Баранов Е. Московские легенды Брюс и Петр Великий

     Про Брюса не все правду говорят: есть и такие, что привирают многое. Иной пустослов напустит дыму, лишь бы людей обморочить... А доподлинная история про Брюса то из историев история. Подумаешь, до чего роскошный ум был у человека! И шел он по науке, и все узнавал. Умнейший из умнейших был человек!
     А жил он тогда в Сухаревой башне. Положим, не вполне жил, а только была у него там мастерская и работал он в ней больше по ночам. И какого только струмента не было в этой мастерской! И подзорные трубы, и циркуля... А этих снадобий пропасть: и настойки разные, и кислота, и в банках, и в пузырьках. Это не то, что у докторов: несчастная хина, да нашатырный спирт, а тут змеиный яд, спирты разные! Да всего и не перечесть! И добивался человек наукой все постигнуть на свете: что на земле, что под землей и что в земле — хотел узнать премудрость природы.
     А купечество московское не любило его, очень противен он был купцам. И не любили его купцы, собственно, вот через что: сидит, примерно, купец в своей лавке, торгует. У него на уме покупателя общипать, а тут глядь — на самого каркадил лезет... Такой огромаднейший каркадилище, пасть — во как разинул и так и прет на него. Ну, купец с перепугу вскочит на прилавок и заорет не своим голосом на весь квартал:
— Караул, пропадаю! Кара-ул!
     И взбулгачит он своими криками народ. Вот и сбежится народ со всех сторон.
— Что такое? В чем дело? Чего ты разорался? А купец чуть не плачет и весь дрожит
— Да как же, говорит, мне не орать, ежели каркадил слопать меня хотел?!
— Какой такой каркадил? — спрашивают. — Где он? Покажи!
     Смотрит купец... нет никакого каркадила... И сам себе не верит. А народ смотрит на него и удивляется.
— Что же, говорит, это такое?
     И не знает, как понимать ему об этом купце. Ежели бы сказать пьян, так этого не видать: человек совсем тверезый. Или сказать — полоумен, так опять же ничего такого не заметно: человек как будто при своем полном рассудке. Может, скуки ради озорничать начал? Так и на это не похоже: человек уже пожилой и борода седая. И примется народ ругать этого купца:
— Ах, ты, говорит, чорт новой ловли! Ах ты, бес прокаженный!
     А купца стыд берет и опасается он, как бы по шее не наклали ему. И сам не знает, что подумать: не спал и не дремал, своим делом занимался, а между прочим явственно видел каркадила. И народ тоже ничего не понимает.
     А тут слышит — другой купец завопил:
— Караул, грабят! — и потому он так закричал, что видит, быдто полна лавка свиней набежала. Прибежали свиньи и давай буровить, давать копать, и рвут на клочья ситец, сукно... И видит купец — разор на него пришел, вся его мануфактура пропадает зря. Вот он и давай кричать, чтобы помощь ему дали. Ну, народ слышит — орет человек, надрывается, бежит к нему. Городовые в свистки свистят, пристав мчится, как рысак... Только смотрит — и тут ничего нет, и тут все в порядке, все благородно и никто не грабит купца. И опять все в удивление приходят:
— Ты что же, говорят, безобразничаешь? Кто тебя грабит? Разуй глаза, обуй очи — посмотри, где тут грабители?
     А купец говорит:
— Да я не насчет грабителей, а вот, говорит, свинота меня одолела. Смотрит народ — ну хоть бы одна свинья была.
— Да ты, говорит, видно, с перепою в белой горячке, или, может, маналхолия на тебя нашла. Ну, где эта твоя свинота?
     Смотрит купец — нет свиней и товар цел. Тут пристав бац его в ухо.
— Подай, говорит, мерзавец, штраф за беспокойство! - и потянет с него пятерку. Конечно, какой штраф! В собственный карман сунет, а не в казну. Не дурак, своего не упустит.
     Ну, покончат с этим свинопасом, станут расходиться, а тут третий завыл. И все бегут к нему.
— Ты еще, спрашивают, чего?
— Да я, говорит, великана испугался...
— Какого, спрашивают, великана?
— Да вот, говорит, пришел в лавку великан и стал матерно ругать меня. Я, говорит, тебя, негодяя, в три погибели согну.
