых действенных средств, ведущих к общественному благоденствию» (58). Несмотря на это, юридическое ведомство в России оставалось в самом плачевном состоянии практически до середины XIX столетия, вследствие отсутствия интереса дворянства к подобного рода службе. Улучшение состава юридического ведомства зависело от перемены в воззрениях дворянства на эту службу, поскольку оно не заполнялось выходцами из нетабельных чинов (59). Для того, чтобы поднять престиж правоведческой профессии, потребовалось вводить обучение правоведению в закрытых сословных учебных заведениях, предназначенных для элиты. Открыв специальную школу правоведения для дворянских детей (60), власть достигла желаемого. Училище Правоведения в итоге (совместно с Александровским лицеем) подготовило больше министров и чиновников высокого ранга, чем все остальные заведения вместе взятые (61).
В восприятии современников ключевые посты в системе власти (если следовать социально-историческому определению элит) были тесно связаны с аристократией. Вследствие этого, элитарные учебные заведения часто описываются в воспоминаниях как «прибежище аристократов» (62). Выпускники Училища правоведения находят необходимым в своих воспоминаниях чуть ли не на первой странице упоминать, что среди них «не было аристократов» или что «в нашем классе не было титулованных и богатых дворян» (63). К картине чиновника Нового времени, принадлежит также и представление о профессиональном хабитусе, в котором аристократии по большей части отказывается (64). Профессиональное образование (в случае училища – юридическое образование с обязательной 6-летней службой при Министерстве юстиции) должно было вести к формированию нового «социального тела», из которого, в принципе, и должна была бы родиться новая элита. «Разрастание бюрократии вследствие усложнения управленческого аппарата и экспансии государственности» должно было неизбежно вести к изменениям в составе элиты Российской империи (65).
Но было бы непростительным упрощением рассматривать новый тип элиты как прямо и автоматическое следствие нового образования. Заведения, подобные Училищу Правоведения, вносили изменения в представлениях о службе государству, но происходило это постепенно, от поколения к поколению. Именно поколенческие изменения позволили выпускникам училища Правоведения стать «новыми чиновниковами», обладавшими «правовым сознанием», людьми, с отличным от предыдущих поколений чиновников отношением к закону. И хотя поколенческий разрыв между «отцами и детьми» на службе русскому государству часто преувеличивается (66), все же особый статус элитарной группы выпускников-правоведов не оспаривается в историографии и подтверждается мнениями современников.
Портрет статского советника Михаила Федоровича Протасьева. Художник В. А. Тропинин, 1847 г.
Выпускники училища получали качественно лучшее юридическое образование, превосходящее университетское, по крайней мере в первые годы существования училища (67). Они находились под влиянием новейших европейских идей о праве, проявившихся отчасти в судебной реформе 1864 г. По окончании курса они отправлялись на службу в провинцию, где управление функционировало, как и прежде, по старому принципу отношений «патрон – клиент» (68). Принято считать, что именно этот разрыв между теоретическими представлениями о праве и государстве с одной стороны и реальностью с другой, превращал их в новое поколение чиновников, пытавшихся завести на службе доселе неизвестные порядки. Однако содержание образования и его идейная сторона, было (возможно) не единственное и даже не главное, что отличало новое поколение бюрократов от предыдущего. Для историка представляется весьма многообещающим не только и не столько анализ самих правовых теорий, которым обучались эти ученики, сколько культурные практики и/или дворянский хабитус правоведов. В воспоминаниях чиновников часто упоминается, что правоведов воспринимали как «молокососов», ничего не знающих о делопроизводстве, но задирающих носы и дистанцирующихся от остальных чиновников (69). Вот почему правоведам действительно нужна была личная защита Принца Петра Ольденбургского, попечителя и создателя училища, который всегда заботился, чтобы его протеже не обходили чинами и вниманием (70). Корпоративное чувство служило правоведам в провинции знаком отличия и отделяло их от недворянских служащих канцелярии.
