«Градские люди» Древней Руси: XI—XIII вв.

Владислав Даркевич

В 1925 г. Г. К. Честертон с некоторой горечью писал: «Нам нужна новая наука, которая могла бы называться психологической историей. Я бы хотел найти в книгах не политические документы, а сведения о том, что значило то или иное слово и событие в сознании человека, по возможности обыкновенного... Что чувствовали вассалы, завидев львов и леопардов на щитах своих сеньоров? Пока историки не обращают внимания на эту субъективную, или, проще говоря, внутреннюю сторону дела, история останется ограниченной, и только искусство сможет хоть чем-то удовлетворить нас. Пока ученые на это не способны, выдумка будет правдивее факта. Роман — даже исторический — будет реальнее документа» (Честертон Г. К. Вечный человек. М., 1991. С. 178). Увлекательность изучения «истории повседневности» как бы изнутри, в связи с историей идей и социальной психологией, оживила интерес к ней во французской, британской и американской медиевистике с 20-х годов, в историографии ФРГ — с конца 60-х.

Историографические заметки. Задачи «новой истории». Советская историография, сосредоточенная на изучении «производительных сил и производственных отношений», не ставила своей задачей да и не пыталась проникнуть в далекий от политизированных схем концептуальный мир людей средневековья.

Благодаря успехам отечественной археологии материальная культура домонгольского времени изучена достаточно хорошо. Вещеведческие, историко-архитектурные и искусствоведческие изыскания, привлечение разнообразных источников позволили достоверно воссоздать бытовой фон эпохи древних русичей, их материальное бытие. Но главы о духовной культуре оставались на периферии исследований. Многогранная внутренняя жизнь человека средневековья, несмотря на достижения дореволюционной науки, оставалась темой почти запретной. Счастливым исключением стали книги Б. А. Романова (Романов Б. А. Люди и нравы древней Руси. Л., 1947) и Д. С. Лихачева (Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970). Беллетризированные биографии, к примеру, Владимира Мономаха и Александра Невского, страдают, если вспомнить, например, о блестящих характеристиках В. О. Ключевского, псевдопатриотической идеализацией. В отличие от западной историографии, в частности французской школы «Анналов», возникшей в конце 20-х годов (Гуревич Л. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М., 1993), важные культурно-исторические проблемы оставались вне внимания исследователей. История представала в безжизненном, схематичном виде, поскольку из нее был исключен человек во всей его сложности и противоречивости.

Постепенно на новом витке развития гуманитарных наук отечественная история восстановит статус дисциплины, в центре которой стоит индивидуум со своими ментальными и мировоззренческими установками. Уже невозможно оставаться в рамках традиционной тематики, что предполагает тесное сотрудничество историков, лингвистов, филологов, археологов, этнологов, религиоведов, фольклористов. Междисциплинарный подход требует синтеза разнообразных источников, в том числе вошедших в научный обиход только во второй половине XX в. К ним относятся археологические данные, берестяные грамоты, граффити на стенах храмов и др.

В связи с появлением новых видов источников, усовершенствованием методов исследования во всех областях гуманитарного знания, с учетом последних достижений социологии, психологии и культурологии центр тяжести перемещается в область углубленного изучения антропологически ориентированной, разносторонней культуры минувших эпох (работы С. С. Аверинцева, Л. М. Баткина, M. M. Бахтина, В. В. Бычкова, А. Я. Гуревича, Вяч. Вс. Иванова, Д. С. Лихачева, А. Ф. Лосева, Ю. М. Лотмана, Л. Е. Пинского, В. Н. Топорова, Б. А. Успенского и др.). Неоценимо переиздание трудов видных философов и религиозных мыслителей русского зарубежья (Н. А. Бердяев, Л. П. Карсавин, П. М. Бицилли, Е. Н. Трубецкой, П. А. Сорокин, Г. П. Федотов, погибший на Соловках П. В. Флоренский), а также переводов крупнейших медиевистов Запада Ф. Броделя, Л. Февра, М. Блока, Ж. Дюби, Жака Ле Гоффа, И. Хёйзинги и т. д. В наше переходное время отечественная историческая наука, в частности концепция домонгольской Руси, переживает кризис, но с прорывом информационной блокады и приходом нового поколения ученых положение должно выправиться. Без присущих перечисленным трудам полидисциплинарного подхода, филигранности в интерпретации документальных материалов, произведений литературы и искусства, умения воспроизвести позицию древнего творца, проникнуть в иной, чем наш, склад ума и эмоциональную атмосферу той эпохи едва ли возможно воссоздать сущность цивилизации Древней Руси.

Перед историками стоит задача восстановить, восполнить и углубить гуманистические традиции русской науки. Одним из предметов изучения становится мировосприятие человека средневековья, его мыслительные и эмоциональные реакции, его верования, в том числе и потаенные — на подсознательном уровне. Тогда объясняются мотивы действий людей, нюансы их поведения, обусловленные не столько материальной жизнью, сколько системой верований и менталитетом. Микроанализ разнородных источников обогащает наблюдения, сделанные на фоне макроистории. «Главное же — он приближает историка к важнейшему предмету его исследования — к человеку» (Гуревич А. Я. Социальная история и историческая наука // Вопросы философии. 1990. №4. С. 28).

Изучение системы жизненных ориентации социальных групп или микросообществ (в данной статье — на примере крупного древнерусского города как идеальной модели) не исключает попыток воспроизведения внутреннего мира отдельных личностей — типичных представителей своего времени — или, напротив, не вписавшихся в господствующий культурный код. То были редкие, как правило, образованные лица, но не «индивидуальности» в современном смысле, ибо в условиях христианского средневековья полная духовная эмансипация личности от общества невозможна. Дух общности, корпоративности приучал человека, несмотря на ощущаемую современниками его незаурядность, быть всегда в группе, занимая там определенное место. «Сочетание генерализирующего и индивидуализирующего методов исследования дает автору шанс увидеть те редкие личности средневековья, которые о себе что-то да сообщают...» (Дубровский В. И. О новой книге А. Я. Гуревича // Одиссей, 1996. М., 1996. С. 333)

Несколько методологических замечаний. К характеристике исторических фигур в письменных источниках следует относиться с большой осторожностью. Летописец, как правило, из монастырских кругов, был скован рамками христианской этики, общепринятой риторики, топосами (клишированными выражениями). «Стиль монументального историзма» XI-XIII вв. (по Д. С. Лихачеву) чужд углубленному психологизму, подчинен требованиям литературного этикета, исповедальным, покаянным и агиографическим канонам. Анализ конкретных событий и фактов, побудительных мотивов действий и поступков персонажа гораздо важнее для понимания его внутреннего мира, чем лишенные полутонов апологетика или хула в литературных портретах.

Непредвзятый подход к письменным и археологическим источникам дает представление об общественной структуре города, о мировидении социальных групп (страт) и их самосознании, статусных различиях и имущественной дифференциации внутри этих групп и т. д., хотя в литературе X-XIII вв. нашли отражение в первую очередь ценностные ориентиры, привычки, традиции людей высшего круга. Простые «мужи» (или «людие») оставались вне поля зрения как некая аморфная масса.

В последние десятилетия важную роль приобрела семиотика — наука, исследующая свойства знаков и знаковых систем. «Культурно-семиотический подход к истории предполагает апелляцию к внутренней точке зрения самих участников исторического процесса: значимым признается то, что является значимым с их точки зрения» (Успенский Б. А. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. С. 9). В семиотическом ключе вещи, слова, жесты, ритуалы, свидетельствуя о неоднородности общества, нуждаются в объяснении— от видимости к смыслу. Причем знаки и христианские символы — не синонимы. Знаки представляют собой конечную сферу значений в пределах реальности, а символы выходят за грань действительности, напоминая о сверхземном трансцендентном мире. «Культура формирует сложную и многообразную знаковую систему, через которую происходит накопление, поддержание и организация опыта» (Ерасов Б. С. Социальная культурология. М., 1994. Ч. 1. С. 159).

Церемониальная регламентация поведения в дружинной среде, ее этикетные формы легко обнаруживают знаковый смысл, поскольку «феодализм — это мир жестов» (Ж. Ле Гофф). Как пример значения внешнего облика «мужа» приведем пассаж из Русской Правды в пространной редакции. С наличием бороды ассоциировались зрелость, мудрость, благородство. Ее повреждение считали тяжким оскорблением: «А кто порветь бородоу, а вънъметь знамение, а вылезуть людие, то 12 гривенъ продаже; аже безъ людии, а в поклепе, то нету продаже» (60 ст.). Борода означала мужественность, старшинство, отмечала возрастную грань между мальчиками и мужчинами. Как и на Руси, бороды стали объектом особой защиты уже в древнегерманских судебниках. Выражая скорбь, рвали на себе волосы. Длинные волосы носили отшельники и затворники в знак независимости, отрешенности от суетного мира. Высокие понятия о чести отражены в статье 4-й краткой редакции: «Аще оутнеть мечемъ, (а) не вынемъ а его, либо роукоятью, то 12 гривне за обидоу». В кодексе чести удар ножнами считали гораздо оскорбительнее, чем клинком. Без проникновения в смысловое значение поведенческих, этикетных форм, этических и эстетических идеалов как система культуры всего общества, так и субкультуры социальных и социопрофессиональных групп останутся непонятными. В ритуальные знаковые действия облекались торговые сделки и передача имущества, судебные тяжбы, помолвки и вступление в брак, погребальные церемонии. Словесные формулы и демонстративные жесты приобретали сакральную, магическую роль.

Знаковые системы средневековья помогают осознать специфику чуждой нам эпохи, что для ремесла историка, живущего в своем времени, чрезвычайно сложно. Знаковые средства приводили к согласованию индивидуальных устремлений с интересами групп и общества в целом, обеспечивали социальные коммуникации, обмен образной и словесной информацией. Нормативная, общая для всех христианская культура Древней Руси с ее системой знаковости вела к высокому типу интеграции, постепенно сближавшей разные слои населения, способствовала единению сообществ вне этнических различий. С точки зрения семиотики и символики информативны памятники архитектуры, настенная живопись, иконопись, прикладное искусство в их многосмысленной значимости. Следует иметь в виду, что идентичные образы истолковывали по-разному в зависимости от общественного положения и образованности созерцателя.

Без понимания глубинных отношений человека с окружающей его «вещной средой» остается открытой проблема культурно-исторического синтеза. «Материальное... всегда символично и в качестве такового необходимо для историка во всей своей материальности. Оно всегда выражает, индивидуализирует и нравственное состояние общества и его религиозные или эстетические взгляды, и его социально-экономический строй. Вспомним изысканные наряды Бургундии при Карле Смелом, парики в эпоху короля-солнца, помпезную процессию испанского самодержца в спальню супруги-королевы, прически дам при дворе Людовика XVI...» (Карсавин А Я. Философия истории. СПб., 1993. С. 101) Помимо прагматического назначения, бытовое окружение обладало знаковым смыслом, отражая имущественную принадлежность, положение в обществе или идейную ориентацию личности. Между человеком и вещной средой устанавливались духовно-эмоциональные связи, которые определяли его место в мире и общественной иерархии. В мировоззренческой сфере «вещи могут играть роль исторического источника особого рода, позволяющего проникать в наиболее непосредственные и наименее рефлектированные области исторического сознания» (Кнабе Г. С. Образ бытовой вещи как источник исторического познания // Вещи в искусстве. ГМИИ, материалы научной конференции. 1984. Вып. XVII. М., 1986. С, 293).

В отечественной науке философия предметного мира, призванная воскресить облик минувших эпох во всей их полнокровности, начала развиваться только с 70-х годов (труды Ю. М. Лотмана, главы тартуской школы; книги Г. С. Кнабе по древнему Риму). Историки культуры Древней Руси, осознавая, что в материальном окружении наших предков были заключены экстраутилитарные духовные пласты, также пытаются проникнуть в смысловую емкость бытовой среды человека. В работах 80-х годов ключевыми символами бытовой культуры выступают жилище, одежда, украшения костюма (Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л., 1983; Маслова Г. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах XIX — начала XX в. М., 1984). Со строительством дома связаны магические обряды; внутреннее пространство и его части семантически организованы.

Средневековое общество обладало высокой степенью духовности. Переплетение бытовых, знаковых и религиозно-символических сущностей в одном объекте, которые составляли неразрывное единство, типично и для Древней Руси.

Города как цивилизационные центры. Их коммуникативная роль. Возникновение и развитие городов — один из главных признаков цивилизационного процесса, новая социокультурная динамическая целостность; их отсутствие — отличительный признак варварства. Только с образованием городов стала возможной подлинная христианизация общества (Трелъч Э. Историзм и его проблемы. М., 1994. С. 641). Средневековое христианство на первых порах — религия городская; вместе с ростом городов возрастает и его роль. Хотя, по мнению Г. В. Вернадского, городское население Руси к началу XIII в. составляло 13% от общего количества (примерно 7500000) (Вернадский Г. В. Киевская Русь. М., 1996. С. 116), но именно оно образовало сложное сообщество, где культура разных социальных и этнических образований со своими неповторимыми особенностями находилась в постоянном и тесном взаимодействии.

С конца X в. ранний древнерусский город стал необходимой опорой складывающегося государства и элитарных слоев. Здесь пересекались различные конфессиональные, профессиональные, политические, властные структуры, сталкивались и взаимодействовали многообразные творческие силы. Численность и плотность городского населения много выше, чем в деревнях. В них концентрировались функции общества, постепенно отрывающегося от аграрных занятий: обмен, в том числе предметами роскоши, технологически сложное ремесло, денежное хозяйство, транспорт, поскольку городские центры контролировали важнейшие пути сообщения. В городах сосредоточивалось монументальное зодчество и возведение мощных оборонительных сооружений. Там располагались администрация (светская и церковная, неотделимая от них судебная и фискальная), монастыри как центры письменности и «строения книжного». Все созидательные импульсы исходили из городов, куда стекались активные и подвижные коллективы, талантливые мастера. Уже в начале урбанизации со времен Ярослава Мудрого не подлежит сомнению множественность микро- и макроструктур их жителей, сложность дифференциации коммуникативного сообщества горожан.

Исследователь, касающийся ценностных ориентации, стереотипов поведения различных слоев горожан, отдает себе отчет, что на протяжении XI — первой трети XIII в. город жил и развивался: ему чужда патриархальная замкнутость; появление новых порядков предполагало человеческую инициативу. Города возникали при разных обстоятельствах, видоизменялись во времени, каждый имел свое лицо. «Малые города» (до 1,5 тыс. жителей) подчас походили на укрепленные поселения, хотя их размеры не предполагали хозяйственной слабости. Городские поселения первой волны урбанизации (с конца X и XI в., как и в Западной Европе), и «естественно» выросшие, и основанные князьями, ко времени нашествия монголов достигли высокого уровня развития. В зависимости от естественной специфики города имели различия в преобладании тех или иных групп населения, в их менталитете (например, Новгород). Признавая несовершенство универсальной схемы древнерусского города, вполне правомерно создание абстрактной модели как идеальной конструкции. За эталон примем «старший» стольный город, центр земли-княжения примерно начала XIII в., с населением 10-12 тыс. человек, где наиболее полно представлены дифференцированные общественные группы — каждая со своим образом жизни и мировоззренческими установками, элементами группового самосознания. Город создавал особый тип человека, систему общественных потребностей и ценностных ориентации, бытовых форм и привычек, вырабатывая стиль межгрупповых и межличностных отношений.

Город — открытая композиционная система, тяготевшая к расширению. Вначале сравнительно небольшой по площади центр, резиденция князя или оплот свободных мигрантов, постепенно разрастается. Ему подчиняются младшие города-пригороды с собственной зоной влияния («новгородцы изначала, и смолняне, и киевляне, и полочане, и все власти, как на думу, на веча сходятся, и на чем старшие положат, на том пригороды станут», — отмечал летописец). К XII в. «племенные» обозначения вытесняются производными от главного города. В города, часто обескровленные стихийными бедствиями, голодом и массовыми эпидемиями (причем средний мужской возраст не превышал 35 лет, у женщин несколько меньше), в поисках права, военной защиты и более легкой жизни, в связи с демографическим ростом на периферии, стекались жители деревень, адаптируясь к более подвижной и сложной среде. В условиях внутренних переселений архаические верования расшатываются, принимают более неопределенную и гибкую форму, сливающуюся с христианскими началами. Городское общество способствует большей интенсивности жизни, расширяет умственный горизонт и сферу деятельности людей, способствует ее разнообразию и мобильности, глубоко изменяет условия коллективного существования.

В городах Руси родовые и фамильные связи перекрещиваются со связями профессиональными, соседскими; унаследованные традиции сталкиваются с обязательствами, налагаемыми родом занятий. Индивидуум становится пунктом скрещения и столкновения нескольких социальных сфер. Феномен средневекового города требует иной, чем в деревне, системы трудовых навыков и бытовых привычек, выработки осознанных и полуосознанных норм повседневного поведения, адекватных реакций на чрезвычайные ситуации. В городах создаются общности нового типа, основанные не столько на родстве, сколько на социопрофессиональной принадлежности, единстве свободных людей. Население в основной массе связано общими правами и навыками взаимосвязей, как в сельской крестьянской общине. Но в городах складывалась ранее неизвестная организация людей, принадлежавших и к микрообщностям (семья) и одновременно к определенным стратам.

Города стали генераторами разных форм общения, «синтезирующими звеньями», в которых заключалась наиболее важная информация о состоянии всей системы коммуникаций в обществе. На Руси XI-XIII вв. не возникли коммунальные движения, не существовало корпоративных организаций, подобных западным ремесленным цехам и купеческим гильдиям (их зачатки прослеживаются только в Новгороде с конца XIII в.). Коммуникативность горожан на Руси с их вечевым строем отличалась большей демократичностью, чему отчасти способствовал приток иммигрантов из числа как крестьян, так и жителей других городов.

Город организует взаимодействие между группами, связывая общество изнутри. Он осуществляет общение между разными территориями и этносами, подчас весьма отдаленными.

Лишенная поддержки родовых связей личность, впервые попадающий в город крестьянин, ранее тесно связанный со своим родом, руководствуясь еще природным циклическим временем и свято веря в силу аграрно-магических действ, вынужден при торговых операциях вступать в обстановку трезвых расчетов. Христианство обесценило и уничтожило родовые связи в их религиозном значении (содержание большинства берестяных грамот — сделки по покупке и продаже товаров или отдельных вещей, долговые расписки).