     Ну, и тут то же самое: нет никакого великана. Народ примется ругаться.
— Да вы, говорит, все нынче перебесились.
     А пристав свое дело знает: развернется да как чесанет в ухо купца, так у того аж колокола в башке зазвенят.
— Подай, говорит, штраф, шелапут ты этакий! — и с этого пятерик, а то и всю десятку потянет.
     И вот раз происходит такая контробация, а понимающие люди идут мимо. Видят, народ собрался, галдеж поднял.
— Это еще что за синедрион такой собрался? — спрашивают. Ну, им объясняют, какое здесь дело разыгралось. А они смеются:
— Эх, вы, говорят, скоты неразумные! Да ведь это, говорят, испытание натуры Брюс производит. А народ не знает, что это за испытание.
— А как, спрашивает, это испытание и в чем тут корень вещества? А эти понимающие говорят:
— Об этом Брюса спросите.

     Пристав, как услышал про Брюса, со всех ног бросился бежать.
— Ну его к шуту! — говорит. — Свяжись с ним, и жизни не рад станешь!
     И как пристав задал тягуля, народ себе бросился врассыпную, кто куда попало.
     А боялся народ Брюса от своего недопонимания, от того, что не знал, какое это бывает испытание натуры. А это — наука такая, тут требуется хороший ум, чтобы уразуметь ее. И это самое испытание натуры вот что означает: положим, возьми человека. Вот он живет, делом каким занимается, а то просто ворует. Но только ему и в ум не приходит, какой в нем есть магнит. Ему какой магнит требуется? Нажрался да спать, а нет — портамонет с деньгами из чужого кармана вытащить — вот какой его магнит. И выходит, что он, как свинья нечувствительная, не шевелит мозгами. Вот от этого самого он натуры не знает, да и где знать, ежели он как Божий бык? А Брюс знал и умел отводить глаза. А этот отвод вот что значит: вот, примерно, сидит человек и пьет чай, а Брюс сделает такое, и человеку этому представится, будто полна комната медведей. Вот это и есть испытание натуры. Всем наукам наука. И по-настоящему за нее Брюсу должна быть похвала, а купцы ругают его.
— Он, говорят, окаянный дух, в Сухаревой башне сидит, испытание натуры производит, а мы пугайся, кричи? Нет, говорят, это не фасон. Потому что, говорят, ежели мы будем каждый день кричать, народ скажет: купцы с ума посходили, и покупать у нас ничего не станет.
     И как они обсудили это дело, сговорились ехать жаловаться царю Петру Великому. Выбрали людей, которые поразумнее, и отправили с жалобой.
     Вот приезжают эти разумники к царю и свою жалобу рассказали. А Петр Великий такой был: не любил бумаги писать, а сам до всего докапывался.
— Надо, говорит, посмотреть, что это за испытание натуры такое.
     И как приехал в Москву, взобрался на Сухареву башню. А Брюс только что собрался обедать идти. И как он отворил дверь, Петр ухватил его за волосья и давай таскать. А Брюс и понять не может, за что ему такое наказание от царской руки.
— Петр Великий! — кричит. — Да ты что это? Ведь за мной никакой вины нет!
— Врешь! — говорит Петр. — Есть: ты московскую торговлю портишь!
— Трепанул еще Брюса раза два, а может, и три, и после того рассказал про купцову жалобу.
     Тут-то Брюс и уразумел, каким ветром нагнало на него черную тучу, тут-то и понял, через что, собственно, воспоследовало ему наказание от царской руки. И тут он принялся разъяснять Петру свою прахтику насчет испытания натуры. А Петр еще не знал эту иструкцию насчет отвода глаз и на дает веры словам Брюса.
— И как это, говорит, возможно, чтобы отводом глаз сделать каркадила? Тут, говорит, может, какая другая наука?
     А Брюс на своем стоит:
—  Раз я, говорит, сказал «отвод», значит, и есть отвод. А так как, говорит, тебя берет сумнение, то идем сейчас на площадь и там увидишь этот отвод.
— Ну, идем, — говорит Петр, — только смотри, Брюс, ежели ты подведешь пан-томину насчет брехни, я тебя по зубам двину.