Еще раз подчеркнем, что было бы преувеличением разводить принципы происхождения и службы по разные стороны баррикад. Принцип службы не заменял собой принципа происхождения, он был инкорпорирован в русскую «дворянскость». В конечном счете, он также мог служить знаком отличия дворянина, как показывает пример Ивана Аксакова, происходившего из древнего дворянского рода. Он жаловался в письме к родителям, что во время своей учебы в училище Правоведения получил плохую отметку, а потому не может теперь получить при выпуске 9-го чина в Табели о Рангах и должен будет довольствоваться только 10-м. Родители пытались его утешить: старший брат Ивана, Григорий, также закончил училище с 10-м чином, мол, это, в конце концов, не катастрофа. Иван отвечал: «Мое письмо не было голосом убитого самолюбия, напротив – негодующего… Ради мнения других я не стану делать того, что несогласно с моим понятием о чести и благородстве… Мы сами невольно судим о получивших 9-й класс (конечно незнакомых) лучше, нежели о получивших 10-й, и мне обидно будет следить глазами на лице спрашивающего меня и вдруг разочарованного моим ответом, на сколько градусов понижается его мнение обо мне, составленное понаслышке! К тому же, если б кто-нибудь был обойден таким же образом, тогда ничего бы… Но когда не только все серьезные люди, но и дрянь более меня, имеет права на 9-й класс, и когда я вдруг поставлен в целую категорию мелкопоместных, чрезвычайно довольных тем, что и «Аксаков даже вместе с ними выходит 10-м классом», – то я желаю быть отличен» (71).
Легко понять разочарование 19-летнего молодого человека, что его труд не был оценен по заслугам. Однако примечательно, как он обосновывает свое нежелание выходить 10-м классом. Он пишет не о том, что он имеет больше прав на высокую оценку, благодаря своему труду и уму, он пишет, что он хочет отличаться от мелкопоместных. Судя по довольно обширной переписке с родителями, И. С. Аксаков не рассматривал себя как лучшего ученика в классе и оценивал свои шансы вполне адекватно (72). Его письма также не позволяют характеризовать его как высокомерного или болезненно честолюбивого молодого человека. При этом он и сам был недостаточно богат, чтобы презирать мелкопоместных за их бедность. Что, однако, бросается в глаза в его письмах – это особое внимание к своему поведению, к его оценке окружающими, а также оценка манер одноклассников. В первые несколько месяцев своего пребывания в училище, он писал родителям: «Что же касается до товарищей, то я вижу, что не у всех развиты благородные чувства и point d’honneur» (73). От таких одноклассников Аксаков стремился дистанцироваться и дружить с образованными и «влиятельными» в классе (74). Не удивительно, что все эти «влиятельные» люди, которых он перечислил по именам, оказались потом в числе вышедших с 9-м классом (75). Стремясь попасть в этот круг, Аксаков так много занимался в последний год в училище, что родители всерьез начали беспокоиться за его здоровье. В конце концов, он сумел закончить училище с 9 классом, попав в эту группу последним по списку. Нет сомнения, что ранг или чин составлял в России XIX в. важный социальный капитал. Не для малого числа дворян был также значительным экономическим капиталом, однако, его функцию как инструмента «тонкого отличия» также не следует преуменьшать. В конечном итоге, принадлежность к определенной группе (символом которой являлся ранг или чин) была важным элементом социальной идентичности дворянина, его «отличием». Служебная деятельность не могла для него заменить ни представления о дворянском point d’honneur, ни чувства принадлежности к элитарному кругу.
Подводя итог, следует еще раз отметить ключевые пункты в оценке русского дворянства. Хотя служба являлась конституирующим элементом дворянского этоса повсюду в Европе, исследования по истории русского дворянства поначалу унаследовали традицию воспринимать дворянство русское как нечто особое, с установкой на особые условия социального существования служилого класса. Это привело к выделению русского дворянства в особый, отличный от остального континентального дворянства тип. Исследователи ссылались на «служилый характер» русского дворянства и на протяжении долгого времени отказывали ему в сословном самосознании. На этом фундаменте зиждились представления о том, что служебное рвение и лояльность по отношению к самодержцу были главными характеристиками русского дворянства, служили источником его особого статуса и замещали собой европейский point d`honneur. Одним из главных аргументов в пользу выводов такого рода было существование Табели о рангах.
Шопен, играющий на фортепиано в салоне князя Радзивилла. Художник Г. И. Семирадский, 1887 г.
Пересмотр «жестких» рамок таких концепций, исследования культурной жизни дворянства, осуществленные в последние годы, произвели своего рода переворот в дворянских исследованиях. Разработанное в основном на материале западноевропейских реалий понятие «дворянскости», равно как попытки сравнительной истории дворянства позволяют исследовать дворянство как наднациональную общность по всей континентальной Европе. В данной статье были представлены основания для изучения русского дворянства в общеевропейском контексте. На примере главных пунктов, по которым русское дворянство признавалось «специфичным» (службы, рекрутирования элиты, наличия/отсутствия сословного этоса) были представлены другие возможные варианты интерпретации указанных феноменов. Та же Табель о рангах, традиционно считавшаяся жесткой привязкой привилегий к государственной службе, в ее практической функции может быть интерпретирована как один из механизмов отношений «патрон-клиент». Также, как процессы профессионализации, процесс усиления образовательного ценза на должности может быть интерпретирован не только как ущерб дворянским привилегиям, но и как инструмент, активно используемый дворянством, для утверждения «тонких отличий». Тезис, об удивительной «живучести» и способности адаптироваться в условиях общественных изменений для сохранения своих дворянских отличий, на материале Западной Европы представлен уже несколькими крупными монографическими исследованиями. Вовлечение русского дворянства в эту сравнительную перспективу требует куда больше времени. Причина тому – необходимость сломать устойчивые стереотипы об «экзотическом» характере русского дворянства. Как показывают новейшие исследования, вся эта «специфика», все эти «характерные черты» русской «дворянскости» имеют немало общего с культурой континентальной европейской сословной элиты. Поэтому есть основание надеется, что развитие русских дворянских исследований пойдет по пути изучения его общности с остальным континентальным дворянством Европы.
Примечания
1. О понятии «тонкие различия» («le distinction») см.: Bourdieu P. La distinction: critique sociale du jugement. Paris, 1979.
2. Об отсутствии в России правового государства европейского типа см.: Raeff M. The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenth and Eighteenth-Century Europe // American Historical Review. 1975. Vol. 80. № 5. P. 1221–1243. Wortman R. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago, 1976; Baberowski J. Autokratie und Justiz. Zum Verhältnis von Rechtsstaatlichkeit und Rückständigkeit im ausgehenden Zarenreich 1864–1914. Frankfurt am Main, 1996; Bhat G.N. Recovering the Historical Rechtsstaat // Review of Central and East European Law. 2007. Vol. 32, P. 65–97.
3. Романович-Словатинский А. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб., 1870. С. 59-60. Термин «европейничанье» широко употреблялся в славянофильской риторике со второй половины XIX века. См.: Данилевский Н.Я. Европейничанье – болезнь русской жизни // Россия и Европа / Под ред. Н.Я. Данилевский. M., 2003. C. 293–330.
4. Freeze G. The Estate (soslovie) Paradigm and Russian Social History // American Historical Review. 1986. Vol. 91. № 1. P. 11–36; Jones R.E. The Emancipation of the Russian Nobility (1762–1785). Princeton, 1973.
5. Это распространенная точка зрения подробно изложена в статье: Confi no M. À propos de la notion de service dans la noblesse russe aux XVIIIe et XIXe siècles // Cahiers du Monde russe et soviétique. 1993. Vol. 34. № 1–2. P. 47–58. P. 48.
6. Torke H.-J. Das russische Beamtentum in der ersten Hälfte des 19. Jahrhunderts // Forschungen für osteuropäische Geschichte. Vol. 13. 1967. P. 10; Mosse W. Adel und Bürgertum im Europa des 19. Jahrhunderts. Eine vergleichende Betrachtung // Bürgertum im 19. Jahrhundert. Deutschland im europäischen Vergleich / Ed. by J. Kocka. 3 Bände. München, 1988. P. 286.
7. См., например, наиболее репрезентативные работы по сравнительной истории дворянства, в т.ч. вновь переизданный в 2007 году сборник The European Nobilities in the Seventeenth and Eighteenth Centuries / Ed. by H.M. Scott. Vol. 1–2. London, 1995; Lieven D. The Aristocracy in Europe. 1815–1914. London, 1992 (русский перевод: Ливен Д. Аристократия в Европе. 1815–1914. СПб., 2000).
8. См.: Diestelmeier F. Der russische Adel im 19. Jahrhundert // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Vol. 26. № 3. 1978. P. 376–400. В рамках социальной истории, русское дворянство изучали либо как «разлагающийся» класс и тормоз прогресса (Raeff M. Origins of the Russian intelligentsia. The eighteenth-century nobility. New York, 1966), либо в в связи с историей бюрократии и управления (Bennett H.A. Evolution of the Meanings of Chin: An Introduction to the Russian Institution of Rank Ordering and Niche Assignment from the Time Ordering and Niche Assignment from the Time of Peter the Great’s Table of Ranks to the Bolshevik Revolution // California Slavic Studies. 1977. № 10. P. 1–43; Pinter W.M. The Social Characteristics of the Early Nineteenth-Century Russian Bureaucracy // Slavic Review. 1970. Vol. 3. № 29. P. 429–443.
9. См., например: Корелин А. П. Дворянство. М., 1979; Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: быт и традиции русского дворянства в XVIII – начале XIX вв. СПб., 1994.
10. О недостаточной разработанности этой темы в современной отечественной историографии cм: Le Donne J. P. The Eighteenth-Century Russian Nobility: Bureaucracy or ruling class? // Cahiers du Monde russe et soviétique. 1993 Vol. 34. № 1–2. P. 145. Работы российских ученых на эту тему есть (Шепелев Л. Е. Чиновный мир России XVIII – начала XIX веков. СПб., 1999), но тема ограничена государственными институтами.
11. См., например, дискуссии об абсолютизме, поднятые Н. Хеншелом. По его словам, абсолютизм никогда и нигде не существовал в своей идеальной форме с полной монополией власти монарха, короны и полной забюрократизированностью государства. Henshall N. The Myth of Absolutism: Change and Continuity in Early Modern European Monarchy. London. 1992; Duchhardt H. Das Zeitalter des Absolutismus. München, 1998.
12. См.: Becker S. Nobility and privilege in late imperial Russia. DeKalb, 1985 (русский перевод: Бекер С. Миф о русском дворянстве. Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. М., 2004.)
13. Под термином «дворянство» мы понимаем определение 1785 г.: «Дворянское название есть следствие, исключающее от качества и добродетели начальствовавших в древности мужей, отличивших себя заслугами, чем обращая самую службу в достоинство, приобрели потомству своему нарицание». (Полное собрание законов Российской Империи. СПб., 1830. Т. XXII. № 16187б. § 15).
14. Marburg, S. and Matzerath J. Vom Stand zur Erinnerungsgruppe. Zur Adelsgeschichte des 18. und 19. Jahrhunderts // Der Schritt in die Moderne. Sächsischer Adel zwischen 1763 und 1918 / Ed. by S. Marburg and J. Matzerath. Köln, 2001. P. 1–15.
15. См. о жизни французского дворянства в 20 веке как о конструировании традиции: Saint Martin de M. Der Adel. Soziologie eines Standes. Konstanz, 2003 (Edition discours; 8). Cр. изучение истории немецкого дворянства в XX в.: Malinowski S. Vom König zum Führer. Sozialer Niedergang und politische Radikalisierung im deutschen Adel zwischen Kaiserreich und NS-Staat. Vol. 1. Berlin, 2003; Conze Е. Deutscher Adel im 20. Jahrhundert. Forschungsperspektieven eines zeithistorischen Feldes // Deutscher Adel im 19. und 20. Jarhundert. St. Katharinen / Ed. by G. Schulz and M. Denzel. Deutsche Führungsgeschichten in der Neuzeit, 26. München, 2004. P. 17–34.
16. «…дворянские сообщества вплоть до конца империи самоопределялись через региональные различия, которые продолжали существовать и для „общего немецкого дворянства“. Таким образом, существовали различия в самовосприятии различных дворянских сообществ в Германских землях и проследить их образование и содержание „дворянскости“ можно только на региональном уровне». Marburg and Matzerath. Указ. соч. P. 9. O термине «дворянскость» (Аdeligkeit) см.: Conze Е. and Wienfort M. Einleitung. Themen und Perspektiven historischer Adelsforschung zum 19. und 20. Jahrhundert // Adel und Moderne. Deutschland im europäischen Vergleich im 19. und 20. Jahrhundert / Ed. by E. Conze and M. Wienfort. Köln, 2004. P. 1–16. Об употреблении понятия в практическом исследовании см.: Malinowski S. Указ. соч.
17. По поводу общеевропейского измерения дворянской истории см.: Conze E. and Wienfort. M. Einleitung. P. 8–9.
18. Confi no M. Указ. соч. P. 56.
19. Бекер С. Указ. соч. С. 24.
20. Confi no M. Указ. соч. P. 56.
21. Ливен Д. Указ. соч. С. 66.
22 Дискуссии 1960 – 1970х гг. привели многих к выводу о своеобразии русского дворянства и о его принципиальном отличии от дворянства континентальной Европы. «На основании принятого определения дворянства как исторической реалии XVIII века, мы считаем, что тогдашнее русское дворянство не только противопоставлено современному ему европейскому дворянскому миру, но и является особой формой общеевропейского круга с высоким социальным статусом» (Ruffmann K.-H. Russischer Adel als Sondertypus der europäischen Adelswelt // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1961. Vol. 9. P. 178.
23. Wolff L. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on the Mind of the Enlightenment. Stanford, 1994.
24. О понятии «многофункциональной элиты» см.: Werner K.F. Adel – «Mehrzweck-Elite» vor der Moderne? // Eliten in Deutschland und Frankreich im 19. und 20. Jahrhundert. Strukturen und Beziehungen. Vol. 1. München, 1994. P. 17–32.
25. Letto-Vanamo P. Juristische Fakultät als Beamtenschule. Adelsmänner als Beamte des 17. Jahrhunderts // Juristische Fakultäten und Juristenausbildung im Ostseeraum / Ed. by J. Eckert and K. Modéer. Stockholm, 2002. P. 63–71.
26. Conze E. Adel unter dem Totenkopf. Die Idee eines Neuadels in den Gesellschaftsvorstellungen der SS // Adel und Moderne. Deutschland im europäischen Vergleich im 19. und 20. Jahrhundert. / Ed. by C. Eckart and M. Wienfort. Köln, 2004. P. 154.
27. Confi no M. Указ. соч. P. 56.
28. Ср.: Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство (формирование бюрократии). М., 1974.
29. Понятие distinction nobiliaire, отсылает к «тонким различиям» (le distinction ) Пьерра Бурдье. Применение этого понятия в практических исследованиях по истории дворянства. См., например: Saint Martine de M. L’Espace de la Noblesse. Paris, 1993.
30. Confi no M. Указ. соч. P. 56.
31. «Во времена Петра социальная мобильность, по большей части проходила не по законам Табели о Рангах. Скорее, социальная моблиность была результатом спонсорства». Bennett H. A. Evolution of the Meanings of Chin: An Introduction to the Russian Institution of Rank Ordering and Niche Assignment from the Time Ordering and Niche Assignment from the Time of Peter the Great’s Table of Ranks to the Bolshevik Revolution // California Slavic Studies, 1977, № 10. P. 18.
32. Романович-Словатинский А. Ук. соч. С. 44.
33. Там же. С. 45.
34. Цит. По: Романович-Словатинский А. Ук. Соч. С. 23.
35. Ср.: Соловьев С.М. Исторические письма. М., 1858; Романович-Словатинский А. Указ. cоч. С. 59-60. Это мнение было унаследовано историками русского дворянства в XX веке (См: Madariaga I. de The Russian Nobility in 17th and 18th centuries // The European nobilities in the seventeenth and eighteenth centuries. Vol. 2 – Northern, Central and Eastern Europe / Ed. by H.M. Scott London, 1995. P. 223–273.
36. Исследования 1980-х гг. доказали, что к 1730 году дворянская верхушка состояла из представителей старых московских семей, обретших легитимность через lignage (Meehan-Waters B. Autocracy and aristocracy. The Russian service elite of 1730. New Brunswick (NJ), 1982). Свое значение сохранял, однако, и фактор службы. Так или иначе, но старые элиты не исчезли бесследно из политической и социальной жизни России. См.: Kivelson V. Kinship Politics/Autocratic Politics: A Reconsideration of Early- Eighteenth-Century Political Culture// Imperial Russia. New histories for the Empire / Ed. by J. Burbank and D. Ransel. Bloomington (Ind), 1998. P. 5–31
37. Davies B. The Politics of Give and Take: Kormlenie as Service Remuneration and Generalised Exchange, 1488 – 1572 // Culture and Identity in Muscovy, 1359 – 1584 / Ed. by A.M. Kleimola and G.D. Lenhoff. Moscow, 1997. P. 39–67.
38. О сходстве системы кормлений и русского взяточничества см.: Schattenberg S. Beamte in der russischen Provinz: Ehre und Patronage im 19. Jahrhundert. Unveröffentlichte Habilitationsschrift, 2006. P. 21, 22.
39. Ransel D. L. Character and Style of Patron-Client Relations in Russia // Klientelsysteme im Europa der frühen Neuzeit / Ed. by A. Maczak. München, 1988. P. 211
40. Schattenberg S. Указ. соч. P. 26.
41. Умение дворянства оставаться на вершине общественной лестницы, «резервировать» за собой элитарноcть характеризуется в германской историографии понятием Obenbleiben «умение оставаться наверху»). См.: Braun R. Konzeptionelle Bemerkungen zum Obenbleiben: Adel im 19. Jahrhundert // Europäische Adel 1750–1950 / Ed. by H.-U. Wehler. Göttingen, 1990. P. 87–95.
42. Заметный процент увольнений наблюдался только в нижних чинах военной службы. См.: Фаизова И.В. Манифест о вольности дворянства и служба дворянства в XVIII столетии. М., 1999. С. 108–109.
43. Шмидт С.О. Общественное самосознание Noblesse Russe в XVI – первой трети XIX в. // Cahiers du Monde Russe et Soviétique. 1993. Vol. 34. № 1–2. P. 11.
44. См.: Conze E. Kleines Lexikon des Adels. Titel, Throne, Traditionen. Orig.-Ausg. München, 2005. P. 189.
45. Kollmann N.S. By Honor Bound. State and society in Early Modern Russia. Ithaca (NY), 1999.
46. Velychenko S. The Size of the Imperial Russian Bureaucracy and Army in Comparative Perspective // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2001. Vol. 49. № 3. P. 351, 360.
47. Полное Собрание Законов Российской Империи (ПСЗ) Серия I, Т. 30, 1830. № 23.771.
48. Глорианов В.П. Потомственные дворяне канцелярского происхождения // Русский архив. 1905. Т. 4. С. 662, 663
49. Уортман Р.С. Властители и судьи. Развитие правового сознания в имперской России. М., 2004. С. 74–75.
50. См. применение этой концепции к процессам бюрократизации в континентальной Европе: Ergebene Diener ihrer Herren? Herrschaftsvermittlung im alten Europa / Ed. by S. Brakensiek and H. Wunder Köln, 2005.
51. Каменский А. Элиты Российской империи и механизмы административного управления // Российская империя в сравнительной перспективе. M., 2004. С. 119–120.
52. Müller M.G. «Landbürger». Elitenkonzepte im polnischen Adel im 19. Jahrhundert // C. Eckart and M. Wienfort. Указ. соч. P. 97.
53. Каменский A. Указ. Соч. С. 120.
54. См. об истории смещения М.М. Сперанского: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVII – первой трети XIX века. М, 2004. С. 197.
55. Luts M. Juristenausbildung im Richteramt (baltische Ostseeprovinzen im 19. Jh.) // J. Eckert and K. Modéer. Указ. соч. P. 291.
56. Kusber J. Eliten- und Volksbildung im Zarenreich während des 18. und in der ersten Hälfte des 19. Jahrhunderts. Studien zu Diskurs, Gesetzgebung und Umsetzung. München, 2004. P. 310–311.
57. Pinter W.M. Указ. соч. P. 443.
58. Фельдштейн Г.С. Главные течения в истории науки уголовного права в России. Ярославль, 1909. С. 297.
59. Уортман Р.С. Властители и судьи. С. 74–75.
60. Устав Училища Правоведения // Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ). Сер. 2. Т. 13 (1838 г.) СПб., 1839. № 11. C. 363.
61. Sinel А. The Socialization of the Russian Bureaucratic Elite, 1811–1917: Life at the Tsarskoe Selo Lyceum and the School of Jurisprudence // Russian History. Vol. 3. Part 1. 1975. P. 2.
62. Об этом пишет в своих неопубликованных воспоминаниях барон фон Розен. Cм.: Розен фон А. Записки правоведа // Государственный центральный театральный архив им. А.А. Бахрушина. Ф. 229. Ед. хр. 1.
63. Арсеньев К.К. Воспоминания об училище правоведения. 1849–1855 // Русская старина. 1886. Т. 50. С. 219; Стасов В.В. Училище правоведения сорок лет тому назад. 1836–1842 // Русская старина. 1880. Т. 29. С. 1015–1042.
64. Urbach K. Adel versus Bürgertum. Überlebens- und Aufstiegsstrategien im deutsch-britischen Vergleich // Geburt oder Leistung? Elitenbildung im deutsch-britischen Vergleich / Ed. by F. Bosbach et al. München, 2003, P. 25–42.
65. Kusber J. Eliten- und Volksbildung im Zarenreich während des 18. und in der ersten Hälfte des 19. Jahrhunderts. Studien zu Diskurs, Gesetzgebung und Umsetzung. Stuttgart, 2004. S. 7, 15.
66. Wortman R. Russian Legal Consciousness.
67. Baberowski J. Autokratie und Justiz. Zum Verhältnis von Rechtsstaatlichkeit und Rückständigkeit im ausgehenden Zarenreich 1864–1914. Frankfurt am Main, 1996. P. 34.
68. Schattenberg S. Указ. соч. P. 29
69. Фадеев А.М. Воспоминания // Русский архив. 1891. Т.29. № 5. С. 34.
70. Российский государственный исторический архив. Ф. 1060, Танеевы, Оп. 1. Ед. хр. 125 Письма разных лиц. (1833 – 1856). Письмо А. Танеева, 13. сентября 1856. Л. 132.
71. Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Ч. 1. Учебные и служилые годы. Т. 1. 1839–1848. М., 1888. С. 35.
72. Письма Ивана Сергеевича Аксакова родным 1838–1847 // Российский государственный архив литературы и искусства. Ф. 10, Аксаковы. Оп. 1. Ед. хр. 28.
73. Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. С. 29.
74. Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ) Ф. 10, Аксаковы. Оп. 1. Ед. хр. 28. Л. 22.
75. Пашенный Н. Императорское училище правоведения в годы войны, мира и смуты. Мадрид, 1967. С. 97–98.