Город — пространство публичной коммуникативности, место инноваций и грамотности, центр притяжения надежд на лучшую долю. Средневековый человек постоянно нуждался в поддержке со стороны соседей или городского сообщества. Ключевая функция всех урбанистических объектов — защита населения от вражеских нападений. В городе усматривали воплощение законности и порядка. Его жители, более восприимчивые к переменам, вероятно, осознавали пользу замены обычного права писаным сводом княжеских законов. В знаковом обличий город — это стена с башнями и запираемыми на ночь воротами. На поддержание стен в порядке взимали городской налог. Вероятно, не только все население города, но и его округи принимало участие в событиях, происходивших в нем, — общественных работах, к примеру, возведении оборонительных стен (под их защиту в случае военной угрозы стекались окрестные жители) и связанных с ними религиозных церемониях общехристианских религиозных празднествах, собраниях — вечах, на которых решали вопросы, имеющие общее значение для округи, избирали органы местной власти. При этом свободных обитателей городов и селений принудить к работе сверх необходимого силой было невозможно. Город — единственное место, где человек чувствовал себя относительно защищенным от враждебного мира.

Стратифицированное общество, подобное Киевской Руси, не могло обойтись без политических катаклизмов, но они не имели ничего общего с «классовой борьбой» (Фроянов И. Я. Древняя Русь. Опыт исследования истории социальной и политической борьбы. М.; СПб., 1995). На Руси в домонгольское время не перечень именитых предков, а верная служба суверену продвигала человека в первые ряды. Так же было в обществе Меровингов, когда даже слуга мог достичь высоких государственных должностей, а при Каролингах многие герцоги и графы вышли из низших слоев.

Семья. «Дом» — семья, семейный очаг — основная микроструктура в городе, в которой силы взаимодействия и доверия, душевной близости особенно прочны. Семья — хранительница традиций, памяти поколений — формировала систему ценностей и кодекс поведения человека. Домохозяйство — основная единица налогообложения. В его рамках осуществлялись наиболее важные функции — от продолжения рода до производства и потребления.

С образованием городов произошел переход от патриархальной семьи из нескольких поколений к малой, включавшей, кроме родителей, только их неженатых детей. Понятие «семья» до XI в. в дохристианской среде еще не отвечало современному, так как подразумевало широкую группу совместно живших людей, не обязательно связанных родственными узами. При всех вариациях средние размеры «очага» в городах редко превышали 4 человек как на Западе, так и на Востоке Европы (с учетом очень высокой детской смертности — во время родов, в младенческом возрасте до 3 лет, частые смерти рожениц) (Ястребицкая А. Л. Европейский город (Средние века — раннее Новое время). Введение в современную урбанистику. ИНИОН. М., 1993. С. 127). Вывод о малой супружеской семье как основной форме семейной ячейки в городах XI-XIII вв. обоснован летописями, Русской Правдой, подкрепляется актами, берестяными грамотами, нарративными источниками. Раскопанные археологами жилища представителей средних слоев, наиболее многочисленных, не могли вмещать свыше 4-6 человек (площадь усадьбы, где стоял жилой дом, около 400 кв. м). О преобладании малых семей свидетельствуют раскопки городских кладбищ. Хуже изучены часто двухэтажные и богато украшенные хоромные строения знати, вмещавшие больший круг родственников, дружинников, а также слуг и рабов-холопов (площадь такого двора с многочисленными хозяйственными постройками достигала свыше 1000 кв. м). В обширный двор зажиточного ремесленника могло входить несколько жилых помещений и мастерских, видимо, семей, связанных родственными узами и общим производством. Так возникали многоячейные домохозяйства.

Низкий уровень агрикультуры, частый голод, «моровые поветрия», порождавшие нехватку рабочих рук, затрудняли выживаемость малой семьи. В летописях с XI по XV в. упоминаются 76 сильных засух, 62 сверхдождливых сезона и примерно один раз каждые 14 лет — очень холодные зимы, приводившие «к страху и трепету». По подсчетам геофизиков Е. П. Борисенкова и В. М. Пасецкого, экстремальные метеорологические явления охватили весь XII век. Сначала появляются полчища саранчи. Спустя два лета — «бездожие», когда почти дотла сгорели Киев, Чернигов, Смоленск, Новгород. Одно за другим произошли два землетрясения (1107 и 1109). В 1128 г. «бысть вода велика, потопи люди и жита и хоромы снесе». Летом, когда цвели яровые и наливались озимые, ударил мороз. Погибли все хлеба. В селах и городах прямо на улицах лежали умершие от голода. Все, кто мог, разбрелись по чужим землям. А в конце столетия особенно злой выдалась зима 1187 г., какой на Руси не бывало. В лютые морозы вспыхнула эпидемия. В каждом доме — больные, и нередко некому было «воды подати». XII век для районов Киева и Новгорода — время небывалой ранее сейсмичности. В этих катастрофах — «казнях Божьих» впечатлительные люди средневековья видели Господне наказание за грехи, преддверие Страшного суда. В периоды общественных бедствий, в страхе перед адскими муками, настроение отчаяния и безнадежности охватывало широкие слои населения, что отразилось в храмовых росписях. Самая ранняя на Руси, грандиозная по размерам композиция «Страшный суд» раскрыта в нартексе собора Николы на Ярославовом дворище в Новгороде (1113). Устрашающие апокалиптические сцены разворачиваются под хорами церкви Спаса на Нередице (1198).

В эти злые времена действенная и моральная поддержка духовных подвижников, особенно монахов, и самоотверженная взаимопомощь членов родственных семей в какой-то мере способствовали выживанию.

Страшившиеся ада, жуткие картины которого живописали популярные апокрифические сочинения, искали источники мужества в заступничестве Христа и особенно Богоматери, которые, если и не сохранят бренную жизнь, то введут души усопших в блаженные райские кущи. Надежда не оставляла даже самых закоренелых грешников.

В экстремальных ситуациях необходимое условие выживания — материальная взаимопомощь между родичами. Поддержка исходила от других домохозяйств, спаянных узами крови и брачными союзами (наиболее авторитетная «связка»: отец — дядя — старший сын). Родственная солидарность — важный фактор и в политической жизни горожан. Если говорить о городе в целом, то там постоянно близкие семьи сосуществуют с чужими в ходе пополнения городов пришельцами из разных регионов.

Церковь провозгласила моногамный брак единственно приемлемой формой супружеского союза. Под влиянием христианства с XI в. кровное родство вытесняется брачно-семейными связями. Церковное законодательство, стремясь ликвидировать языческие обычаи, наложило отпечаток на семейные отношения. Борясь с многоженством и наложничеством, браками между близкими родственниками, церковь освящала семейный союз, основанный на взаимной привязанности, ответственности, уважении. Она содействовала возвышению женщины как полноправной личности — свободной советницы мужа. В основе супружеской ячейки лежал принцип партнерства, взаимодополняемости. Идеал женщины — смиренная, но пользующаяся авторитетом хозяйка-домоправительница, супруга, мать. С принесением на Русь византийского Номоканона (Кормчей книги — сборника церковного права), переведенного у нас, вероятно, при Ярославе I, русская женщина приобрела частичную имущественно-юридическую эмансипацию. В случае смерти мужа, церковь, опираясь на независимое имущественное положение вдовы, старалась укрепить ее авторитет как наследницы супруга и воспитательницы детей. Во всех слоях повысился статус церковного брака. Расширение прав женщин вело к отмиранию пережитков большесемейных отношений. Супружеская нуклеарная ячейка освобождалась от давления родственного клана, который вмешивался в дела индивидуальной семьи лишь в единичных случаях (при защите сирот и вдов, в вопросах наследства).

Влияние христианской этики сказалось на остроте родительских эмоций. Так, люди каролингского времени при всей любви к своим чадам отличались непониманием детского поведения, физических и психологических особенностей детства. Фаталистическое смирение перед судьбой, грозившей ребенку всевозможными бедами, могло при очень высокой рождаемости приводить семьи к полной бездетности. В XII-XIII вв., с обострением интереса к внутренней жизни маленького человека, возросшей роли душевных импульсов, родительские эмоции видоизменяются. Улучшение выживания детей (особенно девочек) — следствие укрепления брачно-семейных структур, упрочения статуса женщины внутри семьи, прогресса в осмыслении особенностей детства и родительских обязанностей по выхаживанию детей (Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в средние века. М., 1991. С. 45, 105, 223). Вероятно, одни и те же закономерности характерны и для Запада, и для Руси, где к XIII в. женщина стала активно действующим социальным и юридическим лицом (Пушкарева H.A. Женщины Древней Руси. М., 1989. С. 153).

Но главой дома, независимо от принадлежности к определенной страте и конкретных занятий, являлся муж, решающий основные проблемы семьи. И хотя церковная и светская литература домосковского периода пронизана рассказами о мудрости материнского воспитания, материнской любви, в них скорее усматриваются морально-дидактические образцы, удаленные от реальных сложностей жизни. Историки справедливо отмечают превалирование «традиции любящего небрежения» по отношению к детям, особенно в среде бедноты. Нередко лишний рот в семье становится обузой, причем к сыновьям относились как к желаемым «гостям», а к дочерям как к нежелаемым.

Церковные проповеди в защиту многочадия и о «благочестивом родительстве», отвечавшие извечной женской жажде материнства, до XVI-XVII вв. встречали двойственное отношение. Материнство и все с ним связанное — вынашивание детей, их рождение и воспитание — и благо, и тяжелая обязанность. Отсюда — двойственность эмоционально-психологических связей матерей и детей — «небрежение», но «любящее небрежение». Частые роды, тем более в бедной семье, иногда почти ежегодные, были нелегкой женской долей. Нередки преждевременные смерти матерей при рождении очередного чада. Выживали 1-2 ребенка (иногда называется цифра 2-4). В XVII в. семью из 5 человек считали многодетной. Частые смерти детей притупляли боль от утрат, что не исключало тяжелых душевных переживаний. Само слово «матерство» (материнство) известно по источникам с XI в., но эмоциональность в отношениях родительниц к новорожденным в источниках можно обнаружить с большим трудом. Однако почти до XIV в. некоторым детям на Руси давали не «отчества», а «матерства»: древнерусские семейные отношения содержали отголоски матриархальной ориентированности семейно-родового сознания. Акцентирование особой роли женщины-матери, ее статус в обыденной жизни — более высокий, чем в Западной Европе. Именно матери укрепляли близость братьев и сестер, усиливая семейно-родственные связи. «Рамками частной жизни, в которой материнство и воспитание детей играли одну из ведущих ролей, ограничивалась возможная самореализация для подавляющего большинства женщин» (Пушкарева H. A. Мать и материнство на Руси (X-XVII вв.) // Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени. М., 1996. С. 329).

Итак, в XI-XIII вв. в противовес кровному родству идет процесс возвышения супружеской семьи, которая все явственнее выступает как основной субъект в хозяйственных, юридических и родственных отношениях. Семья владела огороженной усадьбой-двором, игравшим важную роль не только в хозяйстве, но и в психологической атмосфере («мой дом — моя крепость»). По мере роста ее членов повзрослевшие дети отделяются, строя новые жилища. Семья, живущая в отдельном доме, и родственники, обитающие по соседству,— идеальный вариант с точки зрения коллективного сотрудничества. Небольшие размеры жилых помещений объясняются не нуждой, а менталитетом средневековых горожан. Теснота воспринималась не как нечто дискомфортное, а как следствие солидарности, чувства общности и взаимной близости. Особенно зимой здесь бьется пульс повседневной жизни. В доме прядут и ткут (традиционные женские занятия, что подтверждают многочисленные находки пряслиц из шифера), ухаживают за больными, едят, греются и готовят пищу в печи, спят и пр. Ввиду высокой смертности в микромире семьи понятий «бабушка» и «дедушка» не существовало, а старшие родичи, например, во Франции XVI в. назывались «предками». Семьи из трех поколений были исключением. У низших слоев старики воспринимались как «лишние рты», а не уважаемые члены семьи.

В нестабильном средневековом обществе сородичу абсолютно необходима материальная, моральная и психологическая поддержка. Малые семьи оставались тесно связанными с более широкими родственными группами. Родственники выступают свидетелями на судебных процессах и заключении имущественных сделок, присутствуют при важнейших событиях в жизни семьи — обручении, свадьбах, крестинах, похоронах. Они улаживают распри, оказывают нуждающимся членам своего клана необходимую помощь. В городе существовала как бы система концентрических кругов: семья (малая или расширенная), затем — более широкий коллектив, включавший близких, но живущих отдельно, и, наконец, дальних родственников. Семья соединялась с родственными структурами множеством жизненно необходимых связей — имущественных, правовых, эмоциональных. Круг близких, осознаваемый как особый мир, оказывал влияние на поведение каждого из его членов, так как неподобающий поступок любого угрожал престижу всех родичей.

Малая семья существовала в среде «друзей», «соседей», объединенных более широкими связями, с которыми они находились в активном общении как в повседневных делах, так и в сфере чувств. Не только меркантильные соображения, но и взаимные пристрастия создавали между свойственниками прочные узы. Однообразие семейной эмоциональной жизни толкало людей на улицу, к общению с родичами и знакомыми в приходских церквах, на площадях, рынках. Иногда оно сопровождалось, особенно в праздничные дни и в честь каких-либо начинаний, совместной трапезой, с обильными возлияниями («братчины»). В Новгороде в слое X в. открыты останки братчинного пира: в круглой яме — 9 ковшей и 2 куска воска в форме полукругов (Седов В. В. Языческая братчина в древнем Новгороде // (Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры АН СССР (КСИИМК). 1956. Вып. 65). Возможно, это строительная жертва будущих «уличан» перед постройкой усадеб. Впоследствии уличная сеть пронизала «концы», что стало планировочной особенностью не только Новгорода.

Социальные группы Древней Руси. Их субкультуры. На рубеже X-XI вв. у восточных славян произошли «взрывные», почти синхронные процессы, положившие начало древнерусской цивилизации. Возникновение первых городов как центров консолидации общества и его культурных достижений, появление монументальной архитектуры и живописи, развитие письменности и «учения книжного», усвоение новых гуманистических этических норм, превращение варварских протогосударственных образований в сильное государство, вошедшее в круг европейских народов, — вот далеко не полный перечень последствий принятия христианства из Византии.

Социальная группа как одна из главных составных частей городского единства объединена общими интересами и занятиями. По мере развития общества групповая структура усложняется; ее отличает совокупность норм, регулирующих взаимодействие членов группы. Каждая из них выполняет свою роль в обществе — дружинники, духовенство, ремесленники, купцы и др. Многие горожане занимались всевозможными промыслами. Общество разделено на несколько страт, для которых характерны монополистическая практика в экономической и социальной сфере, сопровождаемая общей ментальностью и стандартами поведения. Для подобной подсистемы характерны специфический образ бытия и особый более или менее ярко выраженный взгляд на мир, комплекс идей, формирующих мировоззрение. Страты различаются нюансами в религиозных склонностях, психологических импульсах. Так, дружинники обычно идентифицируются с военной мощью; склонны отвергать идею великодушия по отношению к врагам. Но тут же вспомним подробности непротивленческой мученической гибели Бориса и Глеба (хотя в рассказах о их смерти заметно влияние церковной среды; недаром страстотерпцев канонизировали как первых русских святых). Их почитали в дружинных кругах в роли покровителей ратоборцев, дарующих победу над врагом, а в народе приписывали животворящую и целительную силу. В разных стратах одни и те же события и лица оценивались по-разному.

«Социальная структура городского населения очень сложна, а потому типические черты города потребителей и города производителей большей частью соединяются в одном и том же конкретном городе» (Неусыхин А. И. Социологическое исследование Макса Вебера о городе // Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994. С. 668.). По мере развития государства растет дифференциация общественных функций. Внутри городского сообщества возникает ряд миров и мирков (микрогрупп), где царит неповторимая атмосфера со своими интересами, обычаями, идеями и настроениями. Без иерархических различий любое общество, в том числе средневековое, не может ни существовать, ни длить свое существование. Только «важно и нужно, чтобы каждая группа не забывала об остальных и в определенной степени разделяла их жизнь. Когда этого нет, класс (или группа) перестает осязать другие классы и группы, словно больной заболеванием костного мозга» (Ортега-и-Гассет X. Этюды об Испании. Киев, 1994. С. 49). Мало того. Историку необходимо уметь услышать множество различных голосов даже внутри единого социального слоя (M. M. Бахтин). Исследования на микроуровне способствуют воссозданию целого и наоборот.

В соответствии с политическим статусом, имущественным положением, профессиональным или интеллектуальным уровнями индивидуумов в группе образуется сложная дифференциация. К примеру, немалая дистанция разделяла купцов — «гостей», организаторов заморских экспедиций, и мелких торговцев, обслуживающих ближнюю округу. Образовывались новые многочисленные микрогруппы и категории. Каждая сфера деятельности вырабатывала не только усредненный тип личности, которой бы сопутствовал успех, но и неординарные яркие фигуры. В зависимости от социального и экономического положения, статуса, от личной харизмы индивид выполнял определенные задачи. Саму же группу отличал общий «социальный характер» — не «совокупность черт, которые в своей особой конфигурации образуют структуру личности того или иного индивида», а «содержит лишь выборку черт, существенное ядро структуры характера большинства членов группы, которое сложилось в результате основного опыта и способа жизни, общего для этой группы» (Э. Фромм) (Мир философии. М., 1991. Ч. II. С. 276).

Население древнерусского города представляло собой конгломерат из различающихся по разным признакам ,"одских коллективов; действительность была гораздо более пестрой, чем в зачастую упрощенных построениях историков. Мужи», «людие» — все свободные — составляли многочисленные макро- и микрогруппы в соответствии с политической или профессиональной дифференциацией. Каждая из них отличалась собственными представлениями о мире, эмоциональными проявлениями, стилем жизни. Города кишели маргиналами — изгоями, калеками, нищими. Мятущиеся промежуточные слои, мобильность личностей (по вертикали) усугубляли «мозаичность» городского сообщества. В пределах группы существовали иерархические ранги, неоднородные по авторитету и престижу, например среди ремесленников привилегированное положение занимали золотых дел мастера. С увеличением размера городов и демографическим ростом усиливается стратификация и иерархизация в среде властных структур (на Руси — со второй половины XII в.).

Во всех стратах можно отметить усиление сословного начала, т. е. наследственности служения и социального положения, более строгое определение правовых привилегий в них, возрастание роли семьи как первичного очага трудового и духовного воспитания.

Вместе с подъемом городов у всех их обитателей появляется вкус к обеспеченности и безопасности, ориентация на новые формы солидарности, основанной на единстве христианской веры. В этом стремлении от париев не отличаются представители высших экономических слоев, которые «одновременно относятся к высшим политическим и профессиональным слоям» (Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 303).

«Христианскому мировоззрению вообще свойствен традиционализм мышления, но в православии он оказался особенно сильным... Об этом свидетельствует длительное сохранение в России крестьянской общины, артельных форм организации производства в городах. Исходным в таком обществе является социальное целое, а не составляющие его люди, и, соответственно, вырабатывается особый тип самосознания и стиль мышления... Традиционализм общинный выражался в растворении личности в обществе» (Культурология. Ростов-на-Дону, 1995. С. 375). На Руси XII-XIII вв. не только в деревне, но и в городах, по сравнению с Западной Европой, наблюдаем неразвитость сословно-корпоративных структур типа цехов и гильдий. «Между знатными и простыми людьми Руси XI-XII вв. еще не заметно антагонистических противоречий» (Фроянов И. Я. Указ. соч. С. 129-130).

Экономически и политически город органически связан с сельской округой, но в нем образуются качественно неоднородные общественные слои, многоплановые и изменчивые; границы между категориями свободных людей размыты и часто условны. В отличие от Запада, в Киевской Руси не существовало столь высоких барьеров между социальными группами: горожанами и крестьянами, дружинниками и простолюдинами, между светской и духовной властью. Археология свидетельствует о многообразии занятий в семьях рядовых горожан — «среднего слоя», составлявшего большинство населения, об относительно слабой имущественной дифференциации. Тенденция к ее преувеличению исходила из представлений о жестокой «классовости» общества. Около XI в. социальные группы начинают осмысливать себя в своих отношениях с окружением, обретают чувство достоинства в соответствии со статусом, еще только образуются субкультуры с их многослойносгью. В литературе XI-XIII вв. социально-имущественные представления авторов не оформлены в самостоятельные разряды. Перечни слоев древнерусского общества скупы и сбивчивы. Доминируют два образа — светский князь и духовный пастырь как совершенные или реже — отталкивающие примеры.

В средневековье возникающее социальное неравенство воспринимается как часть божественного порядка — небесной иерархии, которая на земле воплотилась в сословную форму.

Князь и дружинники. Князья имели свое «теремное строение» в городах, загородные резиденции типа Вышгорода, Берестова, Боголюбова. Их власть касалась, особенно до XI в., не столько сферы внутреннего управления, сколько сферы внешнеполитической и военной. При дворах князей со временем образуется развитой административно-хозяйственный аппарат. Двор правителя создавал в среде горожан возраставший слой заинтересованных в его существовании людей. Для средневекового человека «князь-батюшка» олицетворял публичную и частную власть, но власть необходимую и полезную, особенно в ратном деле. С его домом тесно связаны ключники, конюшие, стольники, меченоши.

Идеал князя «дружинной эпохи» (IX-X вв.) являл собой Святослав, напоминавший не столько дальновидного политика, сколько скандинавского конунга, «носителя еще стихийных варяжских импульсов» (А. Е. Пресняков). Ему присущи умение увлечь за собой властью личного примера в битве (азъ же пред вами пойду»), свободолюбие, непритязательность во время походов, сознание превосходства над другими народами и «законных» прав на завоеванные земли: «Хочю жити в Переяславци на Дунай, яко то есть середа земли моей» (ПВЛ, 969 г.), повышенное чувство чести («мертвый бо срама не имам»), благородство по отношению к противнику: «И посылаша къ странамъ, глаголя: «Хочу на вы ити» (ПВЛ, 964 г.), боязнь насмешек:» «Како азъ хочю инъ законъ (т. е. христианство. — В. Д.) един? А дружина моа сему смеятися начнуть». Кочевнический быт князя и сам его облик — свидетельство восприятия почти эпическим героем степных традиций.

Но менее всего неустрашимый воитель-язычник руководствовался интересами нарождающегося государства. В первую очередь его влекли далекие грабительские походы, а не стремление к объединению восточнославянских земель и организация их защиты (угроза потери Киева, осажденного печенегами). Во времена Святослава образ действий вождя и стратегия его войн еще не рассматривались как служение государственной пользе. Недаром киевляне упрекали своего князя: «Ты, княже, чюжея земли ищеши блюдеши, а своея ся охабивъ» (ПВЛ, 968 г.). И в Скандинавии, и на Руси мировосприятие и самый стиль жизни диктуются законами еще варварского общества, стремящегося к обогащению за счет цивилизованных и богатых стран (походы викингов). Воинская удача придает особый авторитет предводителю, который не держит сокровища втуне а одаривает предметами роскоши сподвижников и дружинников. Но с позиций сословной чести мужество и удача превращаются в самоцель; тонкости дружинного менталитета предусматривают, что образ действий вождя, даже в случае его гибели, измеряется не конечным итогом — поражением или победой, а имеет самодовлеющую ценность, если не были проявлены малодушие и трусость. В советской историографии личность Святослава и его деяния предстают в идеализированном виде. Едва ли возможно после разгрома на Дунае утверждать, что «дипломатические усилия Древней Руси периода 60-70-х годов X в. способствовали широкому выходу древнерусского государства на международную политическую арену, служили одним из мощных факторов расширения и развития древнерусского феодального государства» (Сахаров А. Н. Дипломатия Святослава. М., 1991. С. 202). Будущей «новой исторической науке» следует избегать ложно-патриотических оценок, ведущих к анахронизмам в трактовке политических событий, невозможности приблизиться к пониманию менталитета сословных групп в разные периоды «многоликого средневековья».

Но все же именно князь стал центральной фигурой раннего русского православия, перекинув мост из языческого прошлого в христианское настоящее. После принятия христианства статус князя, его «честь» и «слава» уже в большей степени зависели от успехов в оборонительных войнах. Поскольку дальние походы сменились борьбой со степью, немецкими и шведскими рыцарями, локальными столкновениями между русскими княжествами, то так или иначе затрагивалось все общество. Успешные действия вождя влияли на выживание слишком многих. От князя требовались мужество и выносливость, способность организовать и контролировать «воев», быстро принимать обдуманные решения, действовать решительно и эффективно. Честь неотделима от захвата трофеев («Слово о полку Игореве»). «Зане бе мужъ бодръ и дерзокъ и крепокъ на рати» (Ип. 1187 г.). В подобном идеале древнерусского князя отражена последовательность его действий: бдительность (готовность) — решительность в битве, твердость при исполнении начатого (Колесов В. В. Древнерусский богатырь // Средневековая и новая Россия. Сб. статей. СПб., 1996. С. 40). Господствующий литературный трафарет повлиял на характеристику рязанских князей: «Бяше родом христолюбивый, братолюбивый, лицем красны, очима светлы, взором грозны, паче меры храбры, сердцем легкы, к бояром ласковы, к приеждим приветливы, к церквам прилежны, на пированье тщывы, до осподарьских потех охочи, ратному делу велми искусны, к братье своей и ко их посолником величавы... Ко греческим царем велику любовь имуща, и дары у нихъ многи взимаша... А с погаными половцы часто бьяшася за святыа церкви, и православную веру. А отчину свою от супостат велми без лености храняща...» («Похвала роду рязанских князей», вторая половина XIII — начало XIV в.) (Памятники литературы древней Руси. XIII век. М., 1981. С. 200, 202). По сравнению с «дружинным периодом» к княжеским достоинствам прибавились чисто христианские добродетели: нищелюбие, смирение, постничество и благочестие. Такие благолепные образы предстают на иконах с изображениями святых воинов. Но в реальности отчетливо проступает неоднозначность душевного мира князя, в литературе рисуемого только белыми или черными красками. Князь, первый бросавшийся в битву, побеждая врагов в рукопашной схватке, который мог быть «мудр и речей языком, и богобоин, и честен в землях», готовый «за крестьяны и за Рускую землю головы свое сложите» (Ип. 1170 г.), который от книг «зане бысть философ велик» (Ип. 1289 г.), порой проявлял редкую жестокость, особенно во время княжеских усобиц. Даже «братолюбец» Владимир Мономах, труженик за Русскую землю в борьбе с половцами, который пытался укрепить мир между князьями на Любечском съезде (1097), наставлявший своих сыновей: «Всего же паче убогих не забывайте, но елико могуще по силе кормите, и придайте сироте, и вдовицю оправдите сами, а не вдавайте сильным погубити человека» («Поучение Владимира Мономаха») («Изборник». М., 1969. С. 152), оказался втянутым в междоусобные распри, что сопровождалось бедствиями мирных тружеников. Мономах круто расправился с минским князем Глебом Всеславичем и с владимиро-волынским князем Ярославом Святополковичем. При участии половцев взяв Минск, он «не оставихом у него ни челядина, ни скотины» («Поучение»). А для людей благочестивых Мономах был образцом богобоязненности; все дивились, как истово он исполнял обязанности, требуемые церковью.

Сознание греховности пред ликом карающего Бога, боязнь Страшного суда заставляла правителей, на которых было много христианской крови, искать спасения в религии. Суровый и своенравный Андрей Боголюбский при всеобщем сопровождении жителей взял штурмом Киев. «И в первый раз мать городов русских должна была подвергнуться участи города, взятого на щит: два дня победители грабили город, не было никому и ничему помилования; церкви жгли, жителей — одних били, других вязали, жен разлучали с мужьями и вели в плен, младенцы рыдали, смотря на матерей своих; богатства неприятели взяли множество...» (Соловьев С. М. Сочинения. М., 1988. Кн. I. Т. 2. С. 500) Зато Андрей отличался набожностью и нищелюбием, обстроил свою столицу Владимир непревзойденными храмами, зажигал свечи в церкви перед заутреней, повелел развозить по улицам еду и питье для больных и нищих. Увидев икону Владимирской Богоматери, он пал пред нею на колени — «припаде до земли».

В княжеско-дружинных элитарных слоях новая религия распространилась в первую очередь, частично еще до официального ее принятия. Недаром первые русские святые мученики, канонизированные византийской церковью, были князьями. Набожность наиболее просвещенных княжеско-дружинных верхов выражалась в прилежании к молитве, домашней и общественной, усердии в построении храмов, в других делах внешнего благочестия, в паломничествах по святым местам (хождение в Иерусалим не только игумена Даниила, но и преп. Евфросинии Полоцкой во второй половине XII в., когда там существовал русский монастырь Богородицы). Но заботясь о собственных святых и «храмоздательстве», при междоусобных войнах князья стремились лишить небесного покровительства противника, овладев его наиболее чтимыми реликвиями. Андрей Боголюбский вывез из Вышгорода икону Богоматери, которая якобы сама «сошла с места», и доставил ее во Владимир, где был установлен новый праздник — Покрова Богородицы. В 1066 г. Всеслав Полоцкий при взятии Новгорода унес из св. Софии колокола, паникадила и церковные сосуды. В 1205 г. черниговские князья «митрополью св. Софии разграбиша, и Десятиньную св. Богородицю разграбыша и монастыри вся, и иконы одраша, а иные поимаша, и кресты честные и сосуды священные и книги, то положиша все себе в полон». По тем временам это не разбой, а обратная сторона религиозности с целью лишить неприятеля божественного заступничества. Князья стремились подражать в миссионерстве и милосердии славному предку Владимиру I, который на деле исполнял христианские заповеди, «просящим подавая, нагих одевая, жаждущих и алчущих насыщая, болящих утешением всяческим утешая, должников искупая, рабам даруя свободу» (митрополит Иларион. «Слово о законе и благодати») (Златоструй. Древняя Русь X-XIII веков. М., 1990. С. 119). Не раз удерживали князей от кровопролитий образы неповинных страдальцев Бориса и Глеба, положивших жизнь ради общественного мира. В то же время с санкции церкви князья и их приближенные жестоко подавляли выступления волхвов.

Внутри своего княжества или волости князь — высший военачальник, глава администрации и судья — гарант права. На примере обладавшего реальной властью княжеско-дружинного слоя особенно наглядна сложность менталитета людей Древней Руси, где сплетались антагонистические начала, добро соседствовало со злом. Отсюда — повышенная эмоциональность, легкая возбудимость, склонность к обиде и склонность к мести, и одновременно — постоянные акты покаяния, приступы исступленной религиозности, обилие слезных плачей в трагических ситуациях: «и жалостно воскричаша, яко труба рати глас подавающе, яко сладкий арган вещающи. И от великаго кричаниа, и вопля страшнаго лежаща на земли, яко мертвъ. И едва отльеяша его и носяша по ветру» (о рязанском князе Ингваре Ингваревиче).

Налицо щедрые одаривания князьями монастырей и даже добровольные их пострижения в монахи (подвижник Никола Святоша — князь Святослав Давыдович, постригшийся в Печерский монастырь в 1107 г.), запрет нарушений крестоцеловальной клятвы, представления о том, что Бог казнит страну за грехи ее правителей. Благочестие князя «выражается в преданности Церкви, в молитве, в строительстве храмов и уважении к духовенству... Его военные подвиги и мирные труды, нередко и мученическая смерть представляются выражением одного и того же подвига жертвенного служения любви: за свой град, за землю русскую, за православных христиан» (Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 102, 103). Христианство — определяющая черта культурной жизни общества; церкви и монастыри в XI-XII вв. сплошь и рядом основываются правителями. Неоспорим интерес верхушки духовенства, зависимой от светских властей, к проблемам политической жизни, его стремление к единству государства. Потребность найти небесных покровителей вызвала к жизни культ Бориса и Глеба, убитых своим братом, который был призван прекращать раздоры между членами правящей династии, служить оградой от нашествия врагов. В дружинной среде стремились к подражанию св. воинам — Дмитрию Солунскому, Георгию, Борису и Глебу. Церковные иерархи старались мирить враждующих князей. Постоянные слезные молитвы князей и других героев («дар слез») — не признак слабости, а дар Божий, очищающий душу и смывающий грехи. Самый мужественный воитель не стыдится слез как знака даруемого ему прощения.

Князь сзывает дружину, черноризцев, горожан для освящения церкви, переноса мощей или чудотворной иконы, а вслед за тем творит трехдневный пир, где, в добром веселии, восхваляет Бога и святых мучеников (Ип. 1184 и 1185гг.).

Но действующее благодетельно христианство (Феодосии сравнивал воинов с иноками) не сумело полностью совладать с духом неприкрытой вражды между соперниками. «Братолюбие», провозглашаемое на княжеских съездах, оборачивалось своей противоположностью. Крестоцелования не удерживали от зверских поступков (убиение Ярополка Святославича, ослепление Василька Теребовльского). В «Молении Даниила Заточника» читаем: «Не имей собе двора и не держи села близъ княжа села: тивун (тиун — домовой управитель) бо его аки огнь трепетицею накладенъ, и рядовичи его (слуги при княжеском дворе) аки искры» («Изборник». С. 392, 394). При ведении войны причиняли неприятельской волости как можно больше вреда — жгли, грабили, убивали, уводили в плен иногда жителей целых городов, нарушали клятвы, притесняли вражеских послов. В меньшей степени, чем в византийском обществе, но и на Руси отсутствие гарантий приводило в самых верхах к созданию атмосферы недоверия, настороженности, личной замкнутости между отдельными князьями и княжескими линиями. Никто из власть имущих не был застрахован от конфискации имущества, выжигания глаз, ссылки в монастырь. Древняя вязь традиций, верований, полуосознанных убеждений и вкоренившихся навыков, устойчивая знаковая система — наследие «дружинных веков». То и дело проглядывает этос воина-варвара: любование физической силой, презрение к боли и смерти. Интенсивность расточительства награбленного по-прежнему определяют престиж вождя, знаменуя его удачу. Русы-язычники не отличались от германцев времени Тацита: «содержать большую дружину можно не иначе, как только насилием и войной; ведь от щедрости своего вождя они требуют боевого коня, той же жаждущей крови и победоносной фрамеи; что же касается пропитания и хоть простого, но обильного угощения на пирах, то они у них вместо жалования. Возможности для подобного расточительства доставляют им лишь войны и грабежи» («О происхождении германцев») (Корнелий Тацит. Сочинения. В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 359).

В XI—XIII вв. многие обряды, обычаи, поступки представителей дружинного слоя как будто остаются прежними, но их глубинный смысл постепенно изменяется. Время «морескитальцев» уходит в прошлое, но в глубинах душ людей, справедливо считающих себя христианами, оставляет ощутимый след. Для воина-варвара характерно внутреннее приятие смерти, взгляд на иррациональность человеческой судьбы; он не требует от религии ничего, кроме защиты от злых сил, а после смерти — пребывания на небесах вместе с другими героями. Господство права сильного, корысть, животная чувственность с принятием христианства постепенно вытесняются идеалами святых правителей и святых мучеников. Под влиянием христианской этики нравы смягчаются, хотя вера в блаженство на небесах не могла поколебать трагизма междоусобных столкновений и житейски невзгод.

Пристрастие к войне, нелюбовь к мирному времени связаны с лихостью, удалью, бесшабашностью. В стиль жизни воина свою лепту вносила охота — один из стереотипов дружинного быта. Харизма вождя, помимо военных успехов, должна способствовать христианскому благочестию, связанному с «книжным учением». Сын Ярослава Мудрого Всеволод, «дома седя», «изумеяше 5 язык» и тем заслужил «честь от инехъ земль». Стремление к «почитанию книжному», богатая милостыня, «защита сирот и вдовиц» — и вскоре идеал князя начинает венчать стремление к подражанию Христу и святым. Пострижены — обряд над князем-отроком — напоминали монашеский постриг.

Образцом христианского князя, судя по его «Поучению», был Владимир Мономах. Его «труды» мало чем напоминают вождя варварской эпохи. О нем, хотя и в меньшей степени, чем о Владимире I, зачинателе древнерусской цивилизации, можно сказать, что каждое общество развивает один или несколько базисных личностных типов, которые соответствуют культуре этого общества» (Фролов С. С. Социология. М., 1996. С. 80). В большей мере это касается таких фигур, как Владимир Святой или Петр I. «Метакультурная индивидуальность выступает в истории как необходимое звено культурной эволюции, исходный пункт формирования новых культур. Поэтому она становится особенно заметной в переходные эпохи» (Дилигенский Г. Г. Историческая динамика человеческой индивидуальности // Одиссей, 1992. М., 1994. С. 83). Средневековые идейные матрицы не исключали индивидуального самосознания, вместе с тем отражавшего чаяния многих: «О многострастный и печалны азъ! Много борешися сердцемъ, и одолевши, душе, сердцю моему, зане, тленьне сущи, помышляю, како стати пред страшным судьею, каянья и смеренья не приимшим межю собою» («Поучение Владимира Мономаха»). О горячих переживаниях Мономаха свидетельствует его письмо двоюродному брату Олегу Святославичу, где ярко проявляется личностное начало: подавленный горем, он, вероятно, просит прислать тело своего сына, убитого Олегом, давая обязательство не мстить: «Ладимъся и смеримся, а братцю моему судъ пришелъ. А ве ему не будеве местника, но возложиве на Бога, а стануть си пред Богомъ; а Русьскы земли не погубим» («Поучение...») (Характеристику Мономаха см.: Романов Б. Л. Люди и нравы древней Руси. Л., 1947. С. 166 сл.). В «Поучении» Мономах пользуется не только Псалтырью, излюбленным чтением грамотных русичей: он цитирует места из «Шестоднева» Иоанна, экзарха Болгарского (X в.), пророчества Исайи, Апостольские послания, сочинения Василия Великого. Сравнение своей овдовевшей снохи с горлицей, горюющей на сухом дереве, заимствовано из фольклорной поэзии — лирических «плачей». В отличие от официальных панегириков, «Поучение» дает представление о реальных заботах и переживаниях русского князя, воссоздает его образ жизни, строй мыслей и духовный склад.

Дружинная культура представляла собой синтез разнородных начал. «Повесть временных лет» сохранила некоторые сюжеты «эпического времени» (предание о смерти Вещего Олега, гибели Игоря и мести за него княгини Ольги и т. п.). По доблестям с русскими князьями сравниваются античные и ветхозаветные герои: «Господи! Дай же князю нашему Самсонову силу, храбрость Александрову, Иосифль разумъ, мудрость Соломоню и хитрость Давидову и умножи, Господи, вся человекы под нози его» («Слово Даниила Заточника»). В лирическом и эпическом одновременно «Слове о полку Игореве» языческие и христианские начала неразрывно связаны (диффузия языческих мотивов в господствующую православную систему).

Дружинная культура, как и других социальных групп, отдавала дань традициям, включая разнообразные элементы. Война — не только «ратное дело», но и способ выхода за пределы заурядного существования. Дружина позаимствовала от протогосударственного этапа слишком многое. Одна из главных добродетелей вождя — щедрость, распространявшаяся на ближайший круг спутников и помощников князя — бояр и старших дружинников, и на толпу «младшей дружины» — отроков. Князь постоянно советуется с дружиной («седше думати с дружиною»), к которой ощущал особую близость. Совещания происходят во время пиров — знаком социальных связей, когда правитель щедро награждает отличившихся, чтобы удержать и привлечь к себе лучших воинов, контингент которых под предводительством удачливого вождя в целом остается постоянным.

Княжеское богатство обладало высокой знаковой функцией. Оно имело репрезентативное значение, к примеру, как средство поразить иностранных послов, а на Руси свидетельствовало о могуществе и влиянии. Но его чрезмерное накопление снижало авторитет владельца, если не было предназначено для последующей раздачи или употребления на общее благо. «Не щадить именья» — значило раздавать дружинникам «сребро и злато», поддерживать церковь. Дары способствовали установлению и поддержанию дружбы и побратимства между отдельными лицами и семьями, мирного добрососедства и союзничества между политическими объединениями. «Каждый дар побуждает к дару ответному и вызывает целую цепь событий...: осуществляется обмен и перераспределение товаров в обществах, не имеющих товарных рынков; сохраняется мир; иногда достигаются взаимоотношения дружбы и солидарности; подтверждается существующий статус или приобретается новый» (Дэвис Н. 3. Дары, рынок и исторические перемены: Франция, век XVI // Одиссей, 1992. М., 1994. С. 193). Пиры, генетически восходящие к языческим обрядам, и при Владимире I еще сохраняли архаический оттенок; это было не просто «веселие», где показывали свое искусство скоморохи: «и тако вьсемъ играющемъ и веселящемъся, яко же обычаи есть предъ княземь» («Житие Феодосия Печерского»). Действительно, в княжеских палатах выступали «песнетворцы», исполнители хвалебных песенных «слав» властителям, хранители коллективной памяти об усобицах «первых времен». На серебряных браслетах из кладов 1237-1240 гг., принадлежавших знатным женщинам, изображены сцены скоморошьих игрищ — те «служения идольские», против которых в течение столетий безуспешно выступали ортодоксальные церковники. Но в первую очередь пиры имели знаковый характер обрядового акта, как способ сплочения людей, укрепления солидарности, поддержания мира и общественного благополучия. На пирах князья вместе с членами старшей дружины — боярами, княжескими думцами, иногда с у гстием отроков, обсуждали важнейшие дела княжества. Пиры — неотъемлемый аспект жизни знати, стремившейся продемонстрировать гостеприимство. Как правило, затраты на угощения и подарки не соизмерялись с доходами. Пиры как универсальная форма общения были присущи в христианские и семейные праздники всем слоям горожан. Чтобы сохранить мир с недавними язычниками, Владимир приказал развозить по Киеву пищу и питие нищим и больным, а в гриднице — помещении для гриди (дружинников) — на своем дворе каждое воскресенье устраивал дивившие современников застолья: «по вся неделя устави на дворе въ гридьнице пиръ творити и приходити боляром, и гридем, и соцьскымъ, и десяцьскым, и нарочитымъ мужемъ, при князи и безъ князя. Бываше множство от мясъ, от скота и от зверины, бяше по изобилью от всего» (ПВЛ, 992 -996 гг.). И дружина оставалась верной князю, с которым «добывала серебро и золото». В рассказах о усобицах XI-XII вв. летописи молчат о предательствах, изменах или перебежках к противнику. Жившие в стольном городе в своих усадьбах (что подтверждается археологически) бояре по первому зову готовы явиться в княжескую резиденцию.

Постепенно численность дружины возрастает от нескольких сотен человек до 2-3 тыс. к XIII в. Это профессиональные бойцы на боевых конях, прекрасно вооруженные в отличие от «воев», народного ополчения, на которое ложилась вся тяжесть битвы. Именно простые горожане, а не выступавшая «в чисто поле» дружина, обороняли города при нашествии монголов. Воспитанный в огне и крови характер дружинника был скорее импульсивным, чем расчетливым: повседневному труду, тактическому искусству он предпочитал быстрое обогащение и щедрые траты, т. е. выражение доблести и удачи.

Жизнь княжеского отрока, так же как конюха и повара, оценивали высоко. За их убийство полагался штраф в 40 гривен, а за холопа платили всего 5 (пространная ред. Русской Правды, ст. 9, 13). В дворцовой среде рядовой дружинник равен искусному повару — организатору пиров. Высок статус конюха: «добрые кони» пользовались любовью как верные спутники и товарищи воина. Приносимые в жертву в церемониале погребения дружинника, они были призваны служить хозяину и на том свете. Языческий обряд всплывает и позднее: «Конь же его (Андрея Боголюбского.— В. Д.), язвен велми, унес господина своего, умре; князь же Андрей, жалуя комоньства его, повеле и погрести над Стырем» (Ип. 1149 г.). Очевидно, что судебное право отражало тонкие статусные градации тогдашнего социума.

В среде «бояр думающих» и «мужей храборствующих» складывается уходящая корнями в архаику устойчивая знаково-символическая система. «Человек знатного рода, властитель, а также чины высшего духовенства обязаны придавать своему образу жизни все признаки и свойства, которые отвечают исполняемым ими функциям и положению» (Ортега-и-Гассет X. Указ. соч. С. 86).

Сам князь связан определенными правилами, этикетом, церемониями. Знаковый смысл имела первая стрижка волос у мальчика 3-4 лет, будущего князя (постриги); затем его сажали на коня в присутствии епископа, бояр, горожан. После этого следовал пир, где князь-отец угощал союзных князей, одаривая их золотом, серебром, конями, одеждами, а бояр — тканями и мехами. Такой обряд вступления в чин «благородных всадников» прошли сыновья великого князя Всеволода III (Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. М., 1988. С. 501.). Древний ритуал посвящения в воины Александр Невский прошел в возрасте 4 лет: он был посажен на коня и опоясан боевым мечом. Совсем еще ребенок Святослав первый бросает маленькое копье в древлянское войско — жест, означавший не только начало битвы, но и магическое действо, направленное на победу. К 12 годам княжичи уже умело владели боевым оружием. Церемония вступления князя в свои полномочия (интронизация — «настолование») к концу XI в. имела прочную традицию, становясь церковным обрядом: восхождение на трон происходило в соборе в окружении клира. Трон князя сакрален, он как бы передается от отца к сыну. Обыкновенно князь сам возглавлял войско: кроме личной отваги, была и другая причина — боярина не все слушались. Добрый князь первый начинал сражение, бросаясь в «полкы ратных», причем сразу же стремился напасть на вражеского предводителя. Знакового поведения требовали и приемы иностранных послов; летопись неоднократно повествует о демонстрации правителем несметных сокровищ, поражавших воображение иноземцев. Питье на пирах обнаруживает унаследованное от прошлого сакральное значение: круговые братские чаши, из которых пьют по очереди; позднее — допускаемые церковью возлияния только из трех чаш. В былинах после троекратного поднесения гостям пития на «почестном» пиру подавали священный напиток из перебродившего меда, причем в архаичном сосуде из турьего рога, атрибута, обычного на изваяниях языческих богов. На разгульных пиршествах эти ритоны часто использовали не по назначению: «Аже кто кого оударить... любо чашею, любо рогомъ... то 12 гривенъ (пространная ред. Русской Правды, ст. 20). Стояние князя «на костях» после битвы «обличало» победу.

Изображая князей, художник сохранял точность в передаче бытовых реалий, имевших важное знаковое значение: парадные одеяния — полусферические шапки с меховым околышем, плащи-корзна багряного цвета, т. е. царственного величия и одновременно мученичества, золотые шейные обручи-гривны как признак богатства. Неизменные атрибуты правителей — мечи, копья и другое оружие; кресты — означали властные полномочия и верность христианским заповедям. Высокую магическую силу имел меч — знак воинского ремесла, служения. До введения целования креста клялись на обнаженных мечах. Этим благородным оружием клялись при договорах Руси с греками: при соглашении 945 г. присягали на мечах, щитах и «прочаа оружья». Нарушившие клятву «да не ущитятся щиты своими, и да посечени будуть мечи своими, от стрел и от иного оружья своего» — звучит, как заклинание. На скандинавские мечи часто наносили различные надписи и знаки для улучшения свойств меча магическим способом. Символически меч с лезвием и рукоятью, разделенными эфесом, сближали с крестом. «Мечником» назывался княжеский судебный исполнитель. У скандинавов символом военной власти и магии служило копье — атрибу Одина. У русичей — бросок или ломание копья знаменовало начало битвы: «Хощу бо,— рече, — копие приломити конець поля Половецкаго» («Слово о полку Игореве»). В заговорах фигурирует стрела, нацеленная «в хоть и плоть». Отличием доблестного воина служили пояса, украшенные серебряными бляшками, и щедро орнаментированная конская сбруя, также входившая в знаковый язык дружинной культуры. Пояс — символ высшей власти, старшинства и вассального достоинства, переходящего от отца к сыну.

Так многие вещи утилитарного назначения имели и дополнительный — эстетический, престижный, магический смысл: между реальностью низшей и высшей границы не ощущалось. Предмет становился фактом культуры, если отвечал практическим, знаковым и символическим требованиям.

Отсюда освящение оружия, сопровождаемое произнесением заклятий, призванных сделать его разящим, украшение дружинного снаряжения устрашающими звериными мотивами. Это богатство воина честолюбивым прибавляло отваги, а корыстолюбивым упорства. На примере боевой ладьи можно проследить, как в зависимости от ситуации наступает качественный сдвиг в функционировании и восприятии объектов. Грозному военному кораблю соответствует его роль в погребальных ритуалах вместе с другими подношениями умершему вождю (Скандинавия), но в потустороннем мире он переходит в иное мифологическое измерение. В христианстве этот обряд, напротив, отмирает, саркофаги князей и их родичей в церквах XI-XIII вв. лишены надписей имен усопших, и инвентарь даже неограбленных захоронений не отличается особым богатством. Анонимность погребений можно объяснить общей для всех социальных групп христианской умонастроенностью (Гордыня — один из смертных грехов, в раннее средневековье для спасения души не требовалось даже видимого погребения и т. д.). О знаковой системе дружинников «героической эпохи» (конец IX — начало XI в.) можно судить по куфическим монетам с граффити, попавшим в Восточную Европу, Скандинавию, Южную Прибалтику. Кроме тюркских и скандинавских рунических надписей, на них процарапаны изображения оружия (мечи, копья, скрамасаксы, наконечники стрел, боевые стяги), а также ладьи и магические знаки — свастики, молоты Тора, кресты и др. (Добровольский И. Г., Дубов И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Граффити на восточных монетах. Л., 1991)

Если в искусстве варваров мифологический дракон связан с хтоническим миром, как чудовищный «мировой змей» скандинавской поэзии Ёрмунганд, а на концах ножен мечей представлены вороны (?) — птицы Одина, то русским дружинным идеалам, отраженным в литературе и отчасти изобразительном искусстве XI-XIII вв., импонировали образы сильных хищных зверей и птиц как знаков сословного отличия: это львы, рыси, пардусы (гепарды), «коркодилы», «лютые звери» (волки?), соколы как главные ловчие птицы, орлы, ястребы, кречеты. Воплощением несокрушимой мощи являлся тур.

Как и во всем древнерусском обществе, в друженной среде сохранялся магизм с его волхованием, заклятиями, верой в силу всевозможных амулетов. Были живы архаические представления о сверхъестественных способностях правителей, например, об ответственности князей за урожай. В основе образа Всеслава Полоцкого лежала народная молва о князе — чародее и оборотне,— владевшем тайными знаниями и могуществом. Для обеспечения защиты и благополучия на груди носили не только кресты и иконки, но и змеевики — обереги, сочетавшие христианские и языческие мотивы. На одной стороне обычно изображались христианские святые, на другой — голова Медузы Горгоны со змеями. Дорогостоящий змеевик из золота принадлежал Владимиру Мономаху. На нем искаженная греческая надпись-заклинание: «Матица черная, почернелая, как змей (ты) вьешся и как дракон свищешь и как лев рыщешь и как ягненок спи(шь)». Под матицей имеется в виду утроба, опухоль кожи (Медынцева Л. Л. Подписные шедевры древнерусского ремесла. М., 1991. С. 131-134). Формулы христианства и суеверия язычества представляли собой единый сплав и в словесности и в иконологии — позитивный результат (на змеевиках — избавление от болезней) ожидали от тех и от других, что характерно для нерассуждающего ритуализма.

Духовенство. В настоящее время благодаря переизданиям трудов историков русской церкви, ученых богословов и философов конца XIX — начала XX в., а также на фоне современного «православного ренессанса», когда стала возможной публикация, к примеру, сочинений протоиерея Александра Меня, то сословие, которое заложило основы русской цивилизации, оказалось в фокусе внимания (к сожалению, за редким исключением, не профессиональных историков).

В городах Руси образовалось сложное иерархизированное церковное общество, свободное от гражданского суда, службы и гражданских податей. Оно состояло из духовенства белого с семействами, черного (монашеских общин) и из «богадельных» людей — мирян, служивших церкви в ее мирских нуждах вплоть до отпущенных на волю рабов-изгоев и призреваемых церковью бесприютных и убогих — странников, нищих, слепых. Во главе церковной иерархии крупного княжества стоял епископ. С начала принятия христианства он вершил церковный суд по Кормчей книге (сборнику права), образцом для которой послужил византийский Номоканон. Митрополиты, епископы и даже игумены являлись советниками князей, принимали посильное участие в их примирениях, выступая посредниками и удерживая от кровопролития. Духовные лица отправлялись послами, что было небезопасно, участвовали в заключении договоров. Они призывали князей к борьбе со вторгавшимися в русские земли иноземцами, сопровождали войска в походах.

Культура духовенства X-XIII вв. многослойна: к примеру, глубоки отличия интеллектуального уровня и быта иерархов, духовной элиты и низовых сельских священников, еще ориентированных на языческие стереотипы массового сознания, белого и черного духовенства. По уровню образованности между этими полюсами существовали всевозможные прослойки. Сложившаяся в христианстве догматика теоретического характера, его сложная теология стали достоянием немногих избранных (митрополит Иларион, Климент Смолятич, Кирилл Туровский, Авраамий Смоленский и др.). Эти книжники, владевшие методом аллегорического и символического толкования Священного Писания, не могли не сознавать, что требовать у только что обращенных масс горожан всеобщего знания и понимания догматов веры практически бесполезно.

Незаурядной личностью был владимирский епископ Федор, «бе страшен и грозен всем». «И язык имеа чист, и реч велеречиву, и мудрование кознено, и вси его бояхуся и трепетаху» (ПСРЛ. Т. IX. С. 239, 240). Пожалуй, он обладал высокой харизмой, ибо оргиастическое, экстатическое переживание мыслили «священным».

Только единицам было дано достигнуть героической религиозности — святости и вникнуть в теологические тонкости. Отсюда ориентация богословской литературы и проповедников первых веков восточнославянского христианства на народное восприятие, тяготевшее к магическим формам представлений и практики. На первый план выдвигается личность Спасителя. Она привлекает наглядной образностью, почти осязаемой материальностью духовной сферы, снизошедшей в земную действительность, где единоборствует с дьяволом (ср. эпический сюжет борьбы героя с чудовищем). Святой на земле уподобляется Христу в разных его ипостасях — инок, анахорет, страдалец за веру — все объединяет евангельский идеал.

Судя по высокому уровню грамотности на Руси (берестяные грамоты, граффити в церквах), «почитание книжное» благодаря усилиям духовенства было распространено не только среди людей церкви, но и в широких слоях горожан. Большинство грамот связано с хозяйством, гражданскими сделками, судебными спорами. Уже в XI в. литературу оценивали как душеполезное домашнее чтение, а не только в применении к церковной службе. При Ярославе Мудром в Киеве работало много образованных профессиональных переводчиков. Некоторые были греками, другие — болгарами; были среди них и русские. Прежде всего на Русь из Византии переносили религиозно-дидактические сочинения — ветхозаветные Притчи Соломона, Книгу Премудрости Соломона, Книгу Премудрости Иисуса, сына Сирахова, состоявшие из отдельных нравоучительных изречений. Псалтырь, настольная книга любого грамотея (известна в русских списках с XI в.), особенно отвечала настроениям и эмоциональным всплескам средневекового человека. Ее использовали для обучения грамоте и вместе с тем гадали о будущем. Из новозаветной части Библии стойко привились притчи и поучения Христа, разъяснявшие основы этики новой религии. Извлечения из Библии, апостольских посланий, святоотеческих произведений составили переведенный с греческого сборник назидательных изречений «Пчела». При его посредстве читатель мог познакомиться с афоризмами классических и эллинистических философов. Перед книгочеем вырисовывался идеал практической жизни мудрого человека: познавай себя, борись за правду против зла, отвечай за свои поступки, соблюдай христианские заповеди. И средневековый читатель извлекал из поучений максимум возможного, размышляя над каждым параграфом. К XII в. восходит «Пролог» — церковно-учительный сборник, прототипом для которого послужили греческие сборники кратких житий святых.

Именно через посредничество духовенства происходило активное проникновение на Русь книжной культуры. «На образцах византийской литературы в то время воспитывались все образованные люди христианского мира. Она отвечала запросам людей, стремившихся к нравственному усовершенствованию и созерцательной жизни» (Демина Н. «Троица» Андрея Рублева. М., 1963. С. 44). Кирилл Туровский призывал верующих: «...Молю вы, потщитеся прилежно почитати святыя книги, да ся божиихъ насытивше словес и будущаго века неизреченных благъ жадание стяжите... Сладко бо медвеный сотъ и добро сахаръ, обоего же добрее книгий разум: сия убо суть скровиша вечныя жизни» (Памятники литературы древней Руси. XII век. М., 1980. С. 290). Поскольку в православной церкви за литургийным богослужением не следовало слово проповедника, роль учительной книги выдвигалась на первый план. Связанная с широкой аудиторией, она явилась связующим звеном между низовой культурой и «книжной» культурой интеллектуалов. Из духовной среды выходили такие поражающие народное воображение апокрифы, как «Хождение Богородицы по мукам» (переведен с греческого не позднее XII в.) с устрашающим описанием посмертных мучений грешников в аду или сулящие грядущее райское наслаждение. Апокрифы и агиография с ее образцами спасительной жизни оказали влияние на фольклор, распространенный во всех слоях общества.

Для неграмотных книжник на Руси — человек, отмеченный божественной печатью, «философ» и мудрец. Создавая произведение, он совершал своего рода «действо», «чин»: на него нисходит Божье вдохновение, озаряющее разум. В обыденном сознании книжное «писание» приобрело почти сакральное значение, а чтение приближалось к исполнению обряда (О появлении книг у восточных славян, их жанрах и восприятии см.: Калугин В. В. «Кънигы»: отношение древнерусских писателей к книге // Древнерусская литература: изображение общества. М., 1991).

С X в. грамотность стала необходимой в ведении церковных и мирских дел вместе с усложнением административного управления. Священство неизбежно превратилось в «гильдию литераторов» (М. Вебер). Подготовка грамотеев-священников началась уже при Владимире; «учение книжное» высоко ценил Ярослав Мудрый. Сыновья и внуки Ярослава унаследовали его ревность к распространению знания. Совместно с высшими духовными пастырями они основывали училища при епископских дворах и монастырях, приглашая греческих наставников. По данным В. Н. Татищева, сын Всеволода Большое Гнездо Константин имел более тысячи греческих книг, повелевая переводить их на русский язык. Духовные лица восхваляют любовь к чтению: «Если властели мира сего и люди, занятые заботами житейскими, обнаруживают сильную охоту к чтению, то тем больше нужно учиться нам и всем сердцем искать сведения о слове Божием, писанном о спасении душ наших» (XII в.) (Соловьев С. М. Сочинения. М., 1988. Кн. II. Т. 3. С. 73). Постижение человеческой природы через Библию, книги святых отцов, церковно-учительную литературу помогало человеку взглянуть на себя самого в соотнесении с нравственно-этическим идеалом, заданным Христом.

Главными книголюбцами и книгочеями стали монахи — на первых порах знаменитого Киево-Печерского монастыря, где около середины XI в. возникло русское летописание — событие огромной важности в цивилизационном процессе. Преемники Нестора и Сильвестра продолжали в течение многих веков дело записи из года в год достопамятных событий. Труд летописцев неоценим для русской исторической науки и развития национального самосознания. Высшее духовенство — нередко доверенные лица князей, бояре и простые дружинники посещали святую обитель перед началом и завершением похода: древнерусские историки получали информацию из первых рук. Летописи служили надежному сохранению прошлого опыта, знаний и представлений. При монастырях и епископских кафедрах собирались библиотеки. О ее создании в Печерском монастыре усердно пекся преподобный Феодосии, первый учредитель иноческого общежития в русских монастырях. Чернец Иларион, «хитрый писать книги по вся дни и нощи писал их в келье блаженного». «Никон переплетал книги, а сам Феодосии прял для этого нити». Из обители вышли такие писатели-монахи, как Феодосии, Симон, Поликарп (Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви. М., 1991. Т. 1. С. 237, 238). Создание летописи считали религиозным подвигом, угодным Богу; в изложенных событиях усматривали нравственные поучения. Уже самим своим существованием любой монастырь с богослужебными книгами, церковным чтением и пением являлся центром обучения грамотности и начального духовного просвещения. Из них выходили христианские миссионеры, проникавшие в самые глухие уголки Севера и Северо-Востока (особенно с XIV в.). Трудно переоценить силу монастырского религиозного излучения. На окраинах стольных городов, поближе к пастве, вырастали новые обители.

Феодосий — приверженец строгого общежительного устава, но христианская духовность в его лице, «сохранив аскетическую традицию Византии, усилила евангельский элемент, который ставил во главу угла действенную любовь, служение людям, милосердие» (Федотов Г. П. Святые древней Руси. М., 1990. С. 21). От Феодосия идет неприятие жестоких самоистязаний. Господствующая аскеза русских святых — пост и труд. Труд чаще всего встречается в виде телесного труда в тяжелых монастырских послушаниях или на огороде, в поле, в расчистке лесной чащи для земледелия. Учитель Феодосия Антоний, напротив, «бе обыкл един жити», затворясь в уединенной пещере. Его одинокие подвиги подвижничества, крайности умерщвления плоти не стали примером для массового подражания. «Пещеры остаются для великопостного затвора, но мир предъявляет свои права» (Федотов Г. П. Судьба и грехи России. СПб., 1991. Т. 1. С. 305.). Гармония деятельной и созерцательной жизни, осуществленная Феодосием, легла в основу древнерусского монашества. Идеалом стал Киево-Печерский монастырь. «Там чудеса, там изгоняют бесов, умножают мед и хлеб, исцеляют больных, пророчествуют, туда сходят ангелы. Сама Богоматерь участвует в построении Печерской церкви. Словом, Печерский монастырь в сознании современников стал «подобен небеси»» (Карташев А. В. Указ. соч. С. 235).

Недаром со времени утверждения христианства на Руси почти все епископы избираются из черного духовенства. Сведущие не только в теологии и этике, но и метафизике, «учительные монахи» выступали в роли проповедников, неся пастырское слово массам «невегласов». «Покаяльными» отцами миряне выбирали преимущественно монахов, понимавших, что духовничество — могущественное средство нравственного влияния. Церковь видоизменяла их личную и общественную мораль, например, в отношении к женщине и ее правам призывала к более гуманным нормам, стремилась облегчить участь зависимого обездоленного населения, боролась с ростовщичеством и холопством. Из бесед с подвижниками, носителями святости, русичи черпали светлую радость — «сладость», вселявшую надежду на спасение в ином мире.

Смирение монахов при жизни и до погребального ритуала, когда усопшего предавали земле в бедном одеянии и с кирпичом вместо подушки под головой, личность самого Феодосия, который ходил в «худых ризах» и трудился на земле вместе со своими рабами, любовь к тварному миру как Божью творению, а главное — действенное сострадание к сирым и убогим, гостеприимство к людям в пути («страннолюбия не забывайте») и даже к грешникам, обращаемым на путь истинный чаще кротким словом, чем наказанием,— привили в народе особое уважение к иноческой братии. Милосердие, поощряемое свыше, якобы даровало благополучие обители и существовало в разных формах. Монастырь типа Печерского — это и запасная житница для нуждающихся, источник милостыни и благотворительности. В нем находилась больница. Здесь искали кров «задушные люди» — бывшие рабы, отпущенные на волю, изгои, «церковные люди» — неграмотные поповичи, а также обанкротившиеся купцы, осиротевшие князья, все «худии, и нищий, и убозеи». В обществе, где царила грубая сила, монастыри казались «островами блаженных». «Входя в монастырские ворота, мирянин переселялся в иной, высший мир, где все было чудесно, где воображение его поражалось дивными сказаниями о подвигах иноческих, чудесах, видениях, о сверхъестественной помощи в борьбе с нечистою силою; неудивительно, что монастырь привлекал к себе многих и лучших людей» (Соловьев С. М. Сочинения. М., 1988. Кн. II. Т. 3. С. 62).

Христианский идеал Руси во всей полноте и завершенности в значительной мере отождествлялся с монашеским, соединяя созерцание и активность. В центре древнерусской церковной жизни стояли не «теологическое исследование», но практическое подвижничество: молитвы, соблюдение постов, литургика, иконография.

Не стоит преуменьшать образовательный уровень белого духовенства, хотя сельские приходские священники, часто назначаемые прихожанами, не могли отрешиться от их интересов, зная быт своих подопечных и принимая близко к сердцу крестьянские нужды. Иногда знавший только начатки грамоты, обремененный заботами о семье и земледельческим трудом приходской священник немногим возвышался над паствой. Именно в деревенском приходе складывалось «бытовое православие», вводящее в мир архаических верований и преимущественно аграрного ритуализма. Здесь — наиболее благодатная почва для языческих ритуалов, магических действий, в которых христианский пласт в формулах сосуществовал с древними суевериями, мировидением и соответствующими способами религиозно-магического поведения.

Приходской священник — одна из ключевых фигур русской культурной жизни. Он передавал свои знания детям, обучая их богослужебной практике и грамоте. По мере распространения христианства возрастает спрос на все большее количество приходских пастырей, выходивших из разных слоев народа. Когда летописи повествуют о сотнях церквей, сгоревших в городах во время больших пожаров, имеются в виду деревянные приходские и домовые церкви при зажиточных дворах. В церковном обиходе священники использовали необходимый минимум богослужебной литературы: Служебник, излагавший литургию, Часослов, содержавший молитвы на различные часы суток,— так создавался временной ритм религиозной общины — «время церкви».

Белое духовенство глубоко проникал, в повседневную жизнь мирян, неся в народные глубины православное миропонимание. Такой «долгосрочный» подход предполагал бережный и неспешный доступ к человеку, сохранявшему в душе языческие реминисценции. Но главное: эти иереи умели совершать богослужение — путем ли грамоты или даже наизусть. Церковный приход — первичная ячейка, где формировалась и организовывалась духовная народная культура. Приходским священникам и их причту — дьяконам, чтецам, певчим, пономарям — вменяли в обязанность строго следовать порядку литургической службы. Новокрещенные испытывали трудности в освоении догматических основ религии, но с рвением следовали ее обрядности и предписаниям. «Русская народная душа воспитывалась не столько проповедями и доктринальным обучением, сколько литургически и традицией христианского милосердия, проникшей в самую глубину душевной структуры» (Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 235). «Этому пластическому, поющему и движущемуся воплощению как философии христианства, так и его истории, этой художественной материализации их» (К. Н. Леонтьев) даже безграмотные простолюдины были обязаны знакомством с основными доктринами учения, популяризации богословской науки. Церковные возгласы и моления напоминали о Троице, о воплощении Христа, о девственности Богоматери, об ангелах и святых. В таинстве причащения — превращения хлеба и вина в истинную плоть и кровь Богочеловека — грань между землей и небом словно преодолевалась. Не меньшее эмоциональное и психическое воздействие оказывала на неофитов сама красота службы (отсюда легендарный рассказ о выборе веры Владимиром): блеск драгоценного убранства, молитвы и напевы, каждение ладаном — «благоухание духовное», полумрак, пронизанный мерцанием свечей и лампад. «Этот полумрак... был призван скрывать очертания тел и выявлять трепет души» (С. С. Аверинцев). Литургические и обрядовые действа воплощали высшие ценности, доступные христианину в этом мире.

Духовенство наделяло церковную атрибутику иерархией смысловых значений, например, теологические понятия отразились в архиерейском облачении (так называемые орлецы — коврики с изображением парящего орла, воплощающего архиерея, которые подстилали ему под ноги во время богослужения). В одном из «Сказаний» Кирилл Туровский пояснял символику монашеской одежды. Острижение головы — «образ тернового венца Христова», стихарь — «по образу смоковных лист», которыми покрывал себя Адам, пояс означал умерщвление плоти, омофор символизировал заблудшую овцу, которую добрый пастырь возложил на плечи и принес в дом, что означало спасение Иисусом рода человеческого (Бычков В. В. Русская средневековая эстетика XI-XVII века. М., 1992. С. 145).

Русская церковь XI-XIII вв. придерживалась принципиальных требований, обличая грехи в разных слоях общества, в том числе и собственные (бродяжничество по миру, пристрастие к охоте, винопитию и нечестивым зрелищам с участием скоморохов, случаи жестокости, например, страшная казнь, которой митрополит Константин подверг ростовского архиепископа Феодора). Но она осознавала, что, усваивая более гуманные этические нормы, людям приходилось вести нелегкую борьбу: так монашеству следовало подавлять чувственные устремления «грешной плоти», всему обществу — приспосабливать языческое мировидение к христианским основам. Отсюда — благоразумная осторожность, нравственная снисходительность (но беспощадность к почитанию прежних кумиров, восстаниям волхвов, а позднее — к ересям), отсюда — большая мягкость древнерусского церковного права. Святость Феодосия допускала и аскетическую суровость, и благостную улыбку при виде прекрасного земного мира как создания Господа. При преобладании славяноязычной письменности приближение духовенства к интересам светского общества происходит интенсивнее. Жалобы клира на нерадение в вере, неподобающее поведение в быту стали «общими местами», ибо только закоренелые ортодоксы могли настаивать на идеальном поведении людей из плоти и крови. Несмотря на отдельные конфликты между светскими и церковными властями, древнерусские иерархи проводили успешную политику их единения на конфессиональной основе православия.

Зодчие, живописцы, иконописцы. Архитекторы — главный мастер и его ближайшие помощники по артели — относились к числу наиболее образованных людей средневековья, много видевших и много знавших. Они владели основами строительной механики (равномерного распределения масс), тонким эстетическим чутьем: главный храм ставили на самом выигрышном месте, организуя пространство вокруг, что придавало его окружению иерархическую завершенность. Зодчий не был слепым исполнителем заказа князя или епископа, внося коррективы в облик здания. Он осознавал важность своей миссии, ибо воспринимал пространственную композицию церкви как символический образ человека и как подобие Божие, и как Горний Град, и — главное — как микрокосм — небо на земле, где стираются границы между сверхчувственным и реальным. «Огромные роскошные пятинефные храмы (София Киевская и Новгородская.— В. Д.) стали центрами духовной жизни, воплотив в себе новое мировоззрение и торжественную силу княжеской власти на Руси» (Комеч А. И. Древнерусское зодчество конца X — начала XII в. М., 1987. С. 259). Греческие мастера, строившие в XI в. храмы Киева, Чернигова, Новгорода и ориентировавшиеся на константинопольские образцы, принесли с собой развитую строительную технику и способы декорации, сам тип крестово-купольного здания. В XII в. возникают самостоятельные школы русской архитектуры, далекие от византийских прообразов, а в конце XII — начале XIII в. происходит их активная интеграция — лучших мастеров союзные князья приглашали из города в город.

Церковное зодчество священно как по содержанию, так и по форме. Отсюда, за единичными исключениями, — антиперсонализм, анонимность памятников, созданных для возвеличенья Божьей славы. Ведущие мастера не стремились закрепить свои имена даже за самыми замечательными творениями, которые массы воспринимали как творчество безымянного коллектива верующих, общающихся с Богом. Скромные строители созидали ради Истины, как они ее понимали, ради утверждения их идеала и передачи другим богословского знания. Тем более, что профессиональные мастера часто выходили из монашеской среды, как в романской архитектуре Западной Европы.

Отсюда их глубокие познания в символологии — не иносказании, а особом переживании реальности. Инженерный расчет, технические знания, творческое использование образцов, навыки геометра не исключали усвоения спиритуалистических тонкостей. Мастера «первой руки», возглавлявшие строительную «дружину», вникали во все практические дела, например, наем подсобных рабочих, но это не мешало им знать, что пространственный ритм храма вверх к куполу символизировал библейскую идею «лествицы», соединяющей землю и небо, что алтарь знаменовал горний мир, где обитает Бог, что купола соборов Софии изображали небо премудрости Божией, четыре несущих столпа уподоблялись евангелистам, 13 глав Софии Киевской — Христу в окружении 12 апостолов и т. д.

Зодчий, создающий храм — подобие Царства Божьего на земле,— одновременно наделен и высшей благодатью и трезвым рационализмом. Профессиональный архитектор — «человек мира», много путешествовавший, начитанный, обладал высоким социальным престижем. Петр Милонег назван «во... приятелех» князя Рюрика Ростиславича (Ип. 1199 г.). Создание им подпорной стены у Михайловского собора Выдубицкого монастыря объявлено чудесным богоугодным делом в «Слове» Моисея Выдубицкого: «Отселе бо не на брезе ставше, но на стене твоего создания, пою ти песнь победную, аки Мариамъ древле» (Памятники литературы древней Руси. XII век. С. 410). На рубеже XI-XII вв. Владимир Мономах, объезжая свои земли, основывает каменные соборы в Смоленске и Суздале, закладывает крепости. С князем ездила его артель, которая производила работы.

Закладка монументального храма — торжественная церемония для всех горожан, в которой принимали участие высшие церковные иерархи и князья. В тени соборов и на прилегающих площадях создается особая творческая атмосфера, где общались на равных княжеские слуги и представители клира, переписчики книг и скульпторы, купцы и ремесленники разных специальностей. Русские «хитрецы» знакомились с достижениями романской архитектуры — польской, венгерской, германской. Главными центрами контактов с Западом с XII в. стали Галич, Киев, Смоленск, Владимир на Клязьме. Византийские мастера в XII в. строили в Витебске и Пскове. Что касается владимиро-суздальской белокаменной пластики, то вполне очевидно ее неоднозначное понимание в разных группах общества.

Верили, что зодчие, которых уподобляли библейским строителям, подобным царю Соломону, обладали особой душевной силой: рукой творца водит Божественная мысль. Отсюда «изрядная красота» церквей, восхваляемых летописцами, в которых воплощена глубина и сила общенародных духовных и эстетических устремлений. Кафедральный собор стольного города символизировал суверенитет земли-княжения, и слов для восхищения им не жалели. За восторженными описаниями личность мастеров оставалась в тени. Сами вдохновители зримой красоты приобщались к высшим духовным ценностям, в которых искали утешения и защиты. Андрей Боголюбский «доспе церковь камену сборъную святыя Богородица, пречюдну велми, и всими различными виды украси ю от злата и сребра, и 5 верховъ ея позолоти, двери же церковьныя трое золотомъ устрой. Каменьемъ дорогымъ и жемчюгомъ украси ю мьногоценьнымъ, и всякыми узорочьи удиви ю, и многими поникаделы золотыми и серебряными просвети церковь, а онъбонъ от злата и серебра устрой...» (Там же. С. 326) К этому синтезу искусств в торжественные дни добавлялись «пенья и службы архиерейски». Монументальную архитектуру справедливо считают одним из признаков цивилизации.

Размышляя над планом культового сооружения, зодчий учитывал порядок и семантику росписей интерьера. Древнерусский художник-изограф — эрудированный читатель, знаток иконографических образцов, в первую очередь евангельских циклов, «красоту приносящих, духовную пользу деющих и божественная нам смотрения являющих». Как и на Западе, творчество художественных артелей, работавших в церквах, можно назвать «Библией мирян». Их культурная миссия имела колоссальное значение для «среднего религиозного человека», т. е. для подавляющего числа жителей города. Искушенные в богословских тонкостях живописцы, в большинстве из духовного сословия, посещавшие монастырских духовно рафинированных учителей, знатоков иносказательных толкований, легко усваивали составленные заказчиками иконографические программы росписей. То были люди высокой одаренности. Обязательность канона, ограниченность сюжетов заставляли искать путей «вглубь»: менялся эмоциональный настрой, видоизменялись композиции, колорит, язык линий и форм, появлялись нестандартные аксессуары. Каждая артель обладала своеобразной живописной манерой. Благодаря общению с зодчими и мастерами фресковой живописи упрощенные формы церковного символизма становятся достоянием так называемых простецов.

Из русских иконописцев упоминается св. Алимпий Печерский, ученик греческих художников (возможно, он был и мозаичистом), который представлялся современникам мудрецом и чудотворцем, исцелявшим больных и ставшим творцом «не богатства ради».

Как бы то ни было, буквальный смысл христианских образов становился понятен даже новокрестившимся, а глубинный символический (причем уровней символизма было несколько) — высокообразованным единицам. Если же византийские или русские мастера умели только писать иконы и молиться, они жили в атмосфере, насыщенной идеями глубоко почитаемых образов, не лишенных фольклорных аллюзий.

Художники XII-XIII вв. постепенно освобождались от византийского влияния, но усвоили такие черты, как внимание к мнимо незначительным, но смысловым деталям, ориентацию на символизм, этическую, нравоучительную сторону евангельских событий, выделение наиболее значимых фигур (Христос, Богоматерь, святые), статичность композиций, что выражало вневременность происходящего, объединение в единой сцене разнопространственных и разновременных событий, деформации фигур с целью корректировки оптических искажений и т. д.

Древнерусские «образописцы», дело которых почитали богоугодным, не могли не сознавать своих задач в просвещении верующих. В первую очередь изображение выполняет дидактически-информативную функцию. В сакральном смысле изображение возводит ум зрителя через телесное созерцание к духовному; во-вторых, изображения Христа, Богоматери и святых не только возводят ум к духовным сущностям, но и сами являются носителями возвышенного: «окно в иной мир» помогает верующим восходить от образа к первообразу; в-третьих, иконы содержат «Божественную благодать». Отсюда легенды о чудотворных иконах, дарующих исцеление, благодаря которым верующие приобщались к священным событиям. Икона служит и поклонным образом: ей поклоняются в знак умаления и смирения в надежде на успех. Изображения страстей и распятия Христа вызывали у зрителей слезы сострадания и умиления. Почитать иконы следует как изображение первообраза (Бычков В. В. Малая история византийской эстетики. Киев, 1991. С. 176 и сл.).

И монументальная живопись, и иконопись основаны на одних и тех же эстетических принципах. На Руси создававшие фрески художники обычно писали также иконы. В русских летописях не проводится разграничения иконописцев и мастеров фресок. Это подтверждается и раскопанной в Новгороде усадьбой живописца XII в. Олисея Гречина (Колчин Б. А., Хорошев А. С., Янин В. А. Усадьба новогородского художника XII в. М., 1981). Найденные на усадьбе берестяные грамоты содержат адресованные ему заказы на изготовление икон. Художник Гречин был священником; большинство его собратий по ремеслу относились к лицам духовного звания. По мнению В. Л. Янина, в 1196 г. он расписал церковь Положения ризы и пояса Богоматери на Пречистенских воротах новгородского кремля.

Поскольку верили, что художники свои «книги для неграмотных» созидают под влиянием Божественного вдохновения, они пользовались высоким нравственным авторитетом. Их почитали людьми высокой душевной чистоты, а их творчество приравнивали к почти сакральному действу. Согласно «Киево-Печерскому патерику», чудесная сила помогала Алимпию не только в создании икон, но вложила в него дар с помощью кисти и красок исцелять прокаженных. Идеал живописца, отраженный в Стоглаве (1551), сложился уже в домонгольской Руси: «Подобает бо быти живописцу смирну и кротку, благовеину, ни празднословцу, ни смехотворцу, ни сварливу, ни завистливу, ни пияницы, ни убийцы, но же всего хранити чистоту душевную и телесную со всяким спасением» (гл. 43). Не соблюдавших этого монашеского образа жизни предписывалось отлучать от иконного дела. Иконному искусству надобно учиться у «добрых мастеров». Осуждались ремесленники-самоучки, промышлявшие изготовлением дешевых икон низкого качества. Божественной карой грозит Стоглав живописцам, которые будут «сокрывати талант, еже дал Бог, и учеником по существу того» не дадут, т. е. скрывают профессиональные навыки (гл. 43) .

Иконописные мастера обосновывались при монастырях и крупных княжеских дворах. Вне их существовали городские мастерские, где «образописцы» работали на заказ. Кроме Новгорода, мастерская иконника начала XIII в. раскопана в Киеве. Помимо изготовления икон, ее хозяин занимался производством янтарных бус и починкой литургической утвари.

Артели («дружины») по росписи церквей (от 2 до 6 человек), как и строительные, переходили по окончании работы с одного места на другое, куда их приглашали. Если для конца X и XI в. учителями русских художников выступали константинопольские мастера фресковой живописи и особенно — мозаичисты, поскольку церковное искусство на Руси находилось в стадии становления, то для XII в. появление греков становится редким. Так, в конце XII в. они трудятся вместе с русскими мастерами, расписывая Дмитриевский собор во Владимире. И в Византии, и во всей средневековой Европе господство канона диктовало метод работы по образцам. Они могли быть близкими к известному альбому Виллара де Оннекура (XIII в.). Контурные рисунки в нем фиксировали композиционные схемы библейских сцен, мотивы движения отдельных фигур, какие-либо примечательные детали. Такие рисунки могли сшиваться, как тетради, или выполняться на пергаментных свитках (Лазарев В. Н. Древнерусские художники и методы их работы // Древнерусское искусство XV — начала XVI в. М., 1963). С течением времени, в связи с тревожными общественными настроениями обогащается тематика живописи, отчасти смещаются ее акценты. Всесторонне одаренный монах-проповедник Авраамий Смоленский, «начитанный в божественных книгах», написал две иконы. Обе посвящены теме конца света и загробной жизни усопших — «Страшный суд второго пришествия» и «Испытание воздушных мытарств» («Житие Авраамия Смоленского», первая половина XIII в.). Судя по памятникам искусства, тема загробного воздаяния после Страшного суда стала волновать слишком многих — не предчувствие ли грядущей катастрофы? Подобные события, представленные на западных стенах храмов, предсказываемые в недалеком будущем, действовали устрашающе. Византийские описания памятников искусства свидетельствуют о том, что изображения, которые мы определяем как «условные», воспринимались современниками как «живые». Для людей средневековья сверхреальность казалась более реальной, чем видимый, чувственно постигаемый мир, далекий от «богословия в красках».

Творческая иконопись — труднейшее искусство, поскольку требует соединения в одном лице художника и религиозного созерцателя — богослова. Живописец — носитель «высшего света», борющегося с «тьмой кромешной». Средневековому мироощущению свойственно пристрастие к сверкающим и ярким цветам, блеску золота мозаик и икон, особенно благолепию храмовых богослужений. Благоговение перед красотой как свидетельством высшей истины, цветовая фантасмагория — религиозно-психологические константы древнерусской культуры. Но за всей этой небесной светозарностью неизменно стоял страх перед мраком — гибелью души и адом. И еще: каждый верующий, независимо от положения в обществе, не удовлетворялся только духовным созерцанием, но искал и непосредственной, осязательной близости к святыне. Отсюда потребность иметь с собой или перед собой икону, хотя бы носить на груди образок, вытекавшая из живости и конкретности религиозного чувства.

Открытие в Софийских соборах Новгорода и Киева автографов мастеров-фресчистов XI-XII вв., выполненных в технике граффити и фрески (можно предположить, что живописцы были монахами), не опровергает тезис об анонимности раннесредневекового искусства. Имена живописцев, связанные с обычными молитвенными формулами («Господи, помоги рабу своему...») имели заклинательное назначение. Надпись мастера Сежира исполнена так, чтобы при чтении взгляд чертил крест. В надписи строителей, сообщающей о закладке Софии (21 мая 1045 г.), их имена не указаны (Медынцева А. А. Древнерусские надписи новгородского Софийского собора. XI-XIV века. М., 1978). «Это — искусство человеческой души, наедине общающейся с Богом. Оно предназначено ни для рынка, ни для прибыли, ни для славы, ни для известности...» (Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. С. 441)

Зодчие и живописцы, обладавшие высокой «культурой души» (Андре Мальро), сознавали, какую огромную роль играет микрокосм храма Божьего для горожан. Он был не частным, не личным достоянием, а единственным местом, где собирался народ, единяясь в общих молитвах, обрядах, упованиях и таинствах, и, следовательно, основным выражением его культурной жизни. Было создано искусство, пронизанное пафосом универсализма, склонное к установлению связей между жанрами. И все горожане разделяли идею исторического линейного времени, ведущего от сотворения мира к Страшному суду, которое сочеталось с цикличностью времени христианских празднеств.

Ремесленники и торговцы, гости. Ремесленно-торговое население, а также семьи, занимавшиеся сельским хозяйством и промыслами, составляли подавляющее большинство жителей древнерусского города. Изучению всех проблем, связанных с ремеслом, положила начало новаторская для своего времени книга академика Б. А. Рыбакова «Ремесло древней Руси» (1948). В ней затронуты вопросы миропонимания и верований отдельных групп мастеров, что в последующих капитальных работах продолжения не нашло (Б. А. Колчин, Т. И. Макарова, Ю. Л. Щапова и др.).

С конца X по XIII в. произошел переход от универсального домашнего общинного ремесла к специализированному, рассчитанному на рынок. В городской среде, где общались мастера разных профессиональных микрогрупп, происходила быстрая концентрация знаний и сложных технических приемов. Огромную роль в прогрессе ремесел, появлении их новых видов сыграло «храмоздательство» в Киеве после принятия христианства. Греки стали первыми учителями русских в ремеслах, связанных в первую очередь с монументальным зодчеством (производство строительных материалов, формовка кирпичей и пр.); они привили на Руси и такие искусства, как стеклоделие, изготовление поливных изделий — декоративных плиток и посуды, усовершенствовали ювелирное дело (к примеру, появилась техника перегородчатой эмали).

«Ремьственики» составляли многочисленную социальную группу, но неоднородную по своему статусу, имущественному положению, квалификации. Каждая профессиональная микрогруппа, следовательно, обладала, наряду со всеобщими, чертами собственного менталитета. И отношение к ним у горожан было разное. С «героического времени» особым почетом пользовались оружейники, выполнявшие заказы князей и дружинников. Оружию в средневековом мире придавали магическую роль. В ту эпоху оружие, украшения и другие предметы, отличавшиеся тончайшей техникой работы и высотой искусства, предназначались их владельцу не только при жизни, но были адресованы и загробному миру (дружинные курганы). В Новгородской летописи (1228) упомянут Микифор-щитник.

Видимо, в городах Руси сохранялись архаические поверья о кузнецах как людях, обладающих сокровенными способностями, связанных с небесным огнем и самим богом-громовержцем. Кузнец — знаток руд, добываемых из-под земли, и может ассоциироваться с подземным огнем, отсюда — с нижним хтоническим миром. Кузнеца отличала некая общественная изолированность, так что он мог прослыть даже еретиком. С другой стороны, он представлял самую престижную профессию. В числовой загадке из «Беседы трех святителей» наковальня означает Слово Божие, а 12 кузнецов — апостолов. Но преобладали представления о кузнеце как человеке, общающемся с нечистой силой, хранителем тайных знаний. Кузнецы-оружейники, связанные с дружинной средой, уже в первой половине XI в. владели грамотой. На клинке меча, найденного недалеко от Миргорода, обнаружено имя мастера Людоша, на другой стороне клинка засвидетельствована его профессия — «коваль». Традиция наделяла кузнеца сверхъестественными способностями именно благодаря его деятельности как оружейника — умению ковать мечи и мифологическому дару подчинять природные стихии. С выделкой оружия еще в варварском обществе соединяли понятия о мудрости и хитрости.

С магическим ведовством связывали и другие профессиональные категории людей, владеющих особыми познаниями. Русские крестьяне XIX — начала XX в. верили, что колдовскими навыками обладали плотники, связанные с «нечеловеческой природой» — лесом. В построенном доме по их желанию поселялась нечистая сила, кикимора, выживавшая хозяев. Говорили, что плотники положили под матицу свиную щетину, отчего в жилище завелись черти. На Украине и в Белоруссии полагали, что недовольные угощением или расчетом они навлекали на семью всевозможные несчастья: пожар дома, бурю, болезни и даже смерть жильцов.

Те же способности приписывали печникам, которые, желая отомстить, магическими манипуляциями могли сделать дом непригодным для жилья.

Судя по этнологическим балканским параллелям, и ремесло гончара рассматривали как нечто сакральное, ему приписывали жреческую силу: «дождь вызывают гончары». Выходя на базар, гончар надевал глиняную маску наподобие перевернутого горшка с прорезями для глаз — следы какого-то древнего мифоритуального спектакля. Посуда, в основном горшки, могли служить вместилищем злокозненных сил и поэтому ее переворачивали вверх дном («ртом вниз») (Свешникова Т. //., Цивьян Т. В. К функциям посуды в восточнороманском фольклоре // Этнографическая история восточных романцев. М., 1979). На днищах горшков X-XII вв. магические символические клейма, вероятно, играли роль оберега; они получили широкое распространение в Восточной и Средней Европе. Горшок объединял три стихии — огня, земли и воды, что отразилось в начертаниях клейм и орнамента тулова. В Сербии старый горшок — символ рода и семьи. Для вызывания дождя в Полесье разбивали горшок с зерном возле колодца. В семейном обряде черепками обсыпали головы супругов, чтобы были дети, в свадебном — из горшка молодожены пили на пороге, он сопутствовал и погребальному ритуалу, когда смерть переводит человека в иное измерение.

Таким образом, и в христианском обществе среди горожан и сельчан продолжает сохраняться суеверное отношение к некоторым ремеслам, предназначенным для создания сакрально значимых объектов, в отличие от профанических, имеющих чисто хозяйственно-бытовое применение.

Как и в Византии, привилегированное положение в обществе занимали ювелиры высокой квалификации, работавшие с ценными материалами. Они выполняли заказы церкви, изготавливая богослужебную утварь, и княжеско-дружинных верхов, которым поставляли предметы роскоши, украшения женского и мужского праздничного костюма. О мастерстве златокузнецов можно судить по предметам женского убора из золота и серебра, запрятанным во время монгольского нашествия 1237-1240 гг. Из рук этих «рукодельных» людей, в совершенстве владевших такими техническими приемами, как перегородчатая эмаль, скань, зернь, чернь, золочение, чеканка, гравировка, выходили шедевры прикладного искусства (в средневековье между искусством и ремеслом формально не делали различий). Будучи людьми зажиточными и уважаемыми (по размерам их усадьбы зачастую не уступают боярским), они имели доступ к церковным ризницам и книгохранилищам, к княжеским сокровищницам, где находили образцы для собственных произведений. Мастера — «вещеделатели», выполнявшие заказы светской знати, были свободнее от жестких канонических предписаний, чем создатели фресок и мозаик. Но декор вещи и ее назначение были тесно связаны. Одна из целей орнаментации вещей — придание им сакральной силы. Сам материал — золото, серебро, самоцветы — должен удовлетворять символическим и апотропеическим требованиям. «Кастовая этика прославляет «дух» ремесла, предметом гордости служит не выраженный в деньгах хозяйственный доход, не чудодейственная рациональная техника... а красота и добротность продукта, свидетельствующие о личном, виртуозном умении его создателя» (Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994. С. 109). По словам Жака Ле Гоффа, «золотых дел мастер — сакральное существо». В домонгольской Руси он испытывал сильное влияние магических представлений, его дар, позволявший изготовить изумительную вещь целиком самому (ввиду низкого разделения труда), воспринимался как харизматический. Эта харизма личная и, как правило, унаследованная (обычно в пределах семьи, что укрепляло родственные связи), предполагала глубокий личностный контакт мастера и ученика. При отсутствии цеховых корпораций в домонгольской Руси индивидуальное обучение — единственное средство передачи знаний.

Для «кузнецов железу, меди и серебру» не существовало главного и второстепенного. Так, в некоторых женских украшениях детали, не видимые зрителю, покрыты тончайшими узорами. Бог видит все и отовсюду, — говорили старые мастера. По их убеждению, облегчить себе работу, значило погрешить не против заказчика, а против своего мастерства и его святых покровителей. Восприятие прекрасного, неотделимое от символических значений, было иным, чем у нашего современника. Незачем, например, удивляться, что галерея Покрова на Нерли, построенная одновременно с церковью, закрыла часть белокаменных рельефов.

Хотя золотых дел мастера принадлежали к духовной элите и в основе их труда лежало «религиозное приятие мира» (А. И. Ильин), произведения, предназначенные для светской знати, менее скованы традицией и более открыты для влияния как фольклорного, так и чужеземного искусства. Изображения на украшениях из кладов отличает дуализм. С одной стороны, образы Христа, Богоматери и святых, в том числе Бориса и Глеба на медальонах ожерелий, подвесках — «сионцах» и пр. Вместе с тем на браслетах-обручах и круглых колтах представлен целый зверинец экзотических и фантастических существ: львов, барсов, драконов, кентавров, грифонов, сиринов, павлинов. В сценах скоморошьих потех на браслетах — гусляры, дудочники, волынщики аккомпанируют плясуньям в платьях с длинными, до пят рукавами, с питьевыми чашами или кубками в руках. Такие оргии, осуждаемые церковью, могли происходить при княжеских дворах. На золотой диадеме из Сахновки Александр Македонский возносится к небу в корзине, запряженной грифонами. Весь этот мир отвечает стремлению средневекового человека к сказочному, чудесному, праздничному, к легендарным сказаниям и притчам. В изделиях златокузнецов религиозно ценное содержание сочетается со знаками-символами силы светской власти, ее мудрости.

Древнерусские ювелиры обладали особой мобильностью. Отсюда несомненное влияние киево-черниговских мастеров на художественное ремесло Владимиро-Суздальского и Рязанского княжеств. Владимирские резчики, без сомнения, были знакомы с изображениями металлического убора: со второй половины XII в. единый стиль стал достоянием и ювелиров, и каменосечцев.

Как и кузнецов, мастеров золотых дел считали на Руси хранителями эзотерических знаний, поощряемых Богом. В действительности в их деятельности прослеживается и стремление к открытости (отсюда однотипность предметов, общность технических приемов), и вместе с тем желание сохранить свои секреты, создать шедевр («образцовый продукт»), в котором творец видел частицу самого себя. Именно у кузнецов, литейщиков и ювелиров особенно велик объем эмпирических знаний в области прикладной химии и физики. Так, русские мастера по эмали умели добиваться температур от 1000 до 1200 градусов. В средневековье статус ремесленника зависел от отношения к изготовляемым им вещам. Вещь, служащая только практическим целям, занимала в культурном коде место низшей ценности, в отличие от вещи, несущей религиозно (символически) постигаемое содержание или служащей знаком власти, святости, силы, мудрости (княжеские регалии). Мастера по золоту и серебру — образованные люди, владевшие языком символических толкований. Эти «хитрецы» знали, что золото означает стихию божественного света и служит знаком княжеского достоинства, им была доступна магия чисел. Уникальные произведения мастера иногда подписывали (кратиры Братилы-Флора и его ученика Косты, крест работы Лазаря Богши). На кратирах резные надписи помещены на днищах, на кресте — мелкими буквами в самом низу и носят молитвенный благопожелательный характер (Медынцева А. А. Подписные шедевры древнерусского ремесла. М., 1991). Их смысл — не увековечивание памяти индивида-личности, а обращенная к Богу мольба: ведь именно Всевышний — создатель формы прекрасного изделия, а мастер только верно воспроизвел ее.

Три важных преимущества сопровождают процесс урбанизации: поглощение городом ремесленников из сельских поселений, появление городских мастеров, которые по мере развития рынка все более специализируются (становятся монополистами каждый в узкой области), наконец, усиление роли купцов-гостей, которые торгуют с дальними странами. В городе сосуществуют две группы ремесленников: работающих за вознаграждение на заказчика-потребителя, являющегося и поставщиком сырого материала, и удовлетворяющих массовый спрос горожан и сельских жителей. Продукт труда слагается из собственного материала ремесленника и его рабочей силы и продается за определенную цену. Ремесленник превращается в продавца, сбывая свой товар отдельным лицам или продавая оптом торговцам, разносящим его по близлежащим весям. Но, как правило, главную роль в товарообмене играет городской рынок («Город есть рыночное поселение». — М. Вебер) — тот узел, где сплетаются два важных для города качества сельской округи как района сбыта ремесленных изделий и как поставщика предметов питания. «Гостьба» — торжище, собиравшееся по пятницам. В этот день торг — не только экономический, но социально-политический центр — становился средоточием общественной жизни, местом общения: там обменивались информацией, обсуждая последние события, новости, вопросы «текущей политики», совершали всевозможные сделки. Шумное и многолюдное торжище могло мгновенно превратиться в вечевую сходку.

Налицо качественная иерархия труда среди ремесленников. Мастера высокого класса трудятся с великим тщанием и любовью для конкретного человека, с которым лично знакомы, другие же производят в большом количестве утилитарные и однообразные вещи. Вертикальная мобильность, которая порождала конкуренцию, борьбу за более высокое влияние, чужда древнерусскому ремеслу. Между обеими категориями существовали промежуточные. Городское ремесло отличалось от деревенского, где господствовало натуральное хозяйство, тем, что включало все отрасли производства, возможные в русском средневековье, и специалистов разной квалификации. Если даже городской ремесленник отдавал часть времени выпасу скота, полевым работам, рыбной ловле или бортничеству, он оставался прежде всего профессионалом — кузнецом, плотником, ткачом. Город производит продукцию руками свободных специализированных мастеров. С течением времени эта специализация становится все более дробной. Профессиональное становление происходило обычно в семейной группе; семья — коллектив, связанный совместным производством, а не только родственными узами. В идеале русские «ремьствьники» стремились добыть не более того, что необходимо для поддержания привычного образа жизни, не стремясь к прибыли, дабы в их дух «не проникло зло стяжания и корыстолюбия» (из трактата Теофила, начало XII в.).

С конца первой трети XII в. ремесленники приступают к выпуску серийной продукции, рассчитанной на широкий сбыт. Это достигается за счет упрощения технологических приемов (например, применение имитационных литейных форм). Если в XI в. киевские стеклоделы изготовляли из стекла почти все виды изделий: смальту, посуду, оконные стекла, бусы, перстни, то с середины XII в. в пределах одной профессии возникает узкая специализация: появляются мастерские по производству только стеклянных браслетов. В Старой Рязани открыты усадьба гребенника, который вырезал костяные гребни одного типа, и усадьба бронзолитейщика — специалиста по отливке одинаковых нательных крестиков (первая треть XIII в.). Мастеров начинают именовать не по применяемой технике, а по выпускаемым изделиям. «И мастере всяции, бежаху ис татар седелницы, и лучницы, и тулницы, и кузнеце железу, и меди, и сребру» (Галицко-Волынская летопись, 1259 г.). Летописи упоминают следующие специальности: щитник, кожевник, котельник, опонник (мастер, занимавшийся определенным видом ткачества), гвоздочник. От кожевенного отделилось сапожное ремесло. Налицо расслоение среди кузнецов, особенно оружейников: шлемники, бронники, стрельники, замочники, серповики-косники, секирники-топорники, ножовщики, булавочники, изготовлявшие украшения, уздники, выделывавшие конскую сбрую, кузнецы, мастерившие весы.

Как свидетельствует археология, профессионального зонирования территории города практически не существовало. В каждом конце или улице обитали одновременно представители разных общественных слоев, которых могли объединять родственные узы, соседская круговая порука или отношения личной зависимости. Домонгольские центры не походили на западноевропейские города позднего средневековья с четко выраженными кварталами ремесленников или русский город XVI-XVII вв. с его ремесленными слободами. В Новгороде название «Гончарский конец» впервые упоминается в летописи под 1360 г., название местности «Кожевники» появилось не ранее XIV-XV вв. Отметим, что в небольшом французском городе специализация кварталов отмечена только накануне Революции (Броделъ Ф. Что такое Франция? Кн. I: Пространство и история. М., 1994. С. 197, 198).

Среди ремесленников на Руси не могло сложиться корпоративного самосознания, ибо оно неотделимо от борьбы за коммунальные вольности против сеньоров. Как в городах Южной Франции, в большинстве городов Скандинавии и в ряде других стран Европы, а также в Византии, на Руси не возникли влиятельные цеховые организации, а господствовало свободное ремесло, не объединенное в особые союзы. Как в Западной Европе, так и на Руси преобладали маленькие мастерские, в которых могли работать 1-2 человека.

При сравнении жизни «середнего» и «молодшего» горожанина, в частности, ремесленника и торговца, с жизнью крестьянина, очевидно, что обитатель города меньше связан с природой, чем сельский житель. Магическое воздействие на земледельческие циклы не могло иметь для него такого же значения, а условия экономического существования более рациональны, т. е. связаны с необходимостью расчетов и постановки конкретных целей. В XII-XIII вв. с распространением берестяных грамот текст десакрализуется. Письмо приобретает обыденный характер, становится более беглым. Среди разнообразных голосов, пробившихся к нам сквозь толщу веков, сквозит деловитость, расчетливость, даже прижимистость. Для массива документов XI — первой половины XIII в. характерны сюжеты, связанные со сбором государственных податей и с ростовщичеством; фиксирующие межгородские контакты Новгорода. Несмотря на несомненную религиозность автора грамоты № 238 (кон. XI — серед, 10-х годов XII в.), она содержит угрозу вызова на Божий суд — испытание водой. Магия в городах сохранялась на бытовом уровне. Эмоциональным любовным посланием, написанным женщиной, является грамота № 752 (1080-е — 1100-е годы). О скромном имуществе рядовых горожан дает представление грамота № 384 (XII в.): «От Стойнега к матери. Вот что я дал (или: обязался дать) Савве: 5 кун, вожжи полотняные, две ложки, два ножа, точильный камень, вожжи оленьи, 28 (штук)». Грамота мальчика Онфима № 207 (20-30-е годы XIII в.) содержит упражнения для обучения грамоте по Псалтыри (Зализняк А. А. Древненовгородский диалект. М., 1995. С. 229, 234, 274, 387). Неоднократны находки записанных на бересте азбук, служивших образцами для обучения чтению и письму. Хотя большинство граффити на стенах храмов оставлены клиром, переписчиками-каллиграфами, дружинниками, боярами, художниками и строителями, а надписи светского содержания в основном уничтожены церковными властями, чудом выявлено (в Софии Новгородской) несколько фольклорных текстов XI-XII вв., вероятно, начертанных простыми прихожанами. Одну из них А. А. Медынцева реконструировала как запись поговорки: «Как сидят пироги в печи, так и гридьба в корабле», вторая — шуточная детская песенка: «Перепелка парит в дубраве, поставила кашу, поставила пироги, туда иди». В том же храме — редкий образец древнерусского юмора (палеогр. XI-XII вв.): «Яким стоя уснет, а рта и о камень не расшибет» (т. е. не раскроет) (Медынцева А. А. Древнерусские надписи... С. 91, 148, 149).

Поскольку многие мелкие и средние ремесленники и торговцы не владели грамотой и только недавно переселились в города, их религиозная потребность находила выражение в назидательной легенде, связанной с внутренними переживаниями, в устном изложении литературных произведений (первый письменный текст русской фольклорной поэмы, духовный стих, датируется только XV в.). Сохранявшиеся до XX в. эпические песни (старины, былины), посвященные подвигам богатырей, защищавших Русь от степных кочевников, пользовались успехом не только в дружинной среде. Утонченная теологическая экзегеза в истолковании библейских текстов и произведений искусства для широких слоев торгово-ремесленного населения была недоступна. Но они смутно ощущали их потаенный сакральный смысл на уровне коллективного бессознательного.

С XI в. вместо пересекавших континенты на своих ладьях дружинников, совершавших грабительские набеги на другие страны, а попутно занимавшихся и торговлей, образуется социальная группа богатых и влиятельных купцов-гостей. С течением времени роль профессиональных купцов, людей энергичных, предприимчивых и смелых, возрастает. Ввиду опасности дальних путешествий их караваны сопровождались военными конвоями, но при случае и сам купец брался за оружие. Часть гостей вела крупную торговлю между русскими землями-княжениями (хлебом, солью; Новгород монополизировал внешнюю и внутреннюю торговлю ценными мехами, на чем в значительной мере и зиждилось его благосостояние), другие — с зарубежными государствами. В первую очередь они посещали Константинополь и причерноморские города (купцы-«гречники», плывшие из Киева по Днепру и вдоль западного побережья Черного моря). Они же могли поддерживать контакты с Сирией, Палестиной, Египтом. К купеческим «дружинам» присоединялись паломники в Царьград и Иерусалим. Другой путь, манивший в страны Востока, проходил по Волге через Волжскую Булгарию, главный промежуточный торговый рынок на великой магистрали. Гости Новгорода и Смоленска ориентировались на прибалтийский Запад и северо-запад. Новгородцы вели интенсивную торговлю с западнославянскими землями (южно-балтийское побережье), со странами Северной Европы — Данией, Швецией и Готландом, где имели свои дворы и церковь; с конца XII в. их активными партнерами становятся немецкие купцы (Рыбина Е. А. Археологические очерки истории новгородской торговли X-XIV вв. М., 1978). В 1229 г. Рига и северогерманские города заключили торговый договор со Смоленском. Основные доходы новгородского боярства связаны с торговлей пушным товаром, а не с вотчинным землевладением, поскольку Новгород сам нуждался в хлебе и ввозил его.

Образованные люди, много ездившие и знавшие, владевшие иностранными языками, пользовались княжеской защитой, принимая участие и в политических делах, выполняя дипломатические поручения. Они представляли для княжеско-дружинных верхов необычайную ценность: платили пошлины, таможенные сборы, но главное — служили поставщиками шелков, пряностей, вина, драгоценных камней, ювелирных изделий и других предметов роскоши. Заморские гости — желанные участники княжеских пиров, где они повествовали о землях незнаемых, причудливо смешивая реальное и баснословное. Их фантастические рассказы открывали новые горизонты: оказывается, где-то на Востоке живут диковинные народы и необычайные животные, произрастают невиданные растения. Через посредство купцов на Русь попадали произведения художественного ремесла Евразии, вдохновлявшие местных мастеров.

Иногда сами бояре непосредственно связаны с торговлей. В полностью раскопанном «доме воеводы» (Старая Рязань) открыта каморка, в которой найдено более тысячи стеклянных браслетов, по преимуществу киевского производства. Возможно, какой-то член семьи скупил оптовую партию украшений для последующей перепродажи (собственных мастерских в Рязани не обнаружено). При раскопках в Киеве расчищен подклет купеческого дома, где в византийской амфоре хранилось около 1500 бус из горного хрусталя и аметиста — импорт из ближневосточных стран. В том же помещении найдены свинцовые гирьки и чашечка от весов. Крупные купцы входили в самый привилегированный слой общества, но разорившись, могли стать бедняками, наподобие «гостебников» и коробейников — разносчиков мелочных товаров — бус, лент, тесьмы — на большие расстояния. Не массы со своими повседневными потребностями были заинтересованы в международном обмене, а влиятельные властные слои. Рост имущественного неравенства — следствие преуспеяния дальней торговли. В «безмонетный период» на Руси XII-XIII вв. в торговых операциях господствовали меновые, а не денежные отношения (возможно, в роли мелких денег применяли связки беличьих шкурок).

Благодаря «гостьбе» — заморской торговле,— древнерусская цивилизация воспринимала ценности, которые предлагали ей соседние или далекие цивилизации, и распространяла собственные достижения за свои пределы. Она вела к созданию известного единства, тогда как остальные факторы, особенно конфессиональные различия, напротив, способствовали размежеванию. Древнерусские гости ездили в другие города и страны, встречались с людьми иной культуры. При их посредничестве происходило взаимодействие между государствами Европы, между европейскими и иными цивилизациями. У купца вырабатывалась более гибкая система ценностей; его ум был открыт разнообразным впечатлениям. Купечество внесло огромный вклад в русскую культуру.

Средневековый купец — особый психологический тип. Его странствующий образ жизни и род занятий предполагал относительно независимое индивидуализированное поведение. Отсюда настороженное отношение церкви к торговле (не говоря уже о ростовщичестве). Не связанная с сельским хозяйством, т. е. производительным трудом, она казалась предосудительной, связанной с накоплением и стяжательством. Осуждение духовенством купцов, ходящих «к поганым купля ради», однако, не могло повлиять на развитие торговых контактов. Хотя купцы в ходе совместных экспедиций объединялись в товарищества для защиты общих интересов, каждый вел операции на собственный страх и риск. Успех предпринимательской деятельности купца зависел от его способностей, инициативы, расчетливости, знания мира, где он вращался. Он приноравливался к разным обстоятельствам, противостоял неожиданным опасностям. Купцов не покидал и «дух солидарности», особенно на чужеземных рынках.

Советские историки преуменьшали роль купечества в социальной структуре города, тогда как оно было важным и влиятельным слоем населения. Вернее определить Новгород не как боярскую, а как купеческую республику, подобную Венеции или Дубровнику. Великий Новгород — «не город, а великое северное государство» (Г. П. Федотов), где, благодаря включению в систему межконтинентальной торговли, сосредоточивалась огромная хозяйственная энергия, общественная и культурная активность. Монопольное положение на днепровском торговом пути определило возвышение Киева. Обособление крупных купцов, ведущих дальнюю торговлю, от мелких торговцев — неотъемлемая черта средневекового города. Для защиты от превратностей судьбы купцы нуждались в покровителе: святым патроном торговли и мореплавания считался Николай Мирликийский.

Доказать существование купеческих гильдий в древнерусских городах, подобных западноевропейским корпорациям с их статусами, не удается. Единственным примером служит объединение новгородских купцов-вощников с патрональной церковью Иоанна на Опоках, так называемое «Иванское сто». Специальный писаный устав этой формы корпорации появился только к концу XIII в., но именно с этого времени «Иванское сто» перестало влиять на принятие политических решений, не входя в состав правящей городской администрации. Такие купеческие сотни представляли собой административные единицы княжеской власти, хотя решали специфические задачи в области торговли и казенных сборов. Эти цели обеспечивали купцам безопасность, общественную и хозяйственную выгоду, но «они, по мнению К. Геллера, — остались без собственного гильдейского права, которое со временем в Западной Европе привело к формированию городского права» (Мартышин О. В. Вольный Новгород. М., 1992. С. 122). Только в этой единственной известной историкам ассоциации можно найти черты подражания балтийско-немецким гильдиям, которые также группировались около храмов и имели своими почетными председателями князей. Материалы берестяных грамот недостаточны, чтобы доказать существование новгородских купеческих корпораций (Черепнин В. Л. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. М., 1969. С. 316). Пространная редакция Русской Правды обращена к нуждам торгового быта и права, упорядочивая их и ставя в законные рамки.

В среде купцов постепенно складывается «арифметическая ментальность» — склонность и вкус к счету, точности. Ведется деловая корреспонденция: внедрение письменности в делопроизводство делает опоясанного мечом купчину «героического» дружинного периода более оседлым. «Купьце вячьшее» уже способны на спекуляции и борьбу за господство на рынке, лучше ориентировались во времени и пространстве, новгородцы досконально знали статьи торговых договоров с Западом, отстаивали свои права и в области уголовных дел, и при нарушении долговых обязательств. Гостями овладела «мания счета»: для ведения деловой переписки необходимы умение производить точные вычисления. Взаимоотношения с окружающими определялись утилитаризмом, сознанием пользы. «У Ивана за землю девять гривен; возьми три с половиной гривны (и) пятнадцать кадей овса... В низовье Сязи у Ярошевича (или: Ярошевичей) за два берковца (по-видимому, соли) две гривны и десять кун. У Тушуевичей (?) гривна за соль и две ногаты за черевную (непластаную) рыбу» (новгородская грамота № 219, конец XII — 1-я четверть XIII в.). Часто встречаются долговые списки. Грамота №675 (40-е — начало 60-х годов XII в.) свидетельствует о купеческих операциях большого размаха: они охватили Новгород, Киев, Великие Луки, Суздаль. В грамоте № 105 (60-е — 90-е годы XII в.) новгородец адресует послание в свой город из Руси, под которой в ту эпоху понималась Киевская, Черниговская и Переяславская земли. О недостатке хлеба или голоде в Новгороде напоминает грамота № 350 (2-я треть XIII в.): «От Степана и от матери к Полюду. Пришли рж, продавши коня» (Зализняк А. А. Указ. соч. С. 265, 301, 363, 364, 390).

Купцы стремились дать образование своим детям, чтобы те могли эффективно вести дела. Не исключено, что на Руси в XII-XIII вв. появились светские школы, в которых дети горожан получали знания, необходимые для практической деятельности. Кругозор купца расширялся не только благодаря посещению отдаленных земель, но и книжной начитанности. Постепенно складываются целые купеческие и ремесленные «династии».

В идеале купец Средневековья должен обладать «доброй славой», честностью, добропорядочностью, блюсти чувство меры. Представления купцов укладывались в русло христианской веры («все счастье от Бога»): коммерческий успех в конечном счете зависит от высших сил. Сознание неустойчивости и риска толкали его к поискам небесного заступничества, с чем связаны пожертвования в пользу бедных. Купец испытывал «конфликт сознания»: его цель — материальная прибыль; свидетельство успеха и достигнутого положения — нажитое имущество. Но именно это приводит купца к расхождению с церковными заповедями, христианским принципом нестяжания. Идеал отставал от реальной практики: взимание процентов, спекулятивные операции, не совсем чистые сделки. Маятник колебался между жаждой обогащения и страхом перед вечным проклятием, заботами о спасении души. Отсюда — отказ от продолжения торговой активности, посмертная раздача нажитых богатств, пожертвования на богоугодные дела, постройка на свои средства церквей (Гуревич А. А. Средневековый купец // Одиссей, 1990. М., 1990). В Новгороде богатый гость Садко поставил каменную церковь во имя Бориса и Глеба (XII в.), а купцы, ведущие заморскую торговлю, построили собственный храм Параскевы Пятницы (1156).

Купечество отличалось особым самосознанием. «Воинским доблестям и импульсированной аффектированности благородных он (купец) противопоставляет трезвый расчет и предвидение, иррациональности — рациональность» (Там же. С. 129). С XII в. вместе с развитием торгового слоя богатый купец становится фигурой первого плана, особым типом человеческой личности. Его деятельность, страдавшая от междоусобных войн, разбойничьих нападений, стихийных бедствий, признается полезной, хотя и не располагает к пророческой или этической религиозности. На первый план выступали беззастенчивое стяжательство, культ экономии и крайний эгоизм, потребительское отношение к людям, пренебрежение моральными заповедями. Возникла особая религиозность — неверие в собственное спасение, но также «коммерциализация» отношений с Богом (пожертвования в пользу церкви, филантропия).

Рост городов приводит к эмансипации времени. Если в деревне оно определяется природными, аграрными циклами, а в раннесредневековых городах Запада контроль за временем оставался за церковью и оно отмечалось боем колоколов, призывавших к службе, то для городских ремесленников и купцов оно постепенно теряет ценностную наполненность и начинает пониматься как линейная протяженность жизненных процессов — «время купцов» (Ж. Ле Гофф).

Маргинальные группы. Низшие слои населения составляли существенную часть городского общества, что закономерно в грозящем опасностями мире, где богатство легче потерять, чем нажить. Эти слои не были четко разграничены, составляя многочисленные «переходные формы», но создавали особый психологический климат, влияя на общественные эмоции.

В лучшем положении оказывались люди, состоявшие при дворе князя или боярина и работающие на господина — домашние рабы (низшие слуги) — холопы, челядины, обельные холопы, т. е. полные рабы. Это все те обездоленные, которые «руками своими делахуть дело», «съ всякыимъ сьмерениемь». Челядь на Руси X-XII вв. — не просто рабы, а рабы-пленники. Холопы же формировались из местного обнищавшего населения. Челядин — раб в безраздельной власти господина, существо бесправное; а холоп, с одной стороны, лишен правоспособности, а с другой — может быть свидетелем в суде, заключать сделки по торговле и кредиту (Фроянов И. Я. Киевская Русь. Очерки отечественной историографии. Л., 1990. С. 129-133). Из зависимых сплошь и рядом превращались в бесправных: из «робят», «хлопцев», «детских», «поробков», «чади» и «челяди» становились холопами. Некоторые из рабов владели имуществом, принимали участие в торговых операциях или занимали должности приказчиков (тиунов) в хозяйственном управлении. Многие благочестивые люди перед кончиной отпускали часть рабов на свободу или завещали их церкви «по душе». Источниками рабства были плен, рождение от холопов, продажа в неволю за некоторые преступления, долговая несостоятельность, женитьба на рабе, поступление в домашнее услужение без договора. Рабынями торговали еще в конце XII в.: «Выменяй же мне четыре колтка — из золотых колтков (ценой) по полугривне. А за тобой 12 кун из денег за рабыню; (купи) же за эти деньги шлем...» (новгородская грамота № 335) (Зализняк А. А. Указ. соч. С. 306). В средневековом обществе рабы воспринимались как домашние слуги — члены тесного кружка домочадцев, стоявшие на нижней ступени семейной иерархии. Как в Киевской, так и в Московской Руси они не представляли собой значительного слоя населения. Иногда холопство пополняло княжескую администрацию, находившуюся в руках тиунов — домовых управителей и ратайных (земледельческих) старост, распоряжавшихся конюхами, поварами, дворными слугами. Интимная жизнь господ не была тайной для холопов, особенно, например, для кормильцев (воспитателей) или лекарей.

«В господском дворе встречались и перемешивались со старым контингентом вечных холопов не только смерды, покидавшие — волею или неволею — свои села и пепелища, но и свободные городские элементы из опутанных ростовщическим капиталом купцов» (Романов Б. Л. Люди и нравы древней Руси. Л., 1947. С. 62, 63, 71). С XII в. распространяется практика освобождения холопов. А для некоторых лиц жизнь в холопах представлялась заманчивой, поскольку обеспечивала покровительство перед лицом внешнего мира, необходимое в условиях социальной неустойчивости: «Челядинство — рабство внешнего происхождения, в отличие от холопства, зародившегося внутри общины» (Фроянов И. Я. Древняя Русь... С. 247).

К числу зависимых людей относились закупы — работники, которые отрабатывали ссуду, полученную от хозяина-землевладельца. В случае неоплаты долга господин, возможно, продавал их в обельные холопы.

К не нашедшим себя в жизни относились изгои — холопы, выкупившиеся или отпущенные на волю, или разорившиеся свободные люди, калики перехожие — искатели Божьей правды. Это свободные люди, выпавшие из своей социальной ниши, привычного состояния, оказавшиеся один на один с внешним миром и вынужденные искать покровительства сильного. Изгой — человек, изгнанный из своей среды — общины, города.

Суровая действительность заставляла стекаться в города нищих, увечных, больных. Отношение к немощным, вдовам и сиротам — важный объект душеспасительной деятельности. В христианстве понятие о подаянии считается обязательным как условие вечного блаженства, так что бедные и калеки обретали внутри церкви значение своего рода особого «сословия». В древней Руси нищенство считали не бременем для народа, а одним из средств его нравственного совершенствования, ибо требовалось воспитать уменье и навык любить сирого человека: вера без дел мертва. При монастырях и церквах устраивали пристанища для нищих, бродячих черноризцев и странников — изначальных церковных людей. Русские писатели стали связывать убогих и болезных с церквами, церковниками и монахами — в единых перечнях. В их высказываниях о богатстве и бедности отражалась уверенность в заданности существующих отношений на вечные времена.

Милостыня, помощь неимущим рассматривается как заслуга перед Богом. Призрение и посещение недужных — необходимо для праведного мирянина, в особенности облеченного властью. Уже Владимир Святославич «повеле всякому нищему и убогому приходити на дворъ княжь и взимати всяку потребу, питье и яденье, и от скотьниць кунами» (ПВЛ, 992-996 гг.). Андрей Боголюбский «кормитель бяшеть черньцемъ и черницамъ, и убогымъ, и всякому чину яко возлюбленыи отець бяшеть, паче же милостынею бяше мило стивъ, слыша Господа глаголюща: Аще створите братьи меньший моей, то мне створисте» («Повесть об убиении Андрея Боголюбского») (Памятники литературы древней Руси. XII век. С. 326). Милость к «рабам» и «убогим», «хромцам» и слепцам», которая отличает князей,— отнюдь не литературное клише. Подаяние — непременное условие вечного блаженства. Простая чадь — мелкие торговцы, неквалифицированные ремесленники, наемные работники, скоморохи, городская голытьба, странники и юродивые, дети, отданные родителями в полное холопство, так как не могли их прокормить во время голода, т. е. слои, стоящие вне социальной иерархии или на нижней ее ступени, обладали своего рода интеллектуализмом «париев»: они способны к несредственному восприятию высшего смысла мироздания и не сдерживаемому материальными соображениями этическому евангельскому пафосу. Высокая оценка нищества и бедности дана в русских духовных стихах, излюбленная тема которых — безвинное страдание. В народном понимании спасение души — покаяние и милостыня играют первостепенную роль.

Иностранцы в русских городах. Разными путями оказывали влияние на культурную жизнь крупного города, подобного Новгороду или Киеву, группы иностранцев, придававших ему атмосферу международного центра. Начало древнерусской цивилизации связано с принятием христианства и усвоением связанных с ним элементов культуры во всех ее проявлениях. Их заимствование и последующее распространение в неоднородном социальном и этническом пространстве было делом времени. Главная роль в этой «культурной революции» принадлежит Византии, главным образом Константинополю. Готовность общества к усвоению инородных нововведений означала, что в нем вполне сложилась та социокультурная группа, которая смогла стать их носителем, принять коренные перемены в менталитете, правовых нормах, образе жизни и деятельности.

Автаркия — обособление страны, изоляция от международных связей — ведет к конечному упадку. Напротив, открытость внешним влияниям, взаимодействие с другими народами — непременное условие развития культуры. Древнерусская цивилизация в ее высших проявлениях уже с XI в. располагала развитой системой письменности, права, художественной культуры, эстетики, адаптировала приемлемые для церкви архаические традиции, не подрывавшие духовных основ православия. Она обладала огромным творческим потенциалом, но, чтобы сохранить жизнеспособность, оставалась открытой для добрососедских связей с другими народами и государствами. Город дает возможность постоянно общаться местному населению с чужаками и представителями иных этносов, социальных групп и иных культур — «чужеземцами», «немцами», прибывавшими на Русь по собственному почину или приглашению. «Чужое» высоко оценивали на шкале культурных ценностей, но оно вызывало и психологическое недоверие, вызываемое сознанием его инородности. Своеобразное сочетание ксенофобии и тяготения к иностранцам, обладателям «потайных знаний», характерно для русской средневековой культуры (под термином «немцы» понимали соседей, не говорящих на понятном славянам языке). В отличие от монотонной жизни села, радикальные инновации в урбанистике с ее интеллектуальными, художественными и материальными новшествами отчасти связаны с этнической пестротой.

В распространении восточного христианства на Руси ведущая роль принадлежала грекам. В основе монументальной русской архитектуры и церковного изобразительного искусства лежала константинопольская традиция, но ее элементы уже в XI в. составляли новые сочетания и по-своему переоформлялись. Церковно-славянский язык, воспитавший русский и в конце концов слившийся с ним в новом литературном языке, в своем культурном словаре, словообразовании, синтаксисе, стилистических возможностях — точный сколок с греческого языка, гораздо более близкий к нему (не генетически, но по своей внутренней форме), чем романские языки к латинскому. «Благочестие, благолепие, благоговение, благообразие, чистосердечие, милосердие, целомудрие, умиление, — все это не только по-гречески сложенные слова, но и по-гречески воспринятые образы жизни и мысли, ставшие сперва церковно, а потом и народно-русскими...» (В. В. Вейдле). При сохранении духовной преемственности отпочковавшаяся цивилизация древней Руси все более отходит от византийских прототипов под влиянием местных условий в иной этнической среде. Кроме митрополита и его окружения, в Киеве должны были существовать сильные греческие диаспоры.

С самого начала Киев был разноплеменным городом. Уже в X-XI вв. в нем оседали хазары, скандинавские дружинники, существовала еврейская община торговцев-ростовщиков (большинство из них, вероятно, не были иностранцами). Ближе к XIII в. могла возникнуть армянская торговая колония. В Киево-Печерском патерике упомянут бывший при княжеском дворе армянский врач. До Киева доезжали арабские купцы, но далее к западу посредниками в торговле мехами и невольниками становились евреи, доставлявшие товар в мусульманскую Испанию и Магриб. Возможно, в Киеве у Лядских ворот селились поляки. Князь Святослав Давыдович черниговский (Никола Святоша) держал своего «лечьца хитра» Петра, родом сирийца. Верили, что врачество предполагает сокровенные знания, предпочитая иноземных лекарей.

С XII в. крепнут политические, династические и торговые связи южно-русских земель с Венгрией, Чехией, Польшей, Германией. Об этом свидетельствуют находки в разных регионах Руси романских и раннеготических произведений художественного ремесла, а главное — активизация романских строительных артелей — польских, венгерских, немецких. Во второй половине XII в. в галицком зодчестве появляются ротонды — типично романские типы храмов, широко распространенные в архитектуре Центральной Европы (Чехия, Польша, Венгрия). В церкви св. Пантелеймона в Галиче уже намечены основы готической конструкции (О. М. Иоаннисян). Смоленск посещали немецкие купцы, некоторые постоянно проживали там. В договоре Смоленска с правителями Риги и немецкими городами (1229) упоминается немецкая церковь Святой Девы. Вероятно, это и есть ротонда, заказанная немецкими купцами, фундаменты которой исследованы археологами.

Титмар Мерзебургский упоминает в Киеве церковь папы Климента (начало XI в.); для иноземных заказчиков-католиков на рубеже XII-XIII вв. была возведена и киевская церковь-ротонда — тип, которой не был принят в православном зодчестве в качестве канонического: то была «немецкая божница», возможно относившаяся к доминиканскому монастырю. В Киеве дворы иноземных купцов особенно многолюдны: по иностранным источникам, в них живали купцы из Регенсбурга, Вены. При Андрее Боголюбском Фридрих Барбаросса прислал во Владимир «изо многых земель мастеры». В белокаменном декоре построек князя Андрея романские архитектурные детали восходят к памятникам Средней Германии и Нижнего Рейна (H. H. Воронин). Вместе с местными и иноземными пришельцами заносились произведения византийского, романского, ближневосточного, среднеазиатского художественного ремесла, которые служили «образцами» русским скульпторам и серебряникам. Диковинные, но полные обаяния образы баснословных существ склонные к фантастическому средневековые мастера перерабатывали и сплавляли в единой стилистической системе.

Другое направление интенсивных торговых зарубежных контактов связано с Новгородом. В начале XII в. основан Готский (т. е. готландский) торговый двор с церковью св. Олафа. Новгород посещали купцы из Дании и Швеции (свей), сохранилась его договорная грамота с Готским берегом, Любеком и немецкими городами. После заключения этого договора около 1195 г. в Новгороде организовали Немецкий двор с церковью св. Петра. С конца XII в. западная торговля Новгорода проходила под эгидой немецких купцов. Ввиду взаимной заинтересованности ее основные правила сложились задолго до установления Новгородско-ганзейских отношений. Как и в Киеве, на почве Новгорода постоянно общались разнородные этно-культурно-религиозные группы. В разные эпохи в нем происходила диффузия многих культурных традиций: западнославянской и скандинавской, южнорусской и финно-угурской, западноевропейской, византийской, ближневосточной. В обмен на меха и продукты местных промыслов в Новгород ввозили серебро в слитках и денарии, чеканенные на рейнских, англосаксонских, фрисландских монетных дворах.

Раскол православной и католической церквей (1054) побуждал русских иерархов, подчиненных константинопольской патриархии, к осуждению католичества. Напротив, западная политика русских князей, включавшая политические и династические союзы, в XI в. активизировалась. На Руси веротерпимость считали необходимой и по государственным, и по торговым соображениям, тем более, что среди княжеских дружинников были варяги западного обряда. Постройка в больших торговых городах романских церквей с католическим духовенством входит в практику с середины XII в. Тем же правом религиозной свободы, вероятно, пользовались армяне, иудеи, волжские булгары — магометане, купцы половецкие — язычники. В конце X в. в Киеве могли обитать выходцы из Хазарии (в топонимике Подола существовало название «Козаре»). Там обнаружена ювелирная мастерская с формочками для отливки поясных бляшек. На одной из них вырезана куфическая надпись (Новое в археологии Киева. Киев, 1981. С. 307). В юго-восточных городах Руси князья разрешают жить зимой «своим поганым» — черным клобукам, торкам. Браки между русскими и половцами заключаются даже в высших кругах. Связи с тюркскими кочевниками нашли отражение в материальной культуре, особенно в конском снаряжении и оружии.

Князья всячески покровительствовали купцам, к какой бы конфессии они ни принадлежали. «И боле же чтите гость, откуду же к вам придеть, или прость, или добръ, или соль, аще не можете даромъ, — брашном и питьемь: ти бо мимоходячи прославять человека по всем землямъ, любо добрым, любо злымъ» («Поучение Владимира Мономаха»). При Андрее Боголюбском во Владимир «гость приходил из Царягорода и от иных стран из Руской земли, и аче Латинин, и до всего хрестьянства, и до всее погани» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 591). Заморские гости получали привилегии благодаря своему влиянию. В статьях Пространной редакции Русской Правды выступает важное значение гостиной торговли. Например, признается преимущественное право на получение долга полностью для гостя «из иного города или чужеземца» сравнительно с «домашними» кредиторами. Приближенные князя обязывали местных жителей перевозить иноземцев с товарами и заботиться об их безопасности.

Геополитический и экономический факторы предопределили появление в южной и северной Руси разных субкультур. Южная субкультура ориентировалась на азиатскую степь. Киевские князья формировали воинские контингенты из наемников племенного объединения черных клобуков и остатков тюркских кочевников — печенегов, торков, берендеев, осевших на реке Рось. Новгородская культура тяготела к Скандинавии и северонемецким торговым городам Балтики. Крупный древнерусский город в XI-XIII вв. представлял собой точку взаимодействия, узел взаимосвязей для всех, кто жил в его окрестностях. Он изначально служил центром встреч и обменов. Именно в городской атмосфере неустанного творчества происходили новаторские преобразования разнородных культурных элементов, что создало неповторимый облик древнерусской цивилизации.