     А Брюс только посмеивается.
     И спустились они с башни, приходят на Красную площадь, а народ прослышал, что царь приехал, собрался его смотреть. Ну вот, хорошо... И как приехали на площадь, Брюс взял палочку и нарисовал на земле преогромного коня с двумя крыльями и говорит Петру:
— Смотри, сяду я на этого коня и вознесусь в поднебесье. А Петр молчит, только смотрит, не станет ли Брюс посыпать этого коня каким-нибудь порошком. Только нет, не посыпал, а только махнул три раза рукой и сделался этот конь живой и поднялся на небеса, а Брюс сидит на нем верхом, смотрит на Петра и смеется.
     Задрал Петр голову кверху, смотрит на коня этого, и народ тоже смотрит и в удивление приходит.
     Вот Петр смотрел, смотрел и говорит:
—  Удивительное дело, до чего Брюс наукой дошел. Только слышит, кто-то позади него говорит:
— Петр Великий, а ведь я — вот он!
     Обернулся Петр, смотрит — стоит Брюс и смеется. Тут Петр в большое удивление пришел.
— Что же, говорит, это такое? Был один Брюс, а стало два? Только, говорит, не знаю, какой настоящий, какой поддельный?
     А Брюс разъясняет ему:
— Я, говорит, есть настоящий, а который летает — одно лишь твое мечтание. И коня, говорит, нет никакого.
     А Петр сердится:
—  Как, говорит, нет? Не пьян же, говорит, я в сам-деле! Ну, Брюс не стал с ним спорить, а только махнул рукой — и не стало крылатого коня на небе. После этого Брюс и говорит:
— Вот это и есть отвод глаз. Что, говорит, я захочу, то и будет тебе представляться. Вот, говорит, я сделал купцам отвод глаз, только они не вразумились и нажаловались тебе на меня, а ты, не разобрамши дела, ухватил меня за волосья и давай трепать.
     А Петр говорит:
— Купцово дело можно поправить.
     И отдал он приказ собрать всех купцов. И как их собрали, он и говорит:
—  Вы вот нажаловались на Брюса, будто он вашу торговлю портит, а ведь зря: это не порча, а только отвод глаз. А так как, говорит, вы не вразумились, то у меня есть такой состав: как примете, сразу вразумитесь.
     Купцы и думают, что он будет давать им брюсовские порошки или капли. И очень боятся, думают: от брюсовского состава добра не жди, примешь — и обернешься каркадилом или свиньей.
     И говорят они Петру:
— Лучше штраф наложи, а лишь бы не этот состав.
— Нет, — говорит Петр, — что такое штраф? Заплатил, и опять без умственного понятия остался, а от моего состава ясность ума будет. Ну-ка, говорит, снимай по очереди портки да ложись.
     И делает он распоряжение дать каждому купцу двадцать пять горячих. Ну, их сейчас разложили, и отпустили каждому. И как отполировали их, Петр говорит Брюсу:
— Пойдем-ка, Брюс, в трактир, чайку напьемся.
     А он простецкий был, ему этого чох-мох не дал Бог, не разбирал, где пить чай: трактир — трактир, харчевня — харчевня, а не то чтобы беспримерно дворец.
     Ну, а Брюс что? Чай пить — не дрова рубить, притом же приглашает не чорт шелудивый, а сам Петр Великий. Вот Брюс и говорит:
— Что ж, пойдем.
     Вот приходят. Заказывает Петр чаю две пары, графинчик водочки. Вот выпили, закусили, после за чай взялись. Только Брюс и думает: «Неспроста, говорит, это Петрово угощение!» А не знает, к чему тот дело клонит. Вот Петр за чаем и давай Брюса расхваливать:
—  Это, говорит, ты умной штуки добился — глаза отводить. Это, говорит, для войны хорошо будет.
     И стал объяснять, как действовать этим отводом:
—  Это, примерно, идет на нас неприятель, а тут такой отвод глаз надо сделать, будто бегут на него каркадилы, свиньи, медведи и всякое зверье, а по небу летают крылатые кони. И от этого неприятель в большой испуг придет, кинется бежать, а тут наша антиллерия и начнет угощать его из пушек.
     И выйдет так, что неприятелю конец придет, а у нас ни одного солдата не убьют. Вот Брюс слушал, слушал да и говорит:
— Тут мошенство, а честности нет. А Петр спрашивает:
— Как так? Какое же тут мошенство? А Брюс разъясняет:
—  А вот какое, говорит, на войне сила на силу идет, и ежели, говорит, у тебя войско хорошее и сам ты командир хороший, то и победишь, а так воевать, с отводом глаз — одна подлость. Я, говорит, мог бы невесть что напустить на купцов, а сам забрался бы в ящик и унес бы деньги. Так это, говорит, будет жульничество.
     А Петра за сердце взяли Брюсовы слова.
—  Ну, ежели тут жульничество, зачем же ты, так-растак, выдумал этот отвод глаз?
     А Брюс говорит:
— Я не выдумал, а так наука доказывает. Я, говорит, на свой манер повернул науку, вот у меня и вышло, а другой, говорит, как ни вертит ее, ничего у него вне выходит, потому что он скотина и поврежденного ума человек.
     Только Петр не сдается:
— После таких твоих слов, говорит, ты есть самый последний человек. Ты, говорит, своему царю не хочешь уважить, и за это, говорит, надо надавать тебе оплеух.
     Только Брюс нисколечко не боится.
— Эх, говорит, Петр Великий, Петр Великий, грозишь ты мне, а того не видишь, что у самого змея под ногами.
     Глянул Петр — и взаправду змея у него под ногами. Как вскочит... Схватил стул, давай бить змею. А хозяин и половые смотрят, а подступиться боятся: знают, что он царь, и Брюса тоже знают.
     И разломал Петр стул об пол. Смотрит — нет никакой змеи, и Брюса нет. Тут он и понял, что Брюс сделал ему отвод глаз. Отдал за чай и за водку — четвертной билет выкинул и сдачи не взял.
— Это, — говорит половому, — тебе на водку. — И поскорее вон из трактира.
     И сильно осерчал он тогда на Брюса. А тронуть его боится. И уехал ни с чем, а после жаловался:
—  Он, говорит, из прохвостов. Правда, говорит, он самый ученый человек, а все же ехидина.
     Ну, Брюсу передали царские слова:
— Ты, говорят, что же это наделал? Вон царь обижается на тебя. А Брюс говорит:
— А что я наделал? Ничего, говорит, такого особенного от меня не было. Действительно, говорит, я по науке работаю. Только у меня этого нет, чтобы наукой на подлость идти. Вот, говорит, я умею фальшивые деньги делать, а не делаю, потому что это есть подлость. А Петр, говорит, чего добивался от меня? Он хотел, чтобы я помогал ему весь свет обманом завоевать, только я на это не пошел. Вот, говорит, через что его обида...
     Ну, уж разумеется, Брюсовы слова передали Петру. А тот ругается.
— Ничего, говорит, пусть храбрится, так-растак! Но только, говорит, придет время и его черти заберут, и никакая наука ему не поможет.
     Ну, это что? Понятно, каждый умрет, как придет его время, тут чертей в науку нечего примешивать... А только Брюсова смерть такая была: пропал он, можно сказать, дуром. Вот он и умный человек был, и ученый, а все же была в нем дуринка: своему лакею доверился, а тот и уложил его в гроб. И как это он не взял в свой ум, что прислуге нельзя вполне доверяться?.. Ведь это что за народец такой? Нынче ты для него хорош и он для тебя хорош. А назавтра погладь его против шерсти, он и ощетинится, выберет время и тяпнет тебя исподтишка. А Брюс не взял этого в расчет. Конечно, человек думал, как жил у него этот лакей много лет и ничего такого заметно за ним не было, — вот он и понадеялся на него, и доверил ему свой секрет.
     А дело такое: мазь и настойку выдумал Брюс, чтобы из старого человека сделать молодого. И поступать надо было в таком порядке: взять старика, изрубить на куски, перемыть хорошенько и сложить эти куски как следует, потом смазать их мазью и все они срастутся. После того надо побрызгать этим настоем, этим бальзаном. И как обрызгал, станет человек живой и молодой. Ну, не так, чтобы вполне молодой, а наполовину. Примерно, было человеку 70 лет, станет 30. Это так по науке полагается. С наукой шутить нельзя: требуй от нее столько, сколько она может дать, а лишку потребовал — она сейчас на дыбы станет, и сколько ты ни трудись, все попусту будет, прахом пойдут твои труды, потому что науке аккуратность нужна. А Брюс знал все это, умел, как обойтись с ней, вот от этого у него все выходило. А главное — голова, ум хороший был у него.
     А было тогда Брюсу восемьдесят лет, и хотел он, чтобы стало сорок. И приказал он лакею, чтобы тот перерезал ему горло бритвой, изрубил на куски и чтобы эти куски перемыл и сложил по порядку, после того смазал бы мазью и уже после полил бы бальзаном. А лакей сделать-то сделал, да не все: бальзаном не полил, а взял, да разлил его по полу. И чего ради пошел он такое дело — и поднесь никто на знает. Зло ли какое было ему от Брюса или подкупил его кто — никому не сказал об этой причине. На что уж ученые профессора по книгам, по бумагам смотрели — ни до чего не докопались.
— Тут, говорят, лакеева тайна.
     Разумеется, причина была, потому что как же так без причины убить человека? Что-то такое было...
     Ну, хорошо... Вот он не полил бальзаном и не знает, куда спровадить мертвого Брюса. А тут как раз в эту пору приходят в башню Брюсовы знакомцы. Смотрят — лежит мертвый Брюс. Они и удивляются:
— Что же это такое? — говорят. — Ничего не слышно было, чтобы Брюс болел, а уже лежит мертвецом. — И спрашивают они лакея:
— Когда же это Брюс помер? А он говорит:
— Вчера поутру.
     Они опять спрашивают:
— Почему же ты, подлая твоя харя, молчишь? Почему ты, анафемская сила, никому об этом не сказал? А он и не знает, что на это сказать.
— Да я, говорит, маленько перепугался.
     Ну, они были не дураки — сразу увидели, что тут дело не чисто. Кинулись к нему, давай его бить:
— Признавайся, говорят, как дело было? А он говорит:
— У него разрыв сердца произошел.
     Ну, только они не верят:
— Брешешь, чортов мазурик! — И давай его головой об стенку стукать. Он было крепился, да видит — мочи нет, и сознался:
— Мой, говорит, грех. Вот так и так произошло, — все рассказал. Они спрашивают:
— А за что ты руку на Брюса наложил? А он говорит:
— Хоть убейте, не скажу.
     Они давай ему под бока ширять кулаками, давай по затылку бить. Только он не сознается. Вот они видят — человек уперся на своем, заковали его в кандалы, повезли к царю. Привезли, и рассказали об этом деле. А Петр так рассудил:
— Действительно, говорит, Брюс очень ученый был, это правда. Ну, говорит, и то правда, что ехидина из ехидин был. Он, говорит, очень зазнался и царской короны не признавал.
     Это Петр за насмешку так говорил и за то, что Брюс не дал своего согласия на отвод глаз в военном деле. Не мог забыть он своей злобы.
— Правда, говорит, такая Брюсова судьба, чтобы от руки лакея смерть ему была, только все же, говорит, лакея никак прощать нельзя, а то, говорит, и другие лакеи станут убивать своих господ. И потому, говорит, надо сжечь лакея живьем, чтобы другим лакеям пример был.
     И сейчас подхватили лакеишку под мышки, поволокли на площадь. И как притащили, стали жечь: костер огромаднейший разложили и стали поджаривать. А тогда простота-матушка была: ни этой Сибири, ни каторжной работы не знали, а рубили головы да живьем жгли. Этой волокиты и в помине не было. Вот и с лакеем долго не стали хомутаться: сожгли, и дело с концом.
     А Брюса Петр велел похоронить:
— Оттащите, говорит, этого пса на кладбище, закопайте!
     Вот как он благословил Брюса! Видно, солоно пришлось ему от Брюсовой насмешки!
Ну, похоронили Брюса, а Сухареву башню Петр приказал запечатать. После-то ее и распечатывали не раз, Брюсовы книги искали, да не нашли. И как найдешь, ежели они в стене замурованы? Станешь стену ломать — башня завалится, — вот и не трогают ее, пусть, мол, стоит.