Механизм Смуты (К типологии русской истории культуры)

Характеризуя особенность русской революции, В. И. Ленин писал, что все буржуазные революции имели стадию предварительной, спонтанной подготовки, когда их экономическая структура переживала период «утробного созревания» внутри экономики предшествующего уклада. В отличие от них, по характеристике того же автора, социалистический уклад не имел периода утробного развития. В результате переход от капитализма к социализму мыслился, согласно этой концепции, как уникальное явление — взрыв, разрушающий все основы предшествующей социальной структуры и создающий на ее обломках новый, доселе невозможный уклад. Цель настоящей работы — показать, что в данном случае речь идет не об уникальном явлении, особенности которого определены якобы «беспримерной в истории человечества» ситуацией — переходом от классового общества к бесклассовому, а об одном из определяющих признаков бинарной системы, в частности — русской истории московско-петербургского периода. Таким образом, следовало бы говорить не о специфике перехода от одного экономического уклада (капитализма) к другому (социализму), а о некоторой константе развития бинарных социальных структур.

Динамика тернарной системы характеризуется относительной постепенностью. Это, конечно, не исключает периодического явления взрывных (революционных) моментов Однако сам характер революции в бинарных и тернарных структурах — различен.

В тернарных структурах распределение элементов неравномерно. На поверхности исторического социума выступает некая конфликтная пара. Именно она задает эпохе ее основное звучание. Драматические перипетии, столкновения между этими двумя пластами культуры в первую очередь привлекают внимание как современников, так и историков. Третий элемент культуры находится в этом случае в спонтанном состоянии. Он скрыт в глубинах конфликта и примыкает, как правило, к одной из доминирующих тенденций, порой окрашиваясь в ее тона и воспринимая ее программу. Но в критические, кризисные моменты, когда борьба между доминирующими силами заводит их в тупик, из которого они не могут найти выхода, и перед обществом начинает вырисовываться облик катастрофы, «третья сила» вдруг выходит на поверхность, уже достаточно созревшая и готовая занять исторически ведущее место.

В подобных структурах взрыв не носит характера всеобщей катастрофы — в нем выделяется созидательная сила он расчищает «авгиевы конюшни» истории и открывает путь ее новому этапу. Такова, например, Великая французская революция, поразившая современников своим катастрофическим характером и в значительной мере определившая для историков модель революции. Перипетии политических конфликтов, террора и революционных войн заслонили для историков в определенной степени «третью силу», которая до времени таилась в глубине событий. «Великий страх» и массовое разрушение дворянских замков, захват крестьянами феодальных земель, развитие буржуазной экономики — все эти процессы начались еще до революции и, продолжаясь в ее время, фактически не сливались с ней. Не случайно победа контрреволюции сначала, а затем крах империи не затронули перехода феодальных земель в руки крестьянства. Папаши Гранде и Горио уживались со всеми политическими перипетиями этой катастрофической эпохи, и когда потоп отступил, — в ковчеге оказались именно они. Таким образом, момент взрыва таил в себе и разрушительные, и созидательные тенденции. Разрушая определенные пласты социального порядка и культуры, он одновременно расчищал дорогу для других

Иной характер приобретает момент взрыва в бинарных структурах. Здесь борющиеся тенденции вынуждены сталкиваться лицом к лицу, не имея никакой третьей альтернативы В этих условиях перемена неизбежно приобретает характер катастрофы. Реализовываться она может только в двух проявлениях во-первых, в стремлении отказа от перемены вообще и установки на максимальную незыблемость сложившейся структуры, во-вторых, в стремлении к полному апокалипсическому уничтожению существующего и созданию на его месте столь же апокалипсического идеального строя.

Примером первого пути может быть Китай, второго — Россия.

Фактически такую систему описал Достоевский в шигалевщине («Бесы»). Достоевский полагал, что описывает «русскую» теорию революции, — на самом деле он создал образ революции китайского типа: социалистическое общество с доведенным до предела равенством и полной упорядоченностью всей системы периодически, создавая для своих членов нечто вроде психологической отдушины, переживает взрыв — предельное освобождение антисоциальных сил человека. Однако после этого общество вновь возвращается к исходной неподвижности. Таким образом, подобный взрыв отрицает динамику, а не является ее элементом. Собственно говоря, он также форма неподвижности. Другая форма бинарной системы связана не с неподвижностью, а с предельным развитием непредсказуемости. Если в первом случае культурно-психологическая константа не меняется, то во втором она становится областью неупорядоченных изменений. При кажущейся противоположности эти обе тенденции вырастают на единой почве двоичных структур.

Бинарная система утвердилась в истории России после конца киевского периода и охватила собой московский и петербургский и сложившийся после Октябрьской революции второй московский период, конец которого отмечен подписанием протокола о расчленении Советского Союза на самостоятельные государства. По сути дела, этот период может быть определен как время складывания, расцвета и разрушения империи. Наиболее полно этот период выразился в петербургском этапе, почти символически включенном в симметричную московскую раму.

Весь он характеризуется бинаризмом построения. Киевская Русь с ее пересечением скандинаво-византийских влияний, расцветшая на историческом перекрестке Запада и Востока, создала уникальное в русской истории сочетание христианства и рыцарства. Пересечение столь разнообразных культурных структур (Ср., например, органическое слияние христианства и язычества, рыцарства, фольклорных влияний Степи, западных и византийских голосов в «Слове о полку Игореве». Эта открытость разным веяниям мировой культуры повергла в недоумение исследователей, меривших все московскими мерками, и породила версию о поддельности памятника в дальнейшем не повторялось. Следующий этап носил бинарный характер.

Все социокультурные системы, сменявшие друг друга на пространстве России на протяжении между XV и XX вв., отличались определенной общностью, тем более очевидной именно потому, что каждый новый этап декларировал свою уникальность, отрицал связь со всеми предшествующими и провозглашал начало принципиально новой эры в истории человечества или по крайней мере — России. Конечно, проводить географическую границу между сферами тернарных и бинарных структур возможно лишь в порядке весьма грубой схематизации, в рамках различных национальных культурных систем мы можем отметить интеграции, смешения и противоборства их в синхронии различных культур. И все же мы имеем право говорить о некоторых историко-культурных доминантах, определяющих в каждый исторический момент лицо данной культуры. В свое время мы уже отмечали, что если в западной культуре доминировал договор — начало юридическое, базирующееся на основах римской юриспруденции, то для Руси значительно более характерен принцип «вручения себя».

Бинарная структура не признает даже относительного равенства сталкивающихся сторон, которое позволяло бы предположить за противоположной стороной право если не на истину, то хотя бы на существование, где бы ни возникал конфликт в политике, религии, науке или искусстве. Сама идея терпимости чужда психологии бинаризма. Для нее находятся другие определения - беспринципность, оппортунизм, неверие. Поэтому психология бинарности признает только бескомпромиссную победу.

Характерной отличительной чертой бинаризма является максимализм. Конфликт, где бы он ни развертывался, приобретает характер столкновения Добра и Зла. С этим связано существенное противоречие, лежащее в основе такой системы. С одной стороны, момент взрыва мыслится как переход из царства пороков и заблуждений в область истины. Идея утверждения рая на земле — одна из наиболее характерных для бинарных структур. Отсюда типичное обожествление земной власти как силы, которая осуществит это чудесное преображение. В данном случае не столь важно, воплощается ли эта власть в облике религиозного проповедника, монарха или террориста. Существенной является сама идея конечного преображения земного порядка.

Однако подобная ситуация хранила в себе исходное противоречие: переход из царства Зла к «тысячелетнему царству Божьему на Земле» мыслился как мгновенный результат перестраивавшего весь мир спасительного взрыва. Одновременно подчеркивалось, что отсутствие переходного периода вызывает необходимость некоторой остановки перед прыжком. Торжество идеалов переносится в более или менее отдаленное будущее, сейчас же должно нacтyпить резкое ухудшение жизни. Земному царству Христа должно предшествовать царство Антихриста. В этом отношении принцип бинаризма имеет глубокие корни в Апокалипсисе и ряде мистических максималистских учений. «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны - она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи, и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев, и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них» (Откровение Иоанна Богослова, 9, 1—6). За временем крайнего греха, голода и гибели последует рождение Нового Мира. «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Откровение Иоанна Богослова, 21, 1—2).

Апокалипсическая идея перехода к добру через зло потом, как уже было сказано, регулярно повторяется в разнообразных мистических учениях, утверждающих конечную победу земного рая. Но ту же идею мы встречаем и в революционных учениях. Сравним, например, лозунг эсеров: «Через поражение — к победе». Каждый натиск переживается революционерами как эсхатологическое наступление зла перед обязательной конечной победой. Отсюда мифология «последнего и решительного» сражения. С этим же связана поэзия гибели и искупительной жертвы. Сравним, например, слова Александра Одоевского в момент выхода на Сенатскую площадь; «Умрем, братцы! Ах, как славно умрем».

По сути дела, она же лежит в основе сталинской концепции революции, победа революции в России неизбежно вызывает усиление реакции в капиталистических странах. Крайним выражением этого взгляда является фашизм. Таким образом, победа добра (в данном случае революции) приводит к усилению зла (реакции). Это неизбежно заставляет социалистический лагерь не ослаблять государственность, как это предполагалось «классиками марксизма», а усиливать ее. Логическим завершением этого является переход к государственному терроризму. Таким образом, между первоначальной победой (торжеством социализма «в одной отдельно взятой стране») и заключительной победой (торжеством всемирным) проходит период усиления тех самых классовых сражений, ликвидация которых декларируется как окончательная цель.

Бинарная система неизбежно развивается судорожно. Отсутствие скрыто зарождающегося третьего компонента приводит к тому, что взрыв завершается полным развалом социальной структуры. В пределах интересующего нас исторического отрезка такими развалами отмечены периоды между Грозным и Алексеем Михайловичем (вершина его — Смута), Петром и переживаемым нами ныне моментом — расчленением империи на независимые государства.

Момент взрыва характеризуется выбрасыванием целого пучка потенциально возможных продолжений. Последующий исторический процесс как бы осуществляет отбор: определенные тенденции подавляются, другие — получают дальнейшее развитие. Непосредственно после взрыва количество потенциально возможных будущих дорог велико. Затем происходит процесс отбора. При этом важно подчеркнуть, что отбор этот в непосредственной близи к взрыву, как правило, имеет случайный, непредсказуемый характер. В дальнейшем, однако, в него включается фактор сознательной деятельности человека, который прилагает усилия для того, чтобы определенные аспекты реальности подавить и объявить несуществующими, а остальные максимально втиснуть в навязываемую истории идеальную модель.

Если учитывать эти процессы, то станет очевидным, что историк должен изучать не только сложившийся и ретроспективно канонизированный облик событий, но и потенциально возможные пути, оставшиеся нереализованными.

В этом смысле полезно напомнить новаторскую идею А. В. Исаченко. Некоторый полемизм тона, вызванный ситуацией, сложившейся в славяноведении в начале 70-х гг., не может заслонить от нас научного смысла выступления ученого. Ввиду принципиального теоретического значения и краткости цитируемых тезисов приводим их полностью.

Если бы в 1478 году Новгород поразил Москву (об одном несостоявшемся варианте истории русского языка).

Совершенно очевидно, что история не пишется в кондиционале. Однако и утверждение, будто то, что случилось на самом деле, «должно было» случиться именно так, следует признать неубедительным. Легко стать пророком задним числом. История всегда держит наготове несколько вариантов. И нет оснований считать то, что фактически произошло, во что бы ни стало проявлением «прогрессивного хода истории».

Все развитие России сложилось бы совершенно иначе, если бы в конце XV века Новгород, а не Москва, оказался руководящей, главенствующей силой объединяемой страны. И такая возможность реально существовала.

Новгород XV века был почти что европейским городом, не знавшим ни коррупции, вызванной в оккупированной части страны татарщиной, ни жуткой азиатчины московского великокняжеского и боярского быта. Опираясь на древнюю республиканско-демократическую традицию, поддерживая самые живые торговые и политические отношения со странами Запада, Новгород во главе объединенной Руси не допустил бы рокового изолирования страны от духовного и технического прогресса Европы эпохи Возрождения. Идеи гуманизма, идеи Реформации не остановились бы на границах Польши и глубоко изменили бы облик отсталой Московитии, приобщая страну к главным источникам европейской мысли. Весьма вероятно, что под влиянием Реформации в Новгороде появился бы первый перевод Библии не на почти что заумный древнеболгарский, а живой русский язык (ср. литературную деятельность «жидовствующих»).

Реакционная деятельность балканских эмигрантов, тянувших Москву вспять к Византии, не нашла бы себе почвы в условиях европеизации, истинная литература (а не только письменность) на русском языке появилась бы на два с половиной века раньше, и сам литературный язык отразил бы в себе не столько шамканье московской просвирни, сколько язык просвещенных новгородцев. Литературный язык развивался бы не в оранжерейных условиях славянщины, не в затхлой среде малокультурного духовенства, а в демократической среде свободного города, духовно открытого на Запад, как и на Восток.

Предлагаемые здесь мысли являются лишь умственным экспериментом, позволяющим взглянуть на фактическое развитие лишь как на один из возможных вариантов, особенно выпукло выступающих на фоне не состоявшегося (VII Miedzynarodowy kongres slawistôw. Warszawa. 1973. С. 85-86).

Сборник, в котором опубликована процитированная работа, был сдан в печать осенью 1972 г. и включил работы самого конца 60-х — начала 70-х гг. Это хронологическое замечание нас привлекает потому, что почти синхронно, в 1968 г., на английские экраны был выпущен фильм «If» (режиссер Л. Андерсон), в котором события, подносимые зрителю как реальные, были погружены в пространство их возможных вариантов. То, что происходит, лишь одна из нитей в обширном пучке возможностей. О соотнесении реальной истории с ее утраченными возможностями думал Чаадаев. Такой взгляд может быть перенесен из области гипотез в сферу исторического исследования, если мы посмотрим на различные пути национальной истории как на набор потенциально возможных дорог. В этом отношении такие выражения, как «прусский» или «итальянский» путь объединения государства, могут рассматриваться как данные для сопоставительных исследований.

Фактически такой ход научного мышления не является чем-то беспримерным. Так, С. Ф. Платонов в изданной им в 1923 г. книге «Смутное время. Очерки истории внутреннего кризиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков» предпослал анализу Смуты типологическое сопоставление «московского» и «новгородского» путей России. И хотя выводы, к которым приходил историк, были иными, чем у А. В. Исаченко, сам характер научного мышления сопоставим. Можно было бы привести и другие примеры.

Эсхатологическое мышление подменяет динамику катастрофой. Отсюда резкое расхождение исторической реальности и исторического самосознания. Каждая эпоха, переживающая взрыв, оценивает себя в терминах Апокалипсиса — как нечто никогда не бывшее и ни с чем не сопоставимое. В этих категориях переживало себя время Петра I. Самосознание эпохи основывалось на противопоставлении «старины» и «новизны». Одна позиция считала источником зла «новизну», другая — «старину», но обе находились в пределах именно этого словаря. При этом историк с удивлением обнаруживает, что под лозунгом «старины» порой осуществляется смелое новаторство, а «новизна» часто оказывается словесным переименованием старых традиций.

Бинарная структура органически связана с представлением о взрыве. Взрыв этот должен носить глобальный, всеохватывающий характер. Все прошедшее подлежит уничтожению, а то, что создается на его месте, представляет собой не продолжение, а отрицание всего предшествующего. Неожиданность, непредсказуемость, катастрофический характер процесса не страшат его участников: они опасаются прямо противоположного — того, что разрушения не будут иметь глобального характера. Так, например, Александр Блок бесстрашно принял крайности революционных эксцессов, осуждая интеллигенцию за то, что она утратила способность «слушать музыку революции». Зато восстановление «мещанского» быта в начале нэпа — фактически бытового уклада жизни, как такового, — повергло Блока в отчаяние и явилось одной из непосредственных причин его гибели. Мемуарист рассказывает, что звуки бульварной музыки, доносившиеся из новооткрытых погребков и ресторанов, в прямом смысле сводили Блока с ума. «Музыка революции» сменилась для него музыкой ресторанной, быт победил бурю.

Конечно, далеко не все русские интеллигенты той поры разделяли взгляды Блока. Такие давние и многим с ним связанные литературные сподвижники, как 3. Гиппиус, поражали Блока «отсутствием слуха». Критику революционных событий у Блока вызывали не эксцессы народных расправ, а попытки интеллигентов (в частности, большевиков) руководить революцией. Не случайно свою партийную принадлежность Блок в этот период с известной политической неточностью определил как эсеровскую. Взгляды эти не остались неизменными и, видимо, начали переживать существенные сдвиги в последние месяцы жизни Блока.

Сказанное заставляет нас иначе взглянуть на роль Смутного времени в русской истории. Период складывания Московского государства и его быстрого подъема характеризуется относительной устойчивостью. В реальной политике происходит быстрый процесс развития. Процесс этот не лишен конфликтных ситуаций и острых столкновений. Однако в целом он имеет характер непрерывно развивающегося в одном направлении исторического движения. Доминирующей тенденцией является складывание единого государства с безграничной самодержавной властью во главе. Естественным результатом этого процесса по общей логике европейского исторического развития должен был сделаться переход к более цивилизованной политической структуре. Это, в свою очередь, было связано с развитием экономики и сближением с общеевропейской цивилизацией. Процесс этот мог происходить относительно безболезненно, как, например, в Австрии, или сопровождаться революционными вспышками, как во Франции, но во всех случаях он имел характер единого логически развертываемого процесса. В этом смысле показательно, что историки французской школы «долгого дыхания» (la nouvelle histoire) не без успеха описывали эти исторические события как подчиненные замедленному постепенному развитию.

С этой точки зрения имеет смысл провести различие между революцией и смутой. Первая характерна для тернарных систем, вторая — типичное явление бинарных. Когда революцию называют повивальной бабкой истории, то имеют в виду, что в момент рождения ребенок уже сложился в чреве матери. Тернарные системы в момент взрыва выносят на поверхность то, что спонтанно в них уже сложилось. Бинарные системы ставят между «старым» и «новым» момент полного уничтожения. Таким образом, спонтанный период складывания нового полностью отрицается. В этом смысле смута — закономерное и периодически повторяющееся явление русской культуры. Фактически за время существования империи имели место «смуты» конца XVI — начала XVII в., конца XVII — начала XVIII в, конца XVIII — начала XIX в., конца XIX — начала XX в и настоящего, переживаемого нами сейчас, времени. Несмотря на различную окраску этих исторических событий и существенную разницу участвовавших в них сил (установок, программ), все они типологически имели общие признаки представление о том, что переживаемый кризис есть «окончание истории» и «начало новой эры», что после него должно последовать установление идеального порядка и что будущий путь должен в принципе противостоять общеевропейским историческим дорогам.

Царствование Ивана Грозного логически исчерпало государственные возможности безграничной власти. Слова опричника Грязного. «Ты, государь, аки Бог» — выражали самую сущность московского принципа власти (См. об этом Живов В. М., Успенский Б. А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Языки культуры и проблемы переводимости. M., 1987, Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Художественный язык средневековья M., 1982, а также в наст. изд. «Отзвуки концепции „Москва — третий Рим" в идеологии Петра Первого»). Государственная практика Ивана Грозного представляла собой попытку реализации этой идеи Историки полагают, что прекращение прямого потомства Рюриковичей в царствование Ивана Грозного (См., например Платонов С. Ф. Смутное время. Очерки истории внутреннего кризиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков. Пг., 1923) явилось исторической случайностью, лишь благодаря неожиданности совпавшей с кризисом принципа безграничности государственного деспотизма. С этим нельзя согласиться. Обширный материал по истории деспотических государственных структур свидетельствует, что убийство наследника или же, в симметричном повороте, убийство наследником своего правящего отца является не эксцессом, а закономерностью, определяющей данный тип передачи верховной власти. Некоторая окраска, наложенная на эту закономерность личными свойствами Грозного, его стремлением экспериментально проверять безграничность своей власти, не меняет основы явления. Между кризисом деспотизма и исчерпанием родовой преемственности властителей существует закономерная связь. Показательно, как кризис преемственности власти на рубеже XVI — XVII вв. и идея ограничения самодержавия переплетаются друг с другом.

После смерти Грозного созрела идея выборного, а не наследственного царя. Как справедливо показал Платонов, царевич Дмитрий не сделался жертвой своего отца только потому, что не имел никаких прав на престол как рожденный в браке, официально считавшемся незаконным. Идея наследования престола Дмитрием появилась после его гибели и связана была не с юридическими правами, а с совершенно иной традицией — с мифом об убиенном ребенке-праведнике.

Особенно следует подчеркнуть, что попытки ограничения наследственной деспотической власти проистекают из различных враждебных друг другу общественных сил. Это голос эпохи, а не выражение интересов какого-либо конкретного сословия или класса. Интересно рассмотреть последовательную цепь опытов самоограничения власти.

Воцарение Бориса Годунова (1598) сопровождалось сложным и не имевшим опоры в традиции ритуалом приглашения царя на трон. Особенно показательно, что после осуществления продуманной цепи общенародных, государственных и церковных прошений, умолявших Годунова принять власть, Борис, согласно источникам, завершил всю эту цепь характерным жестом: повернувшись лицом к народу, он поднял над головой рубаху и потряс ею. Это была своеобразная присяга разделить с народом последнюю рубаху. Царь ограничивал свою власть торжественным публичным обещанием.

Не успел Лжедмитрий возвратить из ссылки Шуйского, как этот последний, совместно с Голицыным, тайно обратился к королю Сигизмунду с предложением избрать на московский престол принца Владислава. Условия, на которых в дальнейшем велись переговоры на эту тему, менялись. В одной из версий власть Владислава подвергалась настолько значительным ограничениям, что фактически не могла уже называться самодержавной. Другая версия, отстаивавшая интересы родовитого боярства, ограничивала права служилого дворянства на участие в государственной власти. Однако во всех вариантах имелось нечто общее о самодержавии в толковании Ивана Грозного не могло быть и речи. Социальные группы спорили между собой, в чью пользу будет проведено ограничение, но были едины в самой этой идее. В этом смысле особенно показательно поведение «боярского царя» Василия Шуйского. Еще до воцарения Шуйский усвоил тактику опоры на мятежную толпу. «Шуйские были одни из первых московских политиканов, взявших привычку обращаться к площади. При Борисе они подвигли "торговых мужиков" просить царя Федора "чадородия ради" развестись с царицей Ириной. После смерти Бориса Василий Шуйский поднимал толпу на Годуновых, свидетельствуя об "истинности" самозванца, и толпа разгромила Годуновых. А вскоре затем он же пробовал возбудить ту же толпу и против самозванца, за что едва не поплатился жизнью» (Платанов С. Ф. Смутное время. С. 86).

Тем более примечательно, что в обряд присяги Шуйский, вопреки ожиданиям бояр, ввел клятву царя народу. Особо следует выделить торжественное обещание Шуйского карать только лично виноватого, не распространяя опалу на его родственников и близких. Платонов видит в этом лишь лишенную принципиального значения обычную милость, предназначенную к праздничному торжественному дню. С этим, конечно, согласиться нельзя Иван Грозный, бесспорно, не был добрым человеком, но его последовательное стремление уничтожать не только виновных, но и все их роды объясняется не одними личными свойствами царя, но и представлением о том, что юридическим лицом, предметом как милостей, так и наказаний является не отдельная «персона», а коллективная личность — род, слуги, даже животные родовой вотчины. На этом убеждении строились такие фундаментальные идеи, как местничество, представление о родовой чести. Боярин шел на плаху для того, чтобы не подчиниться понижению своего места на царском пиру. С точки зрения «просвещенного» сознания XIX в это невежество, но для средневекового мышления это - естественный вывод из представления о том, что носителем заслуги является род.

Идея индивидуальной ответственности, провозглашенная Шуйским, одна из наиболее смелых новаций переломного времени. Авторитет народа как источника власти возрос во время Смуты настолько, что упоминание о нем оказалось формально введенным в звание Минина.

Народное соборное избрание сделалось законным основанием прав Романовых на престол. В многочисленных перипетиях дворцовых переворотов и смут обращение к народу как к источнику власти повторялось и в дальнейшем. Так, в споре между Софьей и Петром за престол эта идея вновь выплыла на поверхность.

Насколько глубоко была поколеблена мысль о наследственном праве на престол, свидетельствует такая деталь, попав в почти безвыходное положение во время неудачного Прутского похода, Петр обратился к Сенату, освобождая его от выполнения собственных приказов в случае, если попадет в плен. Как бы забыв о том, что у него имеется законный наследник (отношения с Алексеем у государя еще были далеки от взаимной ненависти и в целом оставались лояльными), Петр предписывал сенаторам «избрать из себя достойнейшего» на трон (В любом случае идея наследственности власти обязывала Петра хотя бы упомянуть о причинах фактического лишения Алексея государственной власти). Права наследственности были в его сознании настолько поколеблены, что в отчаянную минуту он просто о них забыл.

Итогом Смуты XVII — начала XVIII в., казалось, должен был бы сделаться переход России к умеренной законодательно-самодержавной власти, например типа Швеции. Однако этого не произошло. Сложился тот парадоксальный порядок, который мадам де Сталь позже характеризовала словами «Политический строй России — деспотизм, ограниченный удавкой» (Последние слова — намек на удушение Павла I). Дальнейшее развитие России строилось на непримиримом противоречии. С одной стороны, в основу государственности были положены европейские принципы абсолютизма. Это подразумевало, что слова о божественной природе государственной власти превратились в поэтическую метафору. Фактически они означали несколько варьированную европейскую идею абсолютизма. С другой стороны, сохранялась бинарная структура, которая невольно подталкивала воспринимать метафору как реальность. В результате русская государственность XVIII в изначально была построена на ряде непримиримых противоречий, чреватых катастрофами. Основное заключалось в строительстве «регулярного» государства европейского типа на крепостнической основе. Если в Европе абсолютизм сопровождался экономическим развитием и подспудно подготавливал смену всего жизненного уклада, то в России происходило нечто прямо противоположное. Европеизация быта и сознания образованной части общества, включение в семью европейских народов сопровождалось не ослаблением, а резким усилением крепостничества. Ко второй половине XVIII в. уже исчезнувшие из быта Европы формы феодальной зависимости в России получили такое развитие, что в отдельных случаях крепостное право деградировало до рабовладения. На этой почве нельзя было строить экономику европейского типа, и Россия, пережившая в начале XVIII в промышленно-технический взлет, быстро затормозилась в своем развитии. К моменту Севастопольской кампании она превратилась в самую обширную и одновременно самую отсталую страну Европы.

Другое важнейшее следствие заключалось в возникновении противоречия, из которого «нормального» выхода в принципе не было.

Дальнейшее развитие по европейскому пути требовало освобождения крестьян. Однако задача эта, очевидная для большинства русских правителей второй половины XVIII — первой половины XIX в. и для целого ряда общественных деятелей, натолкнулась на непреодолимую преграду. И Екатерина II, и Александр I, и Николай I, и прозорливые вельможи, как, например, Сперанский и граф Киселев, прекрасно понимали, какие опасности таит в себе крепостное право и в какой мере необходимо найти из него выход. О том, что крепостное право встречало критиков в освободительном движении, не следует даже говорить. Однако на пути реформ возникали непреодолимые преграды, вытекавшие из самых основ общественной организации. Бинарная система, предоставлявшая выбор только между организацией и хаосом, заставляла надежды на освобождение крестьян возлагать на правительство. Таким образом, правительство в России выступало в роли прогрессивного начала. Сравним слова Пушкина великому князю Михаилу: «Вы, Романовы, все революционеры».

Одновременно возникал ряд противоречий: развитие революционных идей приводило к распространению антиправительственных настроений, а колебания власти подсекали надежду на него. Но еще существеннее было другое: русские либералы («дворянские» революционеры, декабристы) оказались перед трудным выбором, для того чтобы провести крестьянскую реформу, надо было преодолеть сопротивление дворянства, а это требовало сильной государственной власти.

Декабрист Николай Тургенев в конце 1810-х гг. говорил, что в России нельзя требовать республики, пока не уничтожено крепостное право. Напротив, люди типа Дмитриева-Мамонова считали, что свобода дворянства, его способность противостоять деспотизму правительства — залог народной свободы, власть же дворянства основывается на его связи с крестьянами, поэтому уничтожение крепостного права, разорвав единство дворян и народа, сделает деспотизм правительства безграничным. Декабристы в последующий, более зрелый период их движения пытались преодолеть это противоречие, соединив в одной программе конституцию и свободу крестьян Однако роковая раздвоенность политических идей так и не была до конца преодолена.

Сложившаяся тупиковая ситуация имела еще одну характерную черту каждое новое правительство после Петра и до Февральской революции не продолжало начинания предшествующего, а отвергало их. Елизавета обосновывала свое право на престол ссылкой на Петра, пропуская имена последующих правителей. Екатерина II начала с того, что торжественно вычеркнула царствование своего мужа из русской истории. То же самое в отношении к ней сделал Павел I. Александр торжественно обещал «править по сердцу и законам бабки нашей Екатерины II» — царствование Павла I было объявлено как бы несуществующим. Но и Николай I, считавший, что декабристским восстанием и трагическим началом своего царствования он обязан старшему брату, принципиально разрывал преемственность между этими престолами. Это же повторялось и в начале царствований Александра II, Александра III и Николая II.

Характерно, что то же отсутствие преемственности типично и для истории революционною движения каждый раз отталкивание сильнее, чем преемственность. Таким образом, политическая история строится как цепь взрывов.

Развитие буржуазных форм хозяйства, быстрый экономический прогресс в последние десятилетия XIX в , формирование интеллигенции — вся сумма экономических и культурных процессов конца XIX — начала XX в создает потенциальную возможность перехода к тернарной системе.

Если Достоевского и Толстого волнует возможность превращения грешника в праведника, то Чехов в принципе снимает эту проблему его герой не описывается двузначным языком Именно это и вызвало обвинения современников в безыдейности и политическом равнодушии автора.

Однако чеховский путь не получил объективного продолжения. Победил путь Блока — максимализм. В 1917 г. наступил третий, последний этап в истории бинарной системы. Одна из существенных линий различия между бинарной и тернарной системами заключается в том, что первая обладает рядом преимуществ, если воспринята как идеал, а не практическая программа действия. Будучи превращена в политическую практику, она неизбежно деградирует до крайних форм деспотизма. Известные слова Христа. «Да будут слова ваши да-да и нет-нет, остальное от лукавого» — не могут быть отделены от других - «Царство Мое не от мира сего». Политическая реализация бинарной структуры — безнадежная попытка построить царство небесное от мира сего, что в реальности порождает лишь крайние формы деспотизма. Отсюда бесспорное положительное значение бинарных структур во вторичном слое культуры — в области идей и искусства и столь же значительная опасность опытов реализации их в сфере политической реальности. Этим определяется и притягательность, и слабость русского типа культуры. Жизнь без Толстого и Достоевского была бы нравственно и духовно бедной, жизнь по Толстому и Достоевскому была бы нереализуема и чудовищна.

Последний этап в истории интересующего нас периода завершил трагические последствия применения идеалов бинарной системы в реальной исторической практике. Эпоха военного коммунизма была первым опытом «упразднения» истории. В основе эксперимента лежала эсхатологическая вера в то, что история кончилась. Неоднократно повторялись слова Энгельса о том, что прежние эпохи изучали историю, а пролетарская революция заменяет изучение истории ее переделыванием. К началу нэпа сделалась очевидной неудача утопических планов, Россия оказалась на распутье двух дорог. Одна из них предполагала фактическое признание неудачи попытки и медленное сползание к «нормальному» пути развития. Видимо, такие идеи мелькали в последние месяцы в голове Ленина, утверждавшего, что нэп — «надолго и всерьез» (Ср. запись Чуковским слов Горького в 1921 г. «Заговорили о пустяках — Что в Москве? — спросил Горький — Базар и канцелярия! — ответил Федин — Да, туда попадаешь, как в паутину, — сказал Горький — Говорят, Ленин одержал блестящую победу. Он прямо так и сказал нужно отложить коммунизм лет на двадцать пять. Отложить. Те хоть и возражали, а согласились» (Чуковский К. И. Дневник 1901—1929 М., 1991 С. 173) Упоминание двадцати пяти лет звучало в эти годы как синоним бесконечности). Одновременно в сходном направлении развивались идеи сменовеховцев.

Однако эта возможность была потеряна. Традиционный бинаризм сознания, привыкшего к «бескомпромиссному» делению политических сил на друзей и врагов, добро и зло, возобладал. Лозунгами эпохи сделались: «Кто не с нами, тот против нас» и «Если враг не сдается, его уничтожают». Такое сознание нуждалось в присутствии врага и непрерывно его порождало. Только появление реального врага в годы Отечественной войны отчасти приглушило на короткий срок порождение мнимого, но политически необходимого для системы врага.

Последний период развития бинарной структуры, как можно предполагать, в наше время завершился. Однако переход на систему иного типа затрагивает столь глубокие исторические традиции, что все надежды на быстрый прорыв в этом направлении лишь демонстрируют устойчивость бинарной психологии. Все планы осуществления глубоких социально-экономических и психологических перемен в заданное число месяцев или лет слишком напоминают все те же «пятилетки в четыре года», представление о том, что «силовыми» и «волевыми» методами можно преодолеть объективный ход истории и что отказ от взрыва может быть осуществлен средствами взрыва.

Бинарные и тернарные системы в естественном состоянии распределяются на различных пластах культуры. Тернарные системы находят более естественное применение в практической, эмпирической сфере культуры, поскольку развитие здесь ограничивается материальными возможностями процесса. Бинарные системы с их максимализмом находят естественную почву в области умозрительных моделей, теоретических построений и художественной фантазии. Однако это естественное распределение далеко не всегда господствует на практике. С одной стороны, в определенных культурах, например в протестантских, культ здравого смысла, умеренности и разума приобретает доминирующий характер. Из практической пользы он превращается в добродетель. Здесь находят свою основу те принципы, по которым строятся общественные идеалы.

Противоположная ситуация возникает в русской культуре. Идея максимализма, отрицания «пошлой» середины из области художественного сознания переносится в сферу практического поведения. Тургенев с его чуткостью к общественным настроениям выразил это стихами своего героя:

Новым чувствам навеки предался
Как ребенок душою я стал,
И я сжег все, чему поклонялся,
Поклонился всему, что сжигал

Отождествление экстремальности с принципиальностью и презрительное отношение к «постепеновцам» — черты русской общественной жизни XIX в , чутко зафиксированные Тургеневым.

Проблема перехода с бинарной точки зрения на тернарную фактически возникла, как мы видим, в период «смуты» начала XVII в. Однако каждый раз она наталкивалась на непреодолимые препятствия, государство переживало один кризис за другим, мучительно рвалось перейти на европейский (то есть тернарный) строй и каждый раз эта попытка оканчивалась новым кризисом. Фактически перед этим вопросом стоит развитие России и в настоящее время.

Трудность перехода, почти фатальная, обусловлена тем, что эти две структуры характеризуются взаимной непереводимостью. С точки зрения бинарной системы тернарная представляет собой хаос и распад (отсюда, например, систематически повторяющаяся идея о «гниении» Запада). Но с точки зрения тернарной системы бинарная представляет собой катастрофу, поэтому переход от системы к системе психологически переживается как гибель. В настоящее время переживаемый Россией кризис, с одной стороны, все тот же кризис, который в разных формах, но с единой сутью повторялся весь период между Петром и нашей современностью. С другой стороны, мы переживаем принципиально новую ситуацию, ибо сейчас вопрос о переходе к общеевропейской тернарной структуре приобрел гамлетовский характер — «быть или не быть».

1992