Экология истории
Виктор Ярошенко
Статья опубликована в журнале «Человек и природа», № 8 за 1988 г.
Автор: Виктор Афанасьевич Ярошенко – публицист, лауреат премии Ленинского комсомола. Живет в Москве. Предлагаемые заметки написаны на основе полевых дневников, которые он вел в разные годы на маршрутах Всесоюзной экологической экспедиции «Живая вода». (Этот текст был записан в журнале в 1988 году).
Вот, что написано о В. А. Ярошенко сегодня на сайте «Вестника Европы», который он редактирует:
Родился в 1946 году. Профессиональный журналист, эссеист, культуролог, фотограф. Участвовал в многолетнем движении против переброски вод северных рек в Среднюю Азию. Лауреат премии Ленинского комсомола (1980 г.) Был заведующим отделом публицистики и членом редколлегии в залыгинском «Новом Мире» где опубликовал цикл больших социально-политических эссе. В девяностые годы был ченом политсовета партии «Демократичский Выбор России», Главным редактором либерального политического журнала «Открытая политика». Премия и диплом Союза журналистов России (1997 г.) С 2001 г. издает воссозданный журнал «Вестник Европы».
Проклятие Полифема
Гомер рассказал, как Одиссей и его дружина на двенадцати кораблях после долгих странствий прибыли в землю киклопов. Ахейцы не любили киклопов (или, если угодно, циклопов) и было за что:
Беззаботно они, под защитой бессмертных имея
Все, ни руками не сеют, ни плугом не пашут; земля
там
Тучная щедро сама без паханья и сева дает им
Рожь, и пшено, и ячмень, и роскошных кистей
винограда
Полные лозы, и сам их Кронион дождем опложает...
В памяти многих из нас с детских лет стоит сладкий ужас воспоминания: пещера людоеда, неверный свет костра, пленники, ждущие лютой смерти, запах хлева, сыра, овец, молодого вина...
Но мы забыли, как и почему попал Одиссей и его безымянные спутники в жилище Полифема, что они там делали, в чужом доме, чужой стране. А делали вот что: «...гибкие луки, охотничьи легкие копья немедля взяли с своих кораблей мы и, на три толпы разделяся, начали битву; и бог благосклонный великой добычей нас наградил: все двенадцать моих кораблей запасли мы...»
Но этого показалось мало, поэтому на следующий день, переплыв на одном корабле пролив, Одиссей обнаружил «в крайнем, у самого моря стоявшем утесе пещеру», где жил киклоп.
Бесцеремонно вошли они в его жилище, оправдывая себя тем, что «пас он баранов и коз и ни с кем из других не водился; был нелюдим и свиреп, никакого не ведал закона...». Торопясь, наполняли чужим вином меха, подаренные Мароном, жрецом Аполлона в благодарность за великодушно оставленную ему жизнь. Вина показалось мало, прихватили и сыру, наелись, напились. Спутники стали просить, чтоб, запасшись сырами, вином, взявши отборных баранов и коз, поскорее бежать к кораблю. Одиссей отказался. Хотел он увидеть хозяина дома в надежде, что даст тот богатый подарок.
Одиссей в пещере Полифема. Художник К. Хансен, 1835 г.
Но, как известно от Гомера, Полифем надругался над законами гостеприимства, убил и сожрал шестерых из ахейцев, за что и был наказан.
Так-то оно так, но есть в этом древнем деле тонкости, которые меня смущают. Вправе ли был Одиссей и его бесцеремонные спутники претендовать на статус гостей? Соблюдали ли они обязательные для гостей правила поведения? Похоже, что нет, не соблюдали.
Увидев Одиссея с командой в своем доме, Полифем проворчал: «Странники, кто вы? Откуда пришли водяною дорогой? Дело ль какое у вас? Иль без дела скитаетесь всюду, взад и вперед по морям, как добытчики вольные, мчася, жизнью играя своей и беды приключая народам?»
Сдается, что Полифем не без основание принял их за морских разбойников, это бедствие приморских городов и стран.
Конфликт завязался, но можно было бы еще надеяться на благополучный исход встречи.
Тут Одиссей сообщил, что они из ахейцев, плывут из разграбленной Трои, в земли отцов возвращаясь, что служат Атриду, царю Агамемнону в войске. Дальнейшее – предположительно.
Разгневался ли Полифем за сожженную Трою, стены которой возвели Аполлон и его отец Посейдон (и киклопы им в том помогали), или ему показался вызывающим тон пришельца, но и это, может быть, сошло бы – Полифем, провинциал, был чужд большой политики, – если бы Одиссей не коснулся самой деликатной и больной для всех киклопов темы – не пригрозил бы гневом богов.
«Убойся богов, – так сказал Одиссей, – мстит за пришельцев отверженных строго небесный Кронион, бог гостелюбец, священного странника вождь и заступник». Сдается, что более неудачной речи нельзя было сказать, сильнее нельзя было распалить Полифема.
Отныне ситуация переходила в другой ранг. Полифем, изгнанник из рода титанов, сын самого Посейдона, равного Зевсу, побоится угроз смертного грека, этого щуплого наглеца с вздернутой бородкой и крикливым голосом? Этого ли, угрожающего зевесовыми карами бояться ему, одному из снабдивших Громовержца молниеподобными стрелами?
Одиссей свидетельствовал, что отвечал ему киклоп с «великой злостью»: «Нам, циклопам, нет нужды ни в боге Зевсе, ни в прочих Ваших блаженных богах; мы породой их всех знаменитей». Так районный начальник вершит суд и расправу, а увещевания именем верховной власти лишь распаляют его властолюбие. Полифем самым кощунственным образом нарушает закон гостеприимства: он убивает и съедает гостей.
Поступок слишком чудовищен, слишком вызывающе демонстративен: ему, сыну Посейдона, внуку Крона, правнуку Урана-неба и Геи-земли угрожает этот человечишка?
Конфликт между Полифемом, сыном Посейдона, и Одиссеем, сыном Лаэрта, случившийся на сумеречной заре человеческой памяти, едва лишь еще выходила из мрака младая, с перстами пурпурными Эос, с давних пор не дает мне покоя.
Странно, но мне жаль Полифема – необузданного, дикого, свирепого и простодушного. Правда, объектом нашей жалости он становится только залитый кровью.
Полифем бросает камень. Художник А. Карраччи, 1602 г.
Пока Одноглазый был сильным, опасным, зрячим, этического момента по отношению к нему не возникало. Моральное неудобство появилось позже, когда Одиссей и четверо выбранных им по жребию спутников раскаленным колом из дикой маслины буравили глаз великану.
Была ли эта жестокая акция неизбежной? Не превышен ли здесь предел необходимой обороны? И действительно ли был завален обломками скалы вход и единственным шансом к спасению оставалась цепь маловероятных действий: ослепление Полифема, сокрытие Одиссея под именем Никто (когда на рев Полифема прибежали другие киклопы и вопрошали, кто обидел его, Полифем ревел: «Никто, Никто», и они ушли восвояси). А ведь надо было дождаться, когда великан отвалит от входа камень, и пристроиться под бараньим брюхом... Сдается, что последняя легенда придумана Одиссеем уже задним числом.
Должно быть Полифем, опьяненный, уснул, не прикрыв пещеру, а дальше была и месть, и угон скота, и утренние дразнилки со слепым. Не будем забывать, что до нас дошло свидетельство одной стороны. Неужели мстительность слабого овладела Одиссеем? И ведь не убил, а хуже, надругался, ослепил.
Полифем и его необузданная ярость, простая и самозабвенная, как шторм, как гроза, как землетрясение, понятен и непостижим, как природа. Полифем и есть природа, в нем персонифицированы ее живые и страшные силы.
На картине Пуссена, что в Эрмитаже, козопас Полифем сидит, отвернувшись от зрителя, на вершине горы, играет на свирели; фундаментальный, как гора, равный ей по масштабу и сути. Он неотличим, неотделим от ландшафта, спокойно счастливый, не подозревающий еще о существовании человека. Рассматриваю эту картину как свидетельство истинности вышесказанного. (Я рассматриваю свидетельства мифов, легенд, поэтических образов, живописных картин наравне с фактами позитивных наук.) Полифем, понял Никола Пуссен, – это дух природы, ее волнующая сила.
Вот другое важное свидетельство, поэта Рейнера Мария Рильке. «Пейзаж нам чужд, – писал Рильке, – и страшно одиноким чувствуешь себя среди деревьев, которые цветут, среди ручьев, которые текут мимо... Конечно, кое-кто мог бы сослаться на наше родство с природой, от которой мы все-таки происходим, – последние плоды великого, растущего родословного дерева, если проследить его книзу от нас, ветка за веткой, сук за суком, – очень скоро теряются во мраке, наполненном исполинскими вымершими животными, чудовищами, полными враждебности и ненависти; что по мере продвижения вниз мы будем встречать все более свирепые и чуждые существа и что в конце концов нам придется признать природу самым свирепым и чуждым из них.
Пейзаж с Полифемом. Художник Н. Пуссен, 1649 г.
Пускай человек общается с природой тысячелетиями – это мало что меняет, ибо общение здесь слишком одностороннее. Вновь и вновь кажется, что природа не подозревает о том, что мы возделываем ее и пугливо используем крохотную частицу ее сил... Мы играем с темными силами, которых не исчерпать нашими наименованиями, как дети играют с огнем, и на мгновение нам сдается, будто энергия таилась в вещах без всякого применения, пока мы не пришли и не приспособили ее к нуждам нашей быстротечной жизни. Но снова и снова на протяжении тысячелетий силы природы стряхивают свои наименования и восстают... и цивилизации опадают с плеч Земли, снова великой, обширной и одинокой, с ее морями, деревьями, и звездами».
Победа Одиссея – одна из первых зафиксированных в памяти человечества побед над природными силами, несравненно более могущественными, чем человек. Но увы, эта победа была чрезмерно мстительной и оттого неубедительно мелкой и непоправимо зловещей. Потому-то и остается в силе проклятие Полифема, предрекшего Одиссею, что если ему волею судеб и суждено вернуться домой, то через годы бедствий и скитаний, утратив друзей и слуг, нищим придет он к родному порогу и встретит там горе.
Проклятие Полифема движет отныне сюжет человеческой судьбы.
Синдром Одиссея и поныне владеет нами, когда мы, уверенные в своем хитроумии и безнаказанности, наносим природе очередной нерасчетливый удар и похваляемся силой, а потом мечемся, едва увертываясь от ее яростных, слепых ответных ударов...
Этического отношения к природе не было и быть не могло, когда человек был игрушкой могущественных природных сил.
В давние времена не этика, а строгие, передаваемые из поколения в поколение правила регламентировали поведение людей (отдельных личностей и целых общин) в поле, море, на охоте и на войне, при строительстве дома и вступлении в брак, при похоронах и сборах в дорогу. Зафиксированные в обычаях, мифах, табу, в легендах и сказках, они учили поведению в мире; через заклинания и жертвы, молитвы и посты, умилостивляя богов и божков, домовых и леших, нимф и духов, ведавших тем или иным природным объектом.
Для этого нужно было знание таких специальных процедур, например, как трение одного куска дерева о другой, что вызывает огонь.
В Древнем Риме мир был поделен между множеством узкоспециализированных богов, божков и духов, ведавших каждый своим департаментом. При обработке поля призывалась дюжина богов. У каждого дома свой покровитель, и у рода, и у племени, и у полиса – свой. Чужой бог – это вражеский бог. Он опасен, его следует обмануть или умилостивить, или украсть, а лучше склонить на свою сторону. Всякая победа – это победа более сильного бога над более слабым. Вселенский всемогущий бог родился из сонма мелких, как великая река рождается из ручейков.
Христианство, религия спасения, сломало эту систему, устранив действие божественной юрисдикции на вопросы природопользования, оставив за богом вопросы духа – греха, покаяния, воздаяния, смерти, бессмертия, нравственного очищения, отдав мир природы людям.
«Царство мое – не от мира сего», – сказал Иисус Пилату (Иоанн, 18.36). Система запретов и регламентаций относительно природы и хозяйства в ней рухнула. Отныне природопользование базировалось на человеческих, не божественных законах. Многие поняли так, что законов теперь нет вообще. Нарождавшийся в недрах феодального христианского мира капитализм не заметил идеи самоограничения, вернее приспособил ее к своей идеологии. Самоограничение ради накопления, накопление ради дальнейшего распространения власти «угодных богу».
Так создавались предпосылки грядущей экологической катастрофы.
Христос перед Пилатом. Художник Н. Мункачи, 1881 г.
Экология – слово все-таки недавнее, новое, последнего века, из двух слов составленное, греческих: «ойкос» – дом и «логос» – знание. «Экология» – домоведение, домознание. Считается экология по преимуществу наукой биологической. Так-то оно так, да только природа-дом не одни лишь реки, поля, горы, леса, болота. Природа для человека или, если угодно, среда обитания – это ведь и то, благодаря чему живет человек в природе, – дома, села, улицы, города... Биологическая экология лишена человечности, в ней нет места человеку не как биологическому существу, зверю, брошенному в среду, где уничтожились все населенные пункты, а человеку мыслящему – хомо сапиенс, хомо фабер – человеку трудящемуся.
Окружающая среда – это прежде всего историческая среда, среда, оставленная нам предыдущими поколениями, трудящимися и мыслящими на ней. Нет разрыва между охраной природы и, скажем, охраной человеческих памятников, это одно общее дело – охрана человеческой среды, культурной среды.
Так понимает это и ЮНЕСКО – в программе «Всемирное наследие» природа и культура рассматривеются как единое наследство человечества, которое оно должно передать будущим поколениям.
Не случайно Генеральная конференция ЮНЕСКО еще в 1972 году приняла Конвенцию об охране всемирного культурного и природного наследия. «Традиционно, – говорилось в редакционной статье журнала «Курьер ЮНЕСКО», – сохранение культурного наследия и охрана природы рассматривались как две совершенно разные проблемы, и считалось, что ответственность за сохранение важнейших памятников культуры и природных зон лежит исключительно на странах, в которых они находятся. Новаторское значение Конвенции заключается в том, что она сводит воедино охрану культурного и природного наследия и обеспечивает постоянную юридическую и финансовую основу для сотрудничества в этой области...» (Курьер ЮНЕСКО, сентябрь, 1980 год).
Составлен и продолжает расширяться Список всемирного наследия, в который входят уникальные природные и культурные комплексы разных стран всего мира. 250 объектов особой ценности. В этот список были внесены Галапагосские острова и национальный заповедник Тикаль в Гватемале, национальный заповедник Сагарматха в Непале и Старый Дамаск в Сирии, комплекс Персеполь в Иране и Большой Каньон в США, скальные церкви Эфиопии и пирамиды Египта, пещерные церкви в Болгарии, Версальский дворец и парк во Франции, Дубровник в Югославии, центр Кракова и Беловежский национальный заповедник в Польше и многие другие...
Но ни одного памятника из нашей страны.
9 марта 1988 года Верховный Совет СССР ратифицировал Конвенцию Всемирного наследия. Теперь нам предстоит оценить свои богатства и предложить их мировому сообществу.
В этом списке должны быть и Московский Кремль, и Ленинград, и Новгород, и старый Псков, и Таллин, и Рига, и старый Тбилиси, и Самарканд, и Бухара, и Шахрисябз. В этом списке по праву заняли бы свое место Байкал и Ферапонтов монастырь вместе с окружающей природой, как и Кижи с Онежским озером, и Кирилло-Белозерский монастырь, и Соловецкие острова с Онежской губой, Кроноцкий заповедник и Ледник Федченко...
Московский Кремль при Дмитрии Донском. Художник А. Васнецов, 1922 г.
Конвенция Всемирного наследия – международное соглашение, не знающее прецедента. До сих пор никакая страна и никакая цивилизация не признавала, что ее ценности есть всеобщие ценности с вытекающими отсюда юридическими обязанностями: оберегать природные и культурные комплексы, включенные в список всемирного наследия.
Но прежде чем мы к миру обратимся, мы свой всесоюзный реестр таких ценностей утвердить народом и законом должны, и список этот должен быть очень широк и открыт – охрана этих мест должна быть безусловной, универсальной и без всяких исключений.
...Я убежден, что древнюю Мологу, останься она до наших дней, не отдали бы под затопление – не позволило бы общественное мнение, народ бы не дал. И калязинские храмы стояли бы по сей день (правда, скорее всего, стояли бы ветхие, заброшенные, как те, что остались).
Сегодня мы стали зрелее, что ли, ответственее (я говорю здесь об обществе в целом, отнюдь не о бестрепетных представителях ведомств, для которых и озеро, и река, и парк, и храм, и какой-нибудь мамонтенок в мерзлоте – лишь досадное препятствие, остановка в «производстве работ»).
Души у них, что ли, нет, думается иногда, а если нет – что тогда? Но общество должно иметь эффективный механизм защиты против таких людей, кои были всегда – равнодушные люди, псевдочеловеки, которым-то и поля Куликова не жаль, и Бородино навевает скуку, и Калязинскую колокольню хочется рвануть, чтоб не мозолила глаза, и Дом Пашкова не интересен, и Библиотека имени Ленина и Исторический музей – не святыни...
Экология истории
Что это? Для чего нам еще одна экология, на сей раз – истории? Зачем такая экспансия модного слова? Hy есть экология, как наука о взаимодействиях живых организмов со средой обитания, есть много всяких экологий, есть даже, с легкой руки академика Д. Лихачева, «экология культуры», но экология истории – зачем? Что она обозначает и что способствует произвольным и насильственным объединениям таких чужеродных по сути своей слов?
Экология – наука позитивная, даже в самом широком случае она имеет дело с некими реальными объектами и процессами в неком реальном пространстве, то есть среде, и в этом качестве очень схожа с географией, только последняя занимается большими природными объектами и системами, а экология – малыми живыми системами... Так вот – экология истории.
Есть популярная песня, слова которой мне никогда не нравились, хотя выглядят вполне философично: ...Есть только миг, за него и держись, есть только миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь... В некотором смысле, конечно, это так, но только в очень узком и техническом смысле.
Размышлять на эту тему приходилось и мне, и, верно, каждому человеку, особенно в юности, когда мучаешься над проблемами смысла жизни, смерти и бессмертия.
Кто из нас не ощущал холодок, дойдя собственными силами до следующей мысли: будущее лишь гипотетично и вероятно, настоящее исчезающе мало, сводимо до мига, до микромгновения, а прошлое – оно огромно, темно, как старый сарай набитый пыльным хламом, неуютно и загадочно... А ведь мы живем прошлым, точнее, ежесекундным приращением к прошлому будущего, переходом будущего в прошлое. Настоящего почти нет, а есть бесконечное, пока существует память человечества, расширение прошлого. Оно все сильнее, все огромнее; все, что прожило и нажило человечество, весь мир, вся планета наша, – все там, в этом нашем прошлом с его палеонтологическими окаменелостями и геологическими модификациями, с его древними нынешними памятниками, с его архивами, книгами, старыми фотографиями, магнитными пленками и видеокассетами...
Культура – это проекция мира на временную ось, а время и есть та реальная «среда обитания», в которой мы существуем, и потому настоящая экология, которая нужна нам всем как воздух есть экология времени, а если говорить в терминах более локальных, то экология истории.
Ничего в ежесекундно исчезающем сейчас нельзя понять без знания прошлой истории людей, страны, процесса; нельзя понять, нельзя спрогнозировать, нельзя приготовиться. Горы истираются в песок и образуют пустыни, реки прорезают, как пилой, глубокие каньоны и переносят миллиарды тонн вещества, составляющего тело горы, в низины океанов; человеческие мысли, кочующие от человека к человеку, от отца к сыну, от поколения к поколению, от книги в книгу, от народа к народу, модифицируются, претерпевают самые невероятные метаморфозы и влияют на мысли, чувства и поведение людей и через тысячи лет. Все мы вместе, едва лишь перейдем одну роковую, решающую черту из небытия будущего в бытие состоявшегося, прошлого.
В русской нашей грамматике мало времен. У нас нет «будущего в прошедшем», «настоящего продолженного времени», продолжающегося (длительного) прошлого и прошлого, которого уже совсем как бы и нет...
Но отсутствие конструкций не означает отсутствия чувства времени, может быть, наоборот: наша русская триада Прошлое – Настоящее – Будущее выражает основу восприятия времени как триединство, как Троицу, как неразрывную и ныне, и присно, и во веки веков живущую связь, которая присуща христианскому религиозному сознанию, где нет небытия.
Экология истории, или, если хотите, экология исторического сознания, означает, разумеется, не науку, а подход, методологию единства, преемственности, мужественной и честной, потому что принимать надо все – и наследство, и богатство, и долги, и долги получать, и по закладам платить, и хорошее, и плохое...
Прошлое – это не то прошлое, что прошли, от чего ушли, что выбросили, покинули, нет, прошлое – это где побывали, где жили, посеяли свое и где растет наш сад, где были, где сбывшееся, осуществившееся – бессмертное, как Одиссей и Алеша Карамазов и Моби Дик... В мире сбывшегося, осуществившегося, вышедшего из небытия, в мире истории культуры все по одну сторону– и ты, и я, и цари Итаки, и неистовый Аввакум, и «комиссары в пыльных шлемах». От него нельзя отказаться, не разрывая связь.
Протопоп Аввакум. Иллюстрация к очерку И. Зюзюкина «Сожжен. За что?». Художник Г. Д. Новожилов. Журнал «Смена», 1998 г., № 2
Спас-камень
Из Полевого дневника.
...Утром вышли снова в Kyбенское озеро и скоро причалили к маленькому островку. Посреди острова меж развалин стояла крепкая еще колоколенка. – Это и есть наш Спас-Каменный Кубенский монастырь, – сказал капитан. Первая церковь на этом острове была построена еще в XIII веке во исполнение обета в честь нечаянного спасения от шторма Белозерского князя Глеба с дружиной. Церковь не раз перестраивали, позднее на островке возник монастырь. Рос его авторитет и известность, как и соседних обителей Кирилла и Ферапонта.
Значение Кубенского Спас-Каменного монастыря можно оценить из того, что вновь построенный храм Успения Богородицы был приглашен расписывать знаменитый Дионисий Иконник с сыновьями и артелью. Да, тот самый великий Дионисий, незадолго перед тем (в 1481 году) работавший в великокняжеском московском Успенском соборе – главном храме Московской Руси. За иконы для иконостаса получил Дионисий 100 рублей – сумму по тем временам гигантскую; скажем для сравнения, что постройка трехнефной каменной церкви обходилась рублей в 70 (Львовская летопись под 1481 годом. Полное собрание русских летописей. Том. XX, СПб. 1910).
Известно, что к расписыванию храмов на Руси приступали обычно спустя год после окончания постройки (Лазарев В. Н. Русская средневековая живопись. Москва, 1970). Роспись церкви обыкновенно начиналась весной, но не позже Троицы, старались закончить в один сезон. Работали быстро. Один мастер за два-три месяца короткого северного лета не мог управиться с таким заданием, оттого и работали артельно, порой по восемь – десять мастеров с подмастерьями одновременно. Но с зимы валили сосны, распускали на доски, строили леса...
Живописную работу начинали от самого верха, с купола. Постепенно спускались на барабан, паруса, писали евангелистов, потом переходили и на стены. Когда опускались поближе к грешной земле, позволяли себе иногда житейские детали. Изограф, окинув взглядом церковь, обыкновенно уже знал, какие сцены из священного писания подобает разместить на стенах и где, какие святые станут в простенках и кто поселится на куполе: Богоматерь Оранта или Христос Вседержитель...
Русские мастера фрески писали чаще всего по двухслойному грунту. Подмастерья накладывали и готовили нижний слой грунта, он был довольно густым и таким толстым – до двух сантиметров, – что им выравнивали кладку стены. Дионисий Иконник зорко следил за качеством грунта, растирал, мял в пальцах, принюхивался, брал в рот катышек. Велел добавить в грунт то опару, то хлебный отвар, чтоб держал силу, как хлеб. Никаких набросков не делал на первом слое. Все творил в один день, когда наносился второй, тонкий слой. За длинный северный летний день в радостной вдохновенной работе, пока не высыхал, не шершавился грунт, мастер ловко наносил горизонтали и вертикали, тонкую изящную паутинку; легкой кистью покрывал на стене контур и шел к другой стене, а фигуру выводил кто-нибудь из сыновей Дионисия или малых мастеров. Рука должна была быть верной и точной – исправления исключались.
Из Полевого дневника.
Из Кириллова мы поехали в Ферапонтов монатырь – чудесное место на земле! Был дождливый осенний день, монастырь стоял пуст и тих. Здесь, среди дивных Дионисиевых росписей перенесся я в другие времена...
На весь мир известно теперь ни на что не похожее сверкание ферапонтовских росписей, дивный красочный мир на стене.
Один из первых авторов, описавших чудо Ферапонтова монастыря, П. Муратов (первым описал фрески В. Георгиевский в монографии «Фрески Ферапонтова монастыря». СПб., 1911. В книге было около ста превосходных иллюстраций) рассказывал так: «В четырнадцати верстах к северо-востоку от города Кириллова Новгородской губернии, среди мягких песчаных холмов и еще хорошо уцелевших лесов, на берегу небольшого северного озера стоит церковь основанного преподобным Ферапонтом монастыря. Каким-то чудом в этой небольшой церкви позднего новгородского типа сохранился замечательнейший и прекраснейший из всех известных до сей поры памятников древнерусской живописи – фрески, исполненные, как свидетельствует по счастью оставшаяся надпись, Дионисием Иконником с сыновьями в 1500 – 1501 годах».
Ферапонтов монастырь в Вологодской области
Действительно, надпись над входом в церковь Рождества Богородицы сохранилась до наших дней: «В лето 700(?) месяца августа в 6 день на Преображение Господа нашего Иисуса Христа начата бысть подписывати церковь и кончена на 2 лето месяца сентября в 8 день Рождества пресвятыя Владычецы нашей Богородицы Марии при благоверном великом князе Иване Васильевиче всея Руси, при великом князе Василии Ивановиче всея Руси и при архиепископе Тихоне, а писцы Дионисий Иконник со своими чады. О, владыко Христе, Всех Царю, избави их Господи мук вечных» (И. Грабарь. История русского искусства. Том VI. Живопись. История живописи. Том. I. Допетровская эпоха. Москва, издание Кнебель. Pycская живопись середины XVII века. Очерк П. Муратова).
Дионисий – загадочный художник. Крайне мало о нем известно доподлинно. Не известно, когда и где родился, кто его родители. Сведения о его жизни, дошедшие до нас, скудны. Время и люди не пощадили большинства его творений. Датировки многих из них спорны. Вот даже и надпись из Ферапонтова подвергают сомнению. Дело в том, что одна буква, последняя (в те времена на Руси годы изображали буквами), стерлась, и как ее трактовать – идут споры...
Недавно опубликована статья И. Хлопина (К уточнению даты росписи собора Рождества Богородицы в Ферапонтовом монастыре. В книге: Памятники русской культуры. Новые открытия. Москва, 1975), который предлагает новую датировку росписей Ферапонтова, сдвигает начало работ к августу 1495 года.
Мало сохранилось и работ Дионисия. До нас дошли немногие иконы из московского Успенского собора. Давно погибли росписи церкви Рождества Богородицы Пафнутьев-Боровского монастыря. Сгорела вместе с Дионисиевыми творениями Спасская церковь Чигасова монастыря в Москве. Сгорели иконы и росписи в Соборной церкви Успения Богородицы в Иосифо-Волоколамском монастыре. Осталась опись, составленная старцем Зосимой и книгохранителем Паисием (тоже не чуждым изографского дела), по которой в монастыре числились 87 икон письма Дио– нисиева, 20 – Феодора, 17 – Владимира, 20 – Пенсия (Г. Чугунов. Дионисий. Ленинград, 1979).
Судя по всему, художник масштаба Дионисия, пусть и не в монашеском чине, мог работать только там, где находил духовную близость в заказчике, понимание и поддержку. Вот почему так важно изучать историю русских монастырей – в них проходила значительная часть культурной и духовной жизни тогдашней России, без которой нельзя понять историю страны.
В конце XV века жизнь эта была напряженной, сложной и противоречивой. В 1483 году пятнадцать «больших старцев» оставили Кирилло-Белозерский монастырь и основали новую обитель. Движение «нестяжателей», возглавляемое Нилом Сорским, росло. Нил Сорский учил: «Горе нам, яко не познаем душ наших, не разумеем, в кое жительство сзвани быхом».
В Иосифо-Волоколамский монастырь Дионисий был приглашен игуменом и основателем Иосифом Волоцким. В кругу Иосифа творения Дионисия ценились очень высоко. Известно, что Иосиф Волоцкий посылал князю Волоколамскому Федору Борисовичу «иконы Рублева письма и Дионисьева». Само стояние рядом этих имен о многом говорит.
1480 год – год знаменитого стояния на Угре – Дионисий отметил иконостасом Успенского собора в честь русской победы. Духовное и политическое могущество России росло. Дионисий и Иосиф внесли в это движение немалую лепту. Иосиф Волоцкий (в миру Иоанн Санин) родился в 1440 году в селе Язвище-Покровское, неподалеку от Волоколамска. Семи лет был отдан в обучение старцу Кресто-Воздвиженского Волоколамского монастыря Арсению. В двадцать лет стал он монахом и ушел в Боровский монастырь к известному Пафнутию Боровскому. После смерти Пафнутия Иосиф решил перестроить жизнь монастыря на основе «строгого общежития». Новые порядки, однако, братия не приняла, и Иосиф покинул монастырь.
При слиянии рек Струги и Сестры основал он церковь Успения на Волоке Ламском. О нем писалось: «Искусен был во всяком деле человеческом: валил лес, носил бревна, рубил и тесал...» В новой обители был введен строгий устав. Требовалось обуздание воли и непрестанный труд. Одежда, обувь, книги, иконы, пища – все было в новой обители общее. Праздность Иосиф называл «орудием дьявольского прельщения». В новом монастыре занимались перепискою старых богослужебных и святоотеческих книг. Развернулось строительство. В 1484 – 1485 годах на месте деревянной церкви монахи построили каменный храм Успения. Летом 1485 года его-то и расписывали «хитрые живописцы русской земли» Дионисий Иконник с сыновьями Владимиром и Феодосием. В работах участвовали и ученики Иосифа Волоцкого, иноки Досифей и Вассиан. В 1504 году была заложена теплая трапезная церковь в честь Святого Богоявления, колокольня и под нею храм во имя Пресвятой Богородицы Одигитрии. Авва Иосиф, как его называли, издал первую русскую книгу православного богословия «Просветитель».
В те времена страна со страхом ожидала скорого конца мира, наступление которого предполагалось по истечении седьмой тысячи лет от сотворения мира.
Как известно, нынешнее летосчисление ввел в нашей стране Петр I в ночь на 1 января 1700 года (7208 года). До той поры счет лет шел от «сотворения света». Седьмая тысяча лет, по всеобщему убеждению, должна была стать последней. В этом были настолько уверены, что даже не осмеливались продолжить пасхальные вычисления за роковую черту 7000 года. Только когда она миновала, Архиерейский собор русской церкви определил: вычислить пасхалию на осьмую тысячу лет... Но и тут поосторожни– чали: пасхальные вычисления сначала произвели на двадцать лет. И только в 1530 году продолжили на всю тысячу лет.
Пишу об этом для того, чтобы как-то почувствовать эпоху. Близкого конца света ожидали не только на Руси – вспомним начало XVI века в Италии и проповеди Саванаролы, призывавшие к очищению христианства, моральному обновлению человечества.
Казнь Савонаролы на площади Синьории. Худ. Ф. Дольчати, 1498 г., Музей Сан Марко, Флоренция, Италия
Как это часто бывает, эти умонастроения конца, ожидание катастрофы, второго пришествия вылились в ересь так называемых «жидовствующих», против которой развернул борьбу Иосиф Волоцкий.
Как пишут, в 1470 году в Новгород прибыл проповедник Схария (Захария). «Пользуясь несовершенством веры и учености некоторых клириков, – пишут церковные источники, – Схария вызвал малодушное недоверие» к церковной иерархии, смущал «соблазном самовластия» ( то есть личного произвола каждого в делах веры). Этот Захария был, должно быть, небесталанный человек, потому что скоро в его ересь перешли многие именитые граждане Новгорода, в том числе священники, «отказавшись от спасительных Таинств и догматов православия».
Ересь распространялась стремительно. «Если бы не решительные меры, – наставительно пишет современный церковный историк, – погибнуть бы всему православному христианству от еретических уст». Сам великий князь пригласил в Москву лидеров еретиков. Больше того, двух виднейших из них поставили протопопами в главнейших московских храмах – Успенском и Архангельском соборах. Звали в Москву и ерисиарха Схарию. Все больше люди московские переходили к еретикам, включая дьяка Федора Курицына, возглавлявшего правительство, и невестку великого князя, и старших бояр... Митрополитом на Москве сделался один из лидеров еретического движения – Зосима.
Волоколамский монастырь стал центром борьбы с новой ересью. Отсюда Иосиф рассылал по стране свои разоблачительные послания, полные укоризны «тетрадки», как он их называл.
Ничего не помогало... Все разрешилось лишь с наступлением «осьмой тыщи лет»... Конец света, которого ждали и предрекали под лозунгом «спасайся, кто может», не наступил... (Напротив, «в лето 7000 поставлен град каменый на Нереве реке... и наречен Ивангород. Того на лета взяша град Мцененск Литовской, да Мосалеск, да Серненск, да Мезоческ».) В 1494 году (7002), через два года после даты обещанного конца света со светительской кафедры был низвергнут Зосима. В 1502 – 1504 годах еретики были соборно осуждены. Сам великий князь Иван III покаялся в своей милости к еретикам.
Все стало на круги своя. Иосиф праздновал победу. Труд, как «соборное дело», представлял для Иосифа самую суть церковности – «веру, воплощенную в добрых делах, осуществленную молитву».
Труд духовный и труд физический – две стороны единого дела, учил Иосиф, человек духовно близкий к Дионисию.
Близко общался Дионисий и с учителем Иосифа – Пафнутием Боровским. В Боровском монастыре расписывал он церковь Рождества Богородицы «и под– писа ея чудно вельми и украси ея иконами, книгами и всякой утварью церковною...».
Инок Иннокентий написал рассказ о смерти Пафнутия Боровского, читая который вспоминаешь страницы «Братьев Карамазовых», где описана кончина старца Зосимы: «В лето 6985 индиката 10, по святым же и честном празднике Пасхи в четверг 3 недели, назавтре Георгиева дня, в три часа дни...»
Я думаю, что Дионисий, работавший по заказам самых ярких в России духовных людей, не случайно оказался в затерянном в вологодских лесах Ферапонтовом монастыре, как перед тем и на крошечном острове посреди Кубенского озера. Дело в том, что игуменом Ферапонтова монастыря был преподобный Иосааф из рода Оболенских. В 1481 году он был возведен в сан архиепископа Ростовского – стал владыкой одной из влиятельнейших древнейших епархий Российских! В 1489 году он вернулся в Ферапонтов монастырь и на следующий год построил церковь Рождества Богородицы. Вот кто приглашал Дионисия в Ферапонтов – возможно, через Авву Иосифа.
Не могу отделаться от ощущения, что работу в «строгого устава» Спас-Каменном монастыре, где находились знаменитый Василий Блаженный Каменский, Евфимий и Александр Куштский, и по соседству в Ферапонтове Дионисий выполнял одну следом за другой. И если работу в Ферапонтове начал очень (необычно) поздно – в августе, отчего она и затянулась на два лета, то, стало быть, на острове он работал раньше – с начала лета. Но это всего лишь домысел, нуждающийся в доказательствах...
Специалисты отмечали, что необыкновенный колорит ферапонтовых росписей объясняется местным происхождением красок, то есть экологическими причинами. Искусствовед И. Кочетков писал: «Конечно, Дионисий пользовался качественным привозным пигментом, а не тратил драгоценное летнее время на подбор подходящих камней по берегам озер...» (И. Кочетков. О первоначальном колорите росписей Дионисия. В сборнике Памятники культуры. Новые открытия. 1977. Москва, 1977).
Геолог В. Голубев в 1980 году проводил исследование в Ферапонтовом монастыре (Голубев В. H., Галдобина Л. П. Краски Дионисия и древний ледник. Природа. – 1984. – № 1). Он обнаружил, что в окрестностях имеются камни, валуны, галька, глины, содержащие все пигменты, все цвета Дионисиевой палитры!
«Краски в Ферапонтове, – писал он, – представляют собой смеси нескольких минералов, в том числе малахита, которые находились вблизи монастыря (малахит получали из медистых песчаников)...»
Синий пигмент, о котором было много споров (происхождение его вели из Италии), можно получить из обломков азулита. Фиолетовые краски и коричневые земли могли получить из аргиллитов и алевролитов, розовые – из аргиллитов (?), красные – из гематита и гематитовых сланцев, желтые – из гальки железистых образований, золотистые – из глин...
Самое, может быть, интересное из доказательств – подвижнический эксперимент, который вот уже тридцать лет ведет в Ферапонтове художник Н. Гусев, копирующий фрески церкви Рождества Богородицы. Он все эти годы пользуется только природными минеральными красками, приготовленными из материалов, собранных в окрестностях, – «где уродился – там и пригодился».
Фрески Дионисия внутри Ферапонтова монастыря
«Особый колорит, отличающий росписи Ферапонтова монастыря от всех существующих в СССР, обусловлен уникальным разнообразием цветных пород», обломки которых были собраны древним ледником на всем его пути из Скандинавии. Ни новгородские, ни псковские храмы просто не могли быть расписаны в таком наборе красок!
Экология живописи
Нет никаких оснований думать, что методы Дионисия были каким-то исключением, продиктованным особыми обстоятельствами. Скорее наоборот, подавляющее большинство русских храмов было расписано местными художниками, использовавшими местные краски и земли. Колорит живописи русской был таким, какова была эта земля... Оно и понятно – всероссийский, а тем более международный рынок только создавался. Русские храмы буквально вырастали из окружающего мира, из облаков, из низкого серого неба, в которое так бережно подвешивались маковки церквей, из валунов, шедших на фундамент, и воды, на которой гасилась известь, из камня, глины и гальки по берегам ручьев и рек, из деревьев, срубленных, в соседних лесах.
Для росписи Спас-Каменного монастыря материал в изобилии можно было найти на берегах Кубенского озера.
Экология искусства, не созданная еще наука, – загадочная область. Она могла бы изучать взаимоотношения творца и среды, художника и эпохи, идеи и материалы; в нее входила бы и техническая сторона творчества – почему и как выбирался тот или иной материал, будь то доска, холст, белый камень, звонкие сосновые бревна. Как связаны с природой, климатом, розой ветров, геологией земли, гидрологией рек и их гидрографом (то есть стоком в течение года), почвой архитектура, высота и пропорции зданий, выбор места и сохранность памятника...
Сначала вещь теряет смысл, функцию, потом название. И тогда исчезает ненужное, нелепое, безымянное. Впрямую связана судьба памятника с духовной жизнью народа. Ненужный, потерявший функции и цель памятник чахнет и гибнет. Спасти его нельзя. Там, где игнорируется экология, происходит катастрофа. Рвется и сеть, обрываются связи. Исчезает почва под ногами.
Из Полевого дневника.
...На берегу Kyбенского озера, в селе Усть-Кубене, рядом с заброшенной церковью, где на колокольне еще каким-то чудом задержался большой колокол, отлитый в честь коронации последнего русского царя, зазвал нас к себе в гости местный житель – старичок-мужичок, шустрый, голубоглазый, седенький, в картузе, надвинутом на уши.
Зазвал к себе заезжих гостей, показывал художества. На тесной терраске негде было повернуться – все было заставлено его работами. Фигурки из разных корней, палок – собирает их по берегам озера, выискивает корягу поживописнее.
– Вот Вакула и черт, – показал он изогнутый хитро корень, покрашенный олифой. И впрямь черт!
– Вот лебединая верность. А это белочка из дупла выскакивает. Вот жар-птица, вот Иван-царевич на сером волке.
Кругом были царевичи, лебеди, белки, черти крашеные, гвоздями прибитые к подставке.
Обижать хозяина – Ивана Васильевича Проничева – не хотелось, и, пробормотав что-то, мы прощались у забора. Хозяин не отпускал.
– Разве теперь это рыба, разве это природа?? – охал он. – Дай закурить! – Дали. Присел на скамеечку.
– Никакой теперь нету природы, – сказал он, – и рыба теперь не рыба, а насмешка одна. Я здесь был первым председателем рыбацкой артели, стали ее сбивать в 32 году. Собрали у кого что есть – у кого лодку, у кого сеть, у кого лошадь, а у кого плуг. А церковь эту, – он кивнул на громаду, что была за нашими спинами, – Святого Антония тогда я и купил у исполкома за восемь тысяч рублей. В нашем сельсовете пять церквей было. Все порушили. Кто? Сами и порушили. Спас-Каменный монастырь взорвали в тридцать четвертом. Хотели на кирпич вывезти – шарахнули, да не поддалась она. Развалилась на глыбы и все. Второй раз шарахнули с досады... Там на острове в монастыре этом был сперва рыбпункт у нас. Кто взорвал? – он издает короткий смешок, как щелчок, – кто ж теперь скажет?
Когда я эту церковь купил, она еще крепкая была... Hy сети там хранили, ночевали другой раз. Разрисовка по стенам тогда еще яркая, красивая, скажу, была.
Когда я эту церковь купил (ему явно нравилось это словосочетание), книг там много было всяких старых. Помню одну, вроде летописи – толстая, тяжелая. Домой приволок – по-старому-то все написано. Не больно понятно, но разобрал, что был здесь монастырь, что поляки его разогнали и подожгли, а братия разбежалась по лесам. Два старичка-монаха вернулись после поляков – жить-то надо. Нашли медную иконку, очистили от копоти, и пошли по селам Христа ради. Антоний и еще один.
А с книгами нескладно получилось. Была у нас рыбная лавка от артели, рыбу продавали. Hy отдали туда книги эти, рыбу заворачивать. И летопись ту, когда я уехал на озеро, расфасовали. – Он снова смеется сухо и коротко. – Интересная была книга, вам бы понравилась...
Он смотрит долго нам вслед, пока мы идем на корабль.
Плывем по озеру. Пристаем к островку. Сходим на берег, пробираясь среди замшелых глыб, раскиданных взрывом. Здесь была самая древняя, говорят, каменная церковь в северной Руси. Писали, что-де построил ее Белозерский князь Глеб во исполнение обета. Было это в лето 1242-е, в тот год, когда Новгородский князь Александр бился на Чудском озере.
Миниатюра Лицевого летописного свода, середины XVI века, изображающая Ледовое побоище, где столкнулись Русь и немецкие рыцари
Отчаливаем от острова, плывем дальше на север, наш путь – к Кирилло-Белозерску. Мы думаем про веселого старичка. Он ловил рыбу, валил лес, строил лодки и чинил сети. Когда пришла пора – воевал, учился ходить на костылях. А перед этим жег иконы, расколов предварительно пополам, узнав, что религия – отрава для простого народа, что учить закон божий не надо, что бога нет. Обидевшись на обман, он рвал древние книги и заворачивал в них уснувших судаков.
В голубых глазах его спокойствие и безмятежность неба. Но вот к старости и в них шевельнулась неуверенность – стали появляться городские пришлые люди и все спрашивали про эти книги и иконы. Он понял, что опять его обманули. Они были ценны, а он их жег. Усомнился ли он в бесшабашной своей молодой бестрепетности? Или подумал, что продешевил? И теперь он завладел вниманием приезжих исповедью кубенского Герострата.
Из Полевого дневника.
...Кубенское озеро. Ветер рвет из рук блокнот. Только что отчалили от останков Спас-Каменного монастыря. Идем на север. Сзади долго видна макушка колоколенки. Говорят, на остров шла через озеро потайная дорога, подводная, ее знали только монахи. Зимой монастырь окружали снег и лед – куда ни кинь взгляд. В XVII веке монастырь, как и многие другие, служил тюрьмой. В августе 1653 года сюда был сослан протопоп московского Казанского собора Иван Неронов, в защиту которого поднял голос протопоп Аввакум, написав челобитную.
Странное дело... Велико озеро, стальное, холодное, мал островок, и совсем уж жалки останки. Кирпичи, балки... Сколько валунов, скал по берегам – какие виды! Так отчего же тянет нас к этим немасштабным, хилым созданиям рук человеческих, которые зажились на свете, пережили свою цель и функцию и вместо храмов стали сараями, складами, развалинами, в лучшем случае – памятниками культуры?.. Отчего щемит сердце и так тянет к этим хрупким, как мы, подверженным тлену, обреченным на исчезновение?
Не оттого ли, что природа сама по себе – без следа человеческого, без знака – пустынна и холодна для нас, как неизвестный необитаемый остров, где на каждом шагу неведомая опасная сила. Судьбы человеческие и города, и дороги, и дома, и пепелища, и храмы – ведь только они делают мир обжитым, безопасным, своим.
Весной 1986 года побывал я в Калининграде, выступал перед студентами-географами местного университета. Здесь помнят прошлое, сохраняют мемориальный кабинет Канта, как и его гробницу у стен кафедрального собора... Растет, меняется областной центр, Балтийский порт. Но нет-нет то тут, то там проступает сквозь современный город, как на двойной экспозиции фотопленки, другой древний город, чужой... В истории не раз одни народы сменяли другие на лице земли, стирали даже и след прошлых ее обитателей. Но так делали чужие. Мы, должно быть, первые, стирающие след собственных предков, подрубающие собственные – не чужие – корни. И тем более народ – не дерево, не куст и растет не из земли. Он растет из прошлого, из культуры...
Культура бессильна против злобного невежества, если она не умеет защититься. Томас Манн, великий гуманист, описавший кризис германской культуры, с горечью заметил в «Докторе Фаустусе»: «Сегодня уже вполне ясно, что наша цивилизация совершила ошибку, слишком великодушно проявляя уважение и бережность, ибо имела противником чистейшую наглость и беспардонную нетерпимость».
Академик Игорь Эммануилович Грабарь, много сделавший для изучения и спасения русского культурного наследия (в том числе и для памятников Верхней Волги – Кашина, Калягина, Ярославля, Костромы, Углича, Мологи, Спас-Каменного острова Архангельской губернии), еще в 1948 году предлагал создать Государственный комитет по охране памятников культуры. Органа такого нет до сих пор; у всех на памяти недавние публикации о судьбах кижской Преображенской церкви, Библиотеки имени Ленина, Государственного исторического музея.
В Кижах. Художник В. В. Комаров, 1980 г.
Каков масштаб, однако! Какие символы: Кижи, Национальная библиотека, Исторический музей. И моя родина – река Припять, бусловый край – не много ли сразу? Как это может быть? – с недоумением спрашивают люди. – Почему это возможно? Неужели демонтаж природной и культурной среды народа будет продолжаться – деловито, споро, у всех на виду?
Из полевого дневника.
Остров Кижи. Позавчера в Вытегре расстались с катером УР-97, прекрасным экипажем. В Вытегре дождливым холодным днем перешли на борт «Стремительного», судна из Карельской инспекции рыбоохраны. Мы – Володя Воронин, Игорь Хорст и я – продолжаем путешествовать.
Часов около двенадцати вошли в Онежское озеро. Коричневая глинистая вода Вытегры скоро сменилась черно-прозрачной, белокипенной водой Онеги. Ветер. Волна. Стоим на ходовом мостике, но брызги достают и сюда. Судно валит с борта на борт. Шторм. Экипаж тоже встревожен таким поворотом дела – с Онегой-озером не шутят. Надо отстаиваться где-нибудь в затишье, слышу обрывок разговора. Идем часа три, наконец прорываемся сквозь накат в устье реки Лндомы. Уже метрах в двухстах от беснующихся волн спокойно, тихо. Наслаждаемся покоем.
Наутро высоким берегом по-над озером тащимся на метеостанцию, чтобы узнать прогноз погоды. Он неутешителен, но капитан решает идти дальше. Снова входим в озеро. Рулевой старается держать острый но с катера поперек волны. К вечеру подходим к Кижам. В шхерах между островами, поросшими лесом, в просторных декорациях из воды и дерев, издали проступает знакомый силуэт кижского погоста. Медленно приплывает навстречу храм Преображения, подходит на своем острове к нам. Все знакомое, банальное, тысячу раз виденное в кино и на фотографиях. Удивления нет, но есть другое – потрясение узнаванием, соотнесение с масштабом мира, с собой. Удивительно встроено в небо, в озеро, в остров это сооружение из старых, продутых ветрами бревