Экономические возможности кочевых обществ
Владимир Колесник
Статья была опубликована в № 4 за 2007 г. «Вопросов истории»
Автор: Колесник Владимир Иванович - доктор исторических наук, профессор Калмыцкого государственного университета.
Египетские кочевники. Художник Ф. Гудолл, 1854 г.
Согласно общепринятой в историографии периодизации, история кочевого мира в евразийском степном поясе подразделяется на историю ранних и поздних кочевников. Границей, их разделяющей, принято считать середину I тысячелетия н. э. До 1970-х гг. данную периодизацию считали не только хронологической, но и стадиальной. У ранних кочевников обнаруживались весьма существенные отличия от поздних - в проявлениях материальной культуры, формах кочевого хозяйства, степени развитости социальных институтов и политической организации (См.: Артамонов М. И. Общественный строй скифов. - Вестник МГУ. 1947. N 10; Грязнов М. П. Некоторые вопросы сложения и развития ранних кочевых обществ Казахстана и Южной Сибири. - Советская этнография. 1956. N 1; Черников С. С. О термине "ранние кочевники". - Краткие сообщения Института истории материальной культуры. Вып. 80. 1960).
В 1972 г. А. М. Хазанов поставил эту позицию под сомнение и на основе сопоставления сарматского и калмыцкого материалов сформулировал вывод: "Формы кочевого хозяйства сарматов и калмыков демонстрируют принципиальную и очень существенную близость. Эту близость можно объяснить только однонаправленным действием адаптационных процессов в одинаковой экологической среде. Следовательно, по крайней мере, в том, что касается форм кочевого хозяйства, нет никаких оснований для противопоставления ранних кочевников поздним" (Хазанов А. М. Сармато-калмыцкие параллели (к вопросу о закономерностях кочевого хозяйства в однотипной экологической обстановке). - Проблемы алтаистики и монголоведения: Материалы Всесоюзной конференции. Элиста, 17 - 19 мая 1972 года. Вып. 1. Элиста. 1974. с. 219; подробнее см.: его же. О периодизации истории кочевников евразийских степей. - Проблемы этнографии Востока М. 1973; его же. Социальная история скифов. Основные проблемы развития древних кочевников евразийских степей. М. 1975, с. 268 - 272).
Мнение А. М. Хазанова перекликается с центральной идеей Л. Н. Гумилева, "что природная форма существования вида homo sapiens - этнос, и различие этносов между собой определено не расой, языком, религией, образованностью, а только стереотипом поведения, являющимся высшей формой адаптации человека в ландшафте" (Гумилев Л. Н. Тысячелетие вокруг Каспия. М. 1998, с. 21).
В современной историографии данную концепцию развивает Н. Н. Крадин: "Следует отметить, что производительные силы кочевых обществ относятся к натуральной системе производительных сил, в которой естественные факторы доминируют над искусственными, а живые формы труда над овеществленными. Кочевое скотоводство представляет собой процесс, специфически контролируемый в рамках человеческой деятельности, однако основа которого детерминирована экологическими и биологическими факторами". Отталкиваясь от этой посылки, Крадин приходит к заключению о практически неизменной экономике номадизма со времен древности до новейшего времени, что препятствовало "развитию предпосылок для эндогенных процессов классообразования и политогенеза" (Крадин Н. Н. Кочевые общества (проблема формационной характеристики). Владивосток. 1992, с. 179 - 180).
Констатация в таком виде действительно присущей кочевым обществам определенной застойности воспринимается как отрицание у них какой-либо социальной динамики вообще или признание ее крайне незначительной в сравнении с оседлыми обществами. Между тем достоверно установленные археологическими и письменными источниками данные говорят об обратном. Собственный, внутренне присущий кочевникам прогресс отчетливо фиксируется даже в такой наиболее консервативной в доиндустриальных обществах сфере социальных отношений как экономика. Ниже предпринимается попытка в главных моментах проследить динамику хозяйственных процессов в евразийских степях у скотоводов-кочевников в сопоставлении с эволюцией экономики в одновременных им оседлых земледельческих обществах Западной Европы.
Прежде всего, необходимо отметить, что принципиальных различий между кочевым скотоводческим и земледельческим оседлым хозяйственными укладами на доиндустриальном этапе развития цивилизации быть не может, поскольку оба они базируются на одинаковых источниках энергии (мускульная сила человека и животных) и одинаковых орудиях труда (ручных), имеют одинаковую структуру (подавляющее доминирование сельского хозяйства над ремеслом) и одинаковый предел роста производительности труда и валового продукта (физическая выносливость человека и рабочего скота).
Становление обоих укладов происходило параллельно в виде поиска оптимальной специализации комплексной земледельческо-скотоводческой оседло-кочевой модели экономики в период становления производящего хозяйства. Начинался этот процесс еще в неолите, а первые признаки кочевого уклада, в частности, у населения степей Нижнего Поволжья - в месте будущего обитания сарматов и калмыков обнаруживаются, по мнению ряда исследователей, в период ранней бронзы (Лагодовська О. Ф., Шапошникова О. Г., Макаревич М. Л. Михайлівське поселення. Київ, 1962, с. 178; Шилов В. П. Очерки по истории древнеямных племен Нижнего Поволжья. Л. 1975, с. 81 - 83; Мерперт Н. Я. Древнейшие скотоводы Волжско-Уральского междуречья. М. 1974, с. 115; Моргунова Н. Л. Население юга лесостепи Волго-Уральского междуречья в эпохи неолита - энеолита - ранней бронзы: Автореферат докторской диссертации. М. 1994, с. 26). Однако он не был повсеместно и полностью завершен в Европе даже в раннем железном веке. Во всяком случае, обитавшие в лесистых, казалось бы, не приспособленных к кочеванию районах Западной Европы германцы, начиная от свевов I в. до н. э. и завершая лангобардами VI в. н. э., совершали миграции столь длительные - в пространстве и времени, что говорить об их окончательном переходе к оседлости просто невозможно. Тем не менее, общепризнанно, что окончательное выделение кочевничества из комплексного пастушеско-земледельческого хозяйства в степном поясе Евразии приходится на первую половину I тыс. до н. э. (Железчиков Б. Ф. Сарматы как номады. - Проблемы всеобщей истории: Материалы научной конференции Волгоград, сент. 1993 г. Волгоград. 1994, с. 4).
Кочевники у костра. Художник А. К. Саврасов, 1852 г.
Окончательному выделению кочевого экономического уклада непосредственно предшествовали такие важнейшие инновации второй половины II тыс. и начала I тыс. до н. э., как изобретение степным населением колодцев (Косарев М. Ф. О движущих силах экономического развития в древние эпохи (по урало-сибирским материалам). - Материальная культура древнего населения. Свердловск. 1988, с. 10) и всадничества (Кузьмина Е. Е. Этапы развития транспорта как основа хронологии памятников степей Евразии. - Эпоха бронзы и ранний железный век в истории древних племен южнорусских степей: Материалы международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения П. Д. Рау (1897 - 1997), г. Энгельс Саратовской обл., 12 - 17 мая 1997 г. Саратов. 1997, с. 23), появление у него собственного очага металлообработки на базе сырьевых ресурсов рудников Общего Сырта и залежах медных руд Нижнего и Среднего Поволжья (Шилов В. П. О древней металлургии и металлообработке в Нижнем Поволжье. - Материалы и исследования по археологии СССР. 1959. N 60, с. 38), складывание в Волго-Уральских степях единых экономических комплексов и широкой системы обмена между ними (Антипина Е. Е. Об организации хозяйства у населения степей Южного Приуралья в позднебронзовом веке. - Эпоха бронзы и ранний железный век в истории древних племен южнорусских степей Материалы международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения П. Д. Рау, с. 102). Очевидно, что в эпохи неолитической революции и бронзы оба уклада были одинаково динамичны и прогрессивны, являясь специфическими способами адаптации хозяйственной деятельности человека к природно-географическим особенностям окружающей среды.
В восточноевропейских степях первый период в истории ранних кочевников датируется VIII-VII вв. до н. э. Он совпадает с переходом от бронзового к железному веку и известен как предсавроматский, его обитатели - как протосавроматы. Археологическое отличие - полное отсутствие следов постоянных поселений, небольшое число погребений. Существуют две гипотезы, объясняющие данную особенность: во-первых, демографический кризис, связанный с ухудшением природных условий и не совсем понятными этническими и политическими процессами, во-вторых, тотальный переход населения к кочеванию, из-за чего оно не столько сокращается в числе, сколько рассредоточивается и как бы растворяется в огромном степном пространстве (Железчиков Б. Ф. Сарматы как номады, с. 4; Смирнов К. Ф. Савроматы (ранняя история и культура сарматов). М. 1964, с. 199).
В любом случае, здесь выявляется первое отличие кочевников от оседлого населения. Они изначально и всегда были малочисленнее и менее плотно расселены. Эта особенность демографического развития кочевников была, как нам представляется, определяющей и повлекла за собой все остальные. С одной стороны, она была обусловлена естественным стремлением большинства людей к обитанию в наиболее благоприятных природно-климатических условиях, где легче было выживать и заниматься хозяйственной деятельностью. С другой - тем, что кочевникам труднее было выживать, так как их благополучие в большей степени, чем земледельцев, зависело от природы (История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. Т. 1. Формирование феодально-зависимого крестьянства. М. 1985, с. 25).
Достаточно подробно известен ход истории ранних кочевников в западной половине евразийского степного пояса на протяжении восьмисотлетнего савромато-сарматского периода. В демографическом плане развитие савромато-сарматов выглядит следующим образом. Савроматский подпериод VI-IV вв. до н. э. отмечен ростом численности населения и освоением глубинных районов степи. В раннесарматский подпериод (IV-II вв. до н. э.) устойчивая тенденция роста численности населения сохраняется. Но погребальные комплексы в глубине степи исчезают. Население стягивается в лесостепную зону и к берегам Дона, Волги, Самары, Белой, Урала и других рек (Железчиков Б. Ф. Нижнее Поволжье в VII-II вв. до н. э. - Эпоха бронзы и ранний железный век в истории древних племен южнорусских степей, с. 142 - 143). В среднесарматский (II в. до н. э. - II в. н. э.) и позднесарматский (II-IV вв. н. э.) подпериоды численность населения последовательно убывает, что объясняется резким ухудшением климатических условий - "катастрофической засухой" рубежа двух эр (Железчиков Б. Ф. Вероятная численность савромато-сарматов Южного Приуралья и Заволжья в VI в. до н. э. - 1 в. н. э. по демографическим и экологическим данным. - Древности Евразии в скифо-сарматское время. М. 1984, с. 68). Но такое объяснение сомнительно, поскольку экологическая емкость пастбищ в глубинных, самых засушливых районах Прикаспийской низменности использовалась примерно наполовину (Иванов И. В., Васильев И. Б. Человек, природа и почвы Рын-песков Волго-Уральского междуречья в голоцене. М. 1995, с. 166). Представляется, что данную демографическую динамику можно рассматривать как шкалу социально-экономического прогресса кочевников. По достижению определенной численности населения и некоего уровня материально-технического прогресса они начинают переходить к оседлости и концентрируются в удобных для этого регионах.
Овидий среди скифов. Художник Э. Делакруа, 1859 г.
Археологические данные свидетельствуют о достаточно высоком уровне савромато-сарматской экономики. В сарматское время полностью сформировались регулярность и цикличность перекочевок, маршруты которых в зависимости от конкретных условий региона были очень протяженными - меридиональными, или менее протяженными - широтными, или регионально-круговыми с дальностью от 300 до 1000 километров. Находки в погребениях жатвенных ножей, которые использовались для выкашивания травы и камыша, свидетельствовали, по крайней мере, о потенциальной тенденции перехода сарматов к последней, высшей форме кочевания - мобильности населения в определенный сезон и к оседлости в остальное время года, то есть к полуоседлости или, если угодно, полуномадизму (Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время. М. 1989, с. 187, 204). Использование сарматами разнообразных транспортных средств от легких колесниц до тяжелых кибиток на колесах с применением не только дышловой, но и, возможно, оглобельной запряжки, которую они могли позаимствовать из Средней Азии (Кожин П. М. О сарматских повозках. - Древности Восточной Европы. М. 1969, с. 95), свидетельствуют об их большой мобильности и об ее высокой технической оснащенности, другими словами - о высокой степени развития собственного ремесла. Об этом же говорят характеристики дополнявших скотоводство хозяйственных занятий, которые были представлены у сарматов лепной керамикой, косторезным, кожевенным, камнерезным делом, деревообработкой и ткачеством (Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время, с. 205). Дискуссионен вопрос о бронзолитейном и железоделательном промысле. К. Ф. Смирнов полагал, что кочевники Нижнего Поволжья были искусными литейщиками, кузнецами и, возможно, рудокопами (Смирнов К. Ф. Производство и характер хозяйства ранних сарматов. - Советская археология. 1964. N 3, с. 60 - 62). Однако господствующая точка зрения состоит в том, что они самостоятельно изготовляли из привозного или вторичного сырья только простейшие предметы: бляшки, кольца, шилья, ножи и т. п. Поставщиками же основной массы трудоемких металлических предметов: посуды, оружия, конской сбруи, зеркал оставались для них литейщики и кузнецы оседлого мира (Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время, с. 205). Но в этом случае можно говорить об определенной товарной ориентированности сарматской кочевой экономики, что в свою очередь является показателем достаточно высокого уровня ее развития.
Специфическая особенность материально-технического прогресса савромато-сарматов заключалась в том, что наиболее ярко он проявился в развитии вооружений. Уже в погребениях савроматов археологи обнаруживают много оружия. В основной массе это наконечники стрел и колчаны со стрелами, часто кинжалы и мечи, среди которых встречаются так называемые всаднические - длиной от 70 до 110 см, редко - копья, совсем редко - шлемы, чешуйчатые или пластинчатые панцири (Там же, с. 165). Сарматы были еще воинственнее. Вооружения представлены во всех мужских и довольно часто в женских погребениях раннесарматского времени. Значительна среди них доля всаднических мечей. На Дону и в междуречье Дона и Волги в погребениях наряду со стрелами, дротиками, кинжалами и мечами обнаружены массивные копья, рюмкообразные втоки, панцири и шлемы, то есть полная паноплия тяжеловооруженных воинов - непосредственных предшественников катафрактов. В среднесарматское время значение тяжеловооруженной конницы продолжает увеличиваться. По свидетельству письменных источников в I в. н. э. у сарматов уже были в составе войска отряды катафрактов. Правда, о наличии оборонительных доспехов у поздних сарматов известно только по письменным источникам, археологическими находками такие доспехи не выявлены (Там же, с. 173, 183 - 184, 195 - 198).
Существует особое мнение Л. Н. Гумилева: скифы и сменившие их сарматы жили полуоседлым бытом, совмещая земледелие с отгонным скотоводством. В период засухи I-III вв. сарматы передвинулись на правобережье Волги и компенсировали сокращение пастбищных угодий расширением запашки зерновых. А освободившееся таким образом левобережье заняли гунны, приспособившиеся еще на своей исторической родине в Центральной Азии к еще более засушливым степям, чем опустыненные пространства азиатской Сарматии (Гумилев Л. Н. Ук. соч., с. 138 - 139).
Позиция Гумилева интересна тем, что в ней констатируется, что к данному времени кочевничество в Нижнем Поволжье уже не определялось природно-географическими факторами. Вследствие достигнутого хозяйственного прогресса имелась альтернатива кочевым занятиям. Кроме того, тезис Гумилева о полуоседлом, земледельческом характере сарматской экономики можно рассматривать как свидетельство динамичного развития кочевой сарматской экономики, когда уже наметилась тенденция к оседанию. В этой связи важно отметить, что степи Северного Причерноморья - историческое новообразование. Степью в полном смысле этого слова данный регион стал только после татаро-монгольского завоевания. В условиях средневековья и античности здесь было много, хотя и постоянно убывающее число рощ (История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. Т. 1, с. 29). Возможно, сюда стягивались и переходили к оседлости кочевники - сначала скифы, за ними сарматы, освобождая просторы азиатской Сарматии.
Разумеется, отрицать разительный контраст к концу античного периода в уровнях цивилизации оседлого населения Северного Средиземноморья и кочевого населения Северного Прикаспия невозможно. Однако не менее разительным был контраст между обитателями Средиземноморья и Прибалтики. А оно и здесь, и там было оседлым. Очевидно, в данном случае разница в экономическом развитии была связана не с принципиальным различием экономических укладов, а с длительностью существования производящей экономики в данном регионе, объемом накопленных хозяйственных традиций и навыков, численностью населения, сохранявшего и приумножавшего эти традиции. Если в условиях античности оседлые общества, в конце концов, опередили кочевников в социально-экономическом прогрессе, то это обусловливалось хронологическим и демографическим факторами. Там, где население раньше перешло к производящему хозяйству и было многочисленнее, а плотность его выше, там развитие проходило интенсивнее и достигало больших результатов.
Однако античность - и для оседлого, и для кочевого общества - завершилась в Европе одинаково - жесточайшим кризисом и катастрофой, связанной с Великим переселением народов. С этого времени параллели в эволюции оседлого и кочевого европейских обществ обнаруживаются особенно отчетливо. Период V-VIII вв. был одним из наиболее тяжелых в истории Западной Европы. Большинство поселений прекратили свое существование, сохранившиеся уменьшились в размерах, обрабатываемые земли превратились в залежные, немногочисленное население стянулось в районы с повышенным естественным плодородием почв и наиболее удобные для обитания, главным образом - на лесные опушки и речные берега (Там же, с. 27 - 28). Равным образом тогда же обезлюдели восточноевропейские степи. Стойбища в этот период не выявляются. Погребения единичны и не образуют кладбищ. Обычно они включаются в более древние курганы, реже имеют собственную насыпь или вообще не обозначены (Засецкая И. П. О хронологии погребений "эпохи переселения народов" Нижнего Поволжья. - Советская археология. 1968. N 2, с. 60).
Деградация экономики у оседлых земледельцев проявилась в огрублении орудий труда, в преобладании примитивных приспособлений для обработки почвы, падении урожайности злаковых (История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. Т. 1, с. 32 - 34, 39, 41, 47, 49, 51). У кочевников: гуннов IV-V вв., аваров VI в., венгров VIII-IX вв., торков X в. - господствовала начальная, самая примитивная форма кочевого скотоводства, характеризующаяся мобильностью всего населения при отсутствии фиксированных маршрутов (Дженито Б. Археология и современные концепции социальной организации кочевников. - Статистическая обработка погребальных памятников Азиатской Сарматии. Вып. 1: Савроматская эпоха (VI - I вв. до н. э.). М. 1994, с. 16).
Пастух с отарой. Художник Н. Пиросмани, 1900-е гг. (?)
Особенно ярким и впечатляющим показателем общей хозяйственной деградации в Европе стало систематическое истребление диких животных, принявшее в V-X вв. гигантские масштабы (История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. Т. 1, с. 43). Такой частичный возврат к присваивающему хозяйству, вызванный неустойчивостью земледелия и скотоводства, которые не могли гарантировать выживаемость людей, закончился в начале II тыс. резким сокращением поголовья диких животных и изменением у земледельцев мясного баланса в рационе. Нет источников, в которых зафиксировано, что думало о своем будущем в эти века кочевое население. Для оседлых земледельцев христиан перспектива связывалась с концом света, ожидаемого в 1000 году.
Первые признаки оживления западноевропейской экономики наметились только в VIII в., а условия достаточные для ее заметного подъема сложились к XI веку. К этому времени выросла численность населения, в оглобельных упряжках плугов и телег появились подкованные лошади, массовым стало распространение железа, которое еще в VIII в. было такой редкостью, что профессии кузнец и ювелир звучали синонимично. В результате стало возможным главное, экстенсивное в своей основе, направление экономического подъема Западной Европы в виде так называемой внутренней колонизации XI-XIII вв., когда были возрождены старые и основаны новые поселения, осушены болота и сведены леса, распаханы залежные и целинные земли и на 90% сложилась карта современного размещения населения. Одновременно произошел качественный подъем в виде отделения ремесла от сельского хозяйства, зарождение товарно-денежной экономики и образование городов как центров ремесла и торговли (См.: там же. Т. 2. Крестьянство Европы в период развитого феодализма. М. 1986, гл. 2).
Успехи внутренней колонизации наиболее отчетливо прослеживаются у оседлого населения. Однако аналогичный процесс наблюдался и в Донских, Приазовских и Прикаспийских степях, где в VIII-IX вв. сложилась салтово-маяцкая культура, характерная обилием разнообразных археологических памятников (См.: Плетнева С. А. От кочевий к городам. Салтово-маяцкая культура. - Материалы и исследования по археологии СССР. 1967. N 142). Пожалуй, демографическое оживление наблюдалось здесь даже раньше, чем в Западной Европе, хотя в дальнейшем по темпам и интенсивности демографического развития оседлое население Европы обогнало кочевников.
С этого же времени отчетливо прослеживается прогресс и материальной культуры поздних кочевников, в частности, по археологическим материалам Хазарского каганата (См.: Артамонов М. И. История хазар. Л. 1962; Плетнева С. А. Хазары. М. 1976; ее же. Саркел и "шелковый путь". Воронеж. 1996). Здесь, если судить по орудиям труда, существовала передовая для того времени экономика: земледельческие орудия труда - тяжелые асимметричные наральники, серпы, косы-горбуши, виноградные ножи, жернова; ремесленные орудия - щипцы, долота, ложкари, напильники, сверла, молоты, наковаленки, ножницы для резки металла, щипчики и молоточки, пилки, пряслица, пунсоны, шила; бытовой инвентарь - наборы ножей по 3 - 5 штук, рыболовные крючки разной величины, точила, путы для лошадей, крючья и цепи для подвешивания котлов, клепанных из узких листов железа, шампуры и вилки для мяса, мотыжки, деревянная посуда, окованная бронзовыми пластинками и явно сделанная на токарном станке, керамика разнообразнейших групп, отделов и типов (Степи Евразии в эпоху средневековья. М. 1981, с. 72). И все это было создано кочевниками - хазарами, само это название происходит от тюркской основы "каз" - "кочевать" (Артамонов М. И. История хазар, с. 114), болгарами и аланами и не на обломках завоеванной ими оседлой цивилизации, а на пустом месте собственными силами.
История Древнехакасского государства енисейских кыргызов, зародившегося в VI в. и уничтоженного монголами в 1293 г. (Степи Евразии в эпоху средневековья, с. 52, 207), демонстрирует аналогичную и даже более впечатляющую картину социально-экономического прогресса в восточной половине евразийского степного пространства. Здесь с нарастающей интенсивностью добывалась железная и медная руда, развивалась металлургия, бронзолитейное, кузнечное и иные ремесла, земледелие с искусственным орошением и использованием плугов с металлическими лемехами и отвальными досками, градостроительство и внутреннее денежное обращение. Экономика енисейских кыргызов была комплексной земледельческо-скотоводческой. Скотоводство было дифференцированным - стойловым, пастушеским и полукочевым и до некоторой степени интенсивным, на что указывает уже его структура и выведение разных пород лошадей. Это общество было преимущественно оседлым, и поэтому стоит подчеркнуть, что оно развивалось в зоне, природно-географические условия которой были ориентированы на кочевание. На это указывает, например, распространение в сельских постоянных поселениях деревянных граненых юртообразных жилищ и массовое распространение разнообразной, искусно выполненной и украшенной конской сбруи для верховой езды. Так же, как и в Хазарии, этой культуре не предшествовала высокоразвитая оседлая цивилизация, ее генезис был автохтонным и самостоятельным (Там же, с. 46 - 52, 54 - 59, 200 - 207).
Внутренность юрты богатого киргиза. Художник В. В. Верещагин, 1870 г.
Столь стремительный переход хакасского общества от кочевания к оседлому образу жизни в какой-то степени объясняется тем, что оно было самым северным и находилось на стыке лесного и степного поясов. Но земледелие, металлургия, ремесла, денежное обращение, градостроительство в разных сочетаниях, с разным удельным весом в общей структуре хозяйствования и разной степенью развития присутствовали во всех кочевых обществах - тюрок, кимаков, карлуков, уйгур, кипчаков (Там же, с. 41, 43, 46, 53, 54, 193). Тюрки для орошения посевов в засушливых участках степи на Алтае и в Туве строили оросительные системы (Киселев С. В. Древняя история Южной Сибири. - Материалы и исследования по археологии СССР. 1951. N 9, с. 495 - 496) и создавали очаги металлургии, в которых рудники и места выплавки были объединены системой дорог в Туве и Центральном Казахстане (Маргулан А. Х. Джезказган - древний металлургический центр (городище Лилыкудук). - Археологические исследования в Казахстане. Алма-Ата. 1973, с. 33). У кимаков поселения и города, по данным письменных источников, известны на Иртыше (Кумеков Б. Е. Государство кимаков IX-XI вв. по арабским источникам. Алма-Ата. 1972, с. 98 - 108). Кипчаки, потомки кимаков, продолжали создавать полуоседлые и оседлые поселения в степях центрального Казахстана (Байпаков К., Ерзакович Л. Древние города Казахстана. Алма-Ата. 1971, с. 197).
Таким образом, тезис об имманентной застойности кочевой экономики, о неспособности кочевников самостоятельно преодолеть порог, отделяющий экологически обусловленное примитивное и однообразное кочевое скотоводство от комплексной и дифференцированной экономики, сочетающей кочевание с оседлостью, скотоводство с земледелием, ремеслом и торговлей, не подтверждается археологическими данными не только для переходных от степей к лесам и горам природных зон, но и для глубинных аридных регионов степного пояса. Производительные силы поздних кочевников были способны к эволюции не менее динамичной и масштабной, чем производительные силы у современного им оседлого населения Европы. Причем эта эволюция базировалась на технологических инновациях, отличавших поздних кочевников от ранних, к числу которых исследователи относят разборную юрту, заменившую кибитку на колесах, утварь из легких и прочных материалов (металла и особо выделанной кожи), доведенную до совершенства разнообразную конскую сбрую (Материалы научной сессии, посвященной истории Средней Азии и Казахстана в дооктябрьский период. Ташкент. 1955, с. 115 - 116; Вайнштейн С. И. Проблема формирования хозяйственно-культурного типа кочевых скотоводов умеренного пояса Евразии. - Всесоюзная научная сессия, посвященная итогам полевых археологических и этнографических исследований 1970 г. Тезисы докладов. Тбилиси. 1971).
Сторонники концепции неподвижного или почти неподвижного состояния материальной культуры кочевников на протяжении всего ее существования, от начала и до конца, не признают эти инновации как таковые или считают их не имеющими значения. Н. И. Крадин аргументирует данную позицию следующим образом. Во-первых, юрта была изобретена не поздними, а ранними кочевниками. Во-вторых, орудия труда, применявшиеся в кочевом хозяйстве, всегда были крайне просты и не претерпевали изменений. В-третьих, выведение новых пород скота у номадов было крайне ограничено. В-четвертых, прогресс в формах ведения скотоводческого хозяйства начался лишь с вовлечением кочевников в капиталистический рынок. В-пятых, развитие ремесла у номадов всегда было более слабым, нежели у оседлых народов (Крадин Н. Н. Ук. соч., с. 45 - 52).
Данная аргументация может быть легко распространена на оседлое западноевропейское общество. Во-первых, в средневековой Западной Европе зафиксированы всего два принципиальных технологических новшества, которые не были известны в античности: упряжь, позволившая использовать лошадь как тяглое животное в земледельческих работах, и ветряные двигатели. Причем обе эти инновации были позаимствованы европейцами с Востока, а первая к тому же еще и у кочевников. Во-вторых, орудия труда, применявшиеся в земледельческих работах, были крайне просты и совершенствовались крайне ограниченно и медленно менялись. Самым совершенным пахотным орудием все средние века и новое время оставался плуг, позаимствованный у римлян. Причем, вначале он был основательно забыт и вошел в постоянное употребление в Европе, кроме районов прежней античной культуры, лишь на рубеже II тысячелетия. В дальнейшем плуг непринципиально совершенствовался по мере того, как осваивались степные просторы. Как это ни парадоксально, главное земледельческое орудие своим распространением и совершенствованием было обязано освоению ландшафтов, предназначенных природой для кочевания. Что касается других сельскохозяйственных орудий, то они веками удерживали неизменной свою форму (История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. Т. 1, с. 37 - 38, 39).
То же самое можно сказать о системах и способах культивации земли, севооборотах, сельскохозяйственных культурах. Так, пашенное земледелие окончательно вытесняет подсечно-огневое не ранее конца I тысячелетия. А залежная система конкурировала с ним в степях и после этого. К тому же прогресс земледелия был очень хрупким. Действительно необратимым он стал только в болотистых местностях, где применялись насыпные поля (Там же, с. 32 - 34, 35). Там, где существовала даже небольшая возможность для экстенсивного развития, прогресс был практически незаметен. Наконец, прогресс в формах земледелия, выразившийся в региональной специализации, изменении соотношений между продовольственными и техническими культурами, растениеводством и животноводством, относительном росте продуктивности сельского хозяйства в целом, явно обнаруживается лишь с появлением капиталистического рынка.
Скотоводство у оседлых европейцев тоже не отличалось динамичным развитием. На коров долгое время смотрели скорее как на продолжательниц рода, нежели как на молочный скот. Их продуктивность была крайне низкой: 540 - 640 литров в год. Только с XIII в. коровье масло начали употреблять в пищу. До этого его хватало лишь для смазки оружия. Настоящий переворот в животноводстве произошел с появлением стойлового содержания скота. Но случилось это только в XIV-XV вв. и лишь в наиболее развитых районах Западной Европы. Настоящий прогресс в животноводстве у оседлого населения начался в связи с его вовлечением в капиталистические отношения. И в этом оно ничем не отличается от кочевого скотоводства. Что касается ремесла, то, как известно, процесс его отделение от сельского хозяйства продолжался на протяжении всего феодализма, проходил в своем развитии ряд длительных стадий и образовывал два вида ремесленного производства: городское и деревенское. В свою очередь деревенское ремесло подразделялось на вспомогательное занятие к земледелию, во-первых, и домашнее ремесло; во-вторых, (их объединяют под общим названием "крестьянские ремесла и промыслы"); в-третьих, в деревне имелись ремесленники-профессионалы, занятые в сравнительно узком круге ремесел (кузнечное, гончарное, сапожное и немногие другие). Принципиально важно, что даже после повсеместного утверждения городов как центров ремесла и торговли подавляющее большинство потребностей крестьян в ремесленной продукции (прядильной, ткацкой, плотницкой и прочей не менее жизненно важной) удовлетворялось деревенскими ремеслами. Домашнее ремесло было подчинено натурально-хозяйственной системе, играло для крестьян роль подспорья в хозяйстве. Что касается профессионального деревенского ремесла, то его главной отличительной чертой была удивительная консервативность. Столетиями оставались неизменными круг ремесленников, перечень специальностей и изделий. Городскому ремеслу деревенское, даже самое совершенное и профессиональное, всегда уступало по концентрации, общему масштабу и темпам развития (Там же. Т. 2, с. 39, 40, 522, 534). Так обстояло дело в средневековой Западной Европе.
Ремесленные занятия кочевников неоднократно описывались в этнографической литературе (См., например: Эрдниев У. Э. Калмыки: Историко-этнографические очерки. Элиста. 1985, с. 107 - 171). Их тоже можно подразделить на ремесло как вспомогательное занятие к скотоводству, домашнее ремесло и профессиональное ремесло. По своим качественным характеристикам (натурально-хозяйственная ориентированность, консервативность, самодостаточность и т. п.) ремесло скотоводов ничем не отличалось от деревенского ремесла земледельцев. И в технологическом плане кочевники не уступали, а в чем-то даже превосходили оседлое население. Западноевропейское рыцарство поднялось на стременах, которые сначала распространились у номадов. Они же первыми ввели в употребление всаднические мечи и сабли.
Статуя Филиппа Эльзасского на фасаде собора «Святой Крови» в Брюгге, Бельгия
Впрочем, отрицать явно большую динамичность и более высокий, по сравнению с кочевым обществом, уровень развития ремесла и торговли в городах Западной Европы в классическое средневековье тоже не приходится. Однако здесь возникает особый аспект. Существует концепция нефеодальной природы средневекового города, его принципиальной несовместимости со средневековым обществом (См.: Стам С. М. Средневековый город и проблема возникновения нефеодальных форм собственности. - Средневековый город. Вып. 2. М. 1974). Если согласиться с ней, то речь пойдет о качественно новом уровне экономического прогресса общества, вне которого останутся и средневековые оседлые земледельцы, и кочевые скотоводы. Но в любом случае, отсутствие у кочевников массового отделения ремесла от сельского хозяйства, масштабного товарного производства и денежного обмена, концентрации занятого в этих сферах экономической деятельности населения в городах были обусловлены вовсе не технологическим отставанием их от земледельцев. Действительные их причины лежали в сфере демографической истории.
В целом можно выделить ряд черт, роднящих кочевую и оседлую экономику средневековой эпохи. Прогресс производительных сил как у одной, так и у другой проявлялся не столько в виде внедрения принципиально новых технологических приемов или орудий труда, сколько в распространении уже давно и хорошо известных усовершенствований среди новых групп населения и на новых территориях. Прогресс проявлялся также в доведении этих новшеств до совершенства и адаптации их к конкретным природным и социальным особенностям данного общества.
Такого рода прогресс осуществлялся медленно и зигзагообразно, поэтому средневековую экономику и оседлых земледельцев, и кочевых скотоводов вполне можно называть застойной. Однако эта свойственная ей стагнация имела исторически обусловленное, неизбежное и в конечном итоге прогрессивное значение. Она представляла собой традицию, в рамках которой накапливались, закреплялись и распространялись самые важные производственные навыки. При натуральном хозяйстве, где каждая ячейка существовала сама по себе, наверное, в принципе невозможны были революционные технологические инновации. С другой стороны, если они и случались, то сохранить или передать их было сложно. Эти ячейки были хрупкими, их выживаемость низкой. Разгром местной цивилизации завоевателями мог серьезно поколебать поступательное развитие общества. Оно на многие годы откатывалось назад. Так это, например, произошло с древнерусским обществом в результате татаро-монгольского нашествия, когда были утеряны передовые технологии, и прекратили свое существование из-за физической гибели хранителей тайн профессии целые ремесленные отрасли. В то же время самые главные и простые, а тем самым и эффективные, элементы былой культуры и трудовые навыки сохранялись в отдельных гнездах, восстанавливались и распространялись, возрождая прежний уровень. Воспроизведение из поколения в поколение одних и тех же архаических трудовых приемов происходило не в силу какой-то особой косности, а в силу их необходимости.
Переход к интенсивному экономическому прогрессу был обусловлен не только достижением некоего уровня развития материальной культуры, накоплением определенной суммы технических знаний, приемов и орудий труда. Требовались еще и сдвиги в духовной и интеллектуальной сферах: особо уважительное отношение к созидательному труду, осознание ценности однообразных и трудоемких усилий, венчающихся материальным результатом. Это становилось возможным с преодолением язычества, распространением ценностей монотеистической веры, грамотности и т. д. Ко всему этому в свое время приходят кочевники - и не менее самостоятельными путями, чем земледельцы. Однако это время наступает у них позже. Между тем, с этого момента течение исторического времени ускоряется, социальный прогресс становится все более стремительным. Поэтому земледельцы стремительно вырываются вперед. На этом фоне создается ложное впечатление неспособности кочевников к самостоятельному прогрессу. На самом деле они сами создали базу для такого прогресса, но не успели ею в полной мере воспользоваться. Им просто не удалось вовремя разогнаться.
Разумеется, социально-экономический прогресс кочевников неизбежно подводил их к переходу на оседлость. Но вряд ли отсюда вытекает вывод о тупиковом характере кочевого направления развития экономики. С равными основаниями можно признать тупиковой любую формацию или уклад, которые обязательно уступают место другим более прогрессивным системам. Кочевой уклад подобно земледельческому был феодальным, экстенсивным. Он готовил прорыв к буржуазному, интенсивному, но в особых природно-географических условиях. Когда оседлому населению перестало хватать места для развития буржуазных связей, когда для него потребовались новые территории, ресурсы, рынки и т. д., оно искусственно и насильственно ускорило аналогичные, но заторможенные по ряду причин, прежде всего демографического характера, процессы у кочевников.
Всадник остановился у лагеря бедуинов. Художник Д. Розати
Рост производительных сил в период средних веков по сравнению с античностью проявлялся в совершенствовании орудий, увеличении производительности труда и т. п., то есть в том, что называется интенсификацией труда. У кочевников этот процесс наиболее отчетливо прослеживается в производстве и применении вооружений (См.: Худяков Ю. С. Вооружение средневековых кочевников Южной Сибири и Центральной Азии. Новосибирск. 1986). Но главным достижением средневековой экономики стало вовлечение в культурный оборот новых территорий, расширение ареала применения человеком достижений материальной культуры. У земледельцев он заключался в расширении культивируемых площадей. У кочевников - в расширении пастбищ. Такого рода прогресс общества был ничем иным как стихийным и неразумным наступлением на природу. Его промежуточным финишем обязательно становился экологический кризис, который провоцировал кризис социальный, остановку и откат общества назад в развитии производительных сил. Так произошло в Западной Европе в XIV в. в ходе так называемого кризиса феодализма, после которого европейская экономика восстановила свой экономический потенциал только к концу XV веке (См.: Гутнова Е. В. О движущих силах перехода от феодализма к капитализму. - Вопросы истории. 1983. N 9). Вероятно, в силу причин демографического характера кочевое общество в меньшей степени, чем оседлое вызывало антропогенные изменения в природе. Тем не менее, венгерская пушта и причерноморское Дикое поле представляют собой исторические новообразования. Опустынивание в предгорьях Северного Кавказа, скорее всего, также было связано с появлением здесь в XIII в. кочевников монгольской волны. Отличие кочевых скотоводов от оседлых земледельцев состояло в том, том, что им сложнее было подвести природу к тому порогу, за которым следует экологическая катастрофа, а вслед за ней - вынужденный технологический прорыв к интенсивной экономике. Если же такое случалось, у кочевников многие столетия имелась возможность менять разрушенные экологические ниши на подобные, еще не подвергшиеся антропогенным нагрузкам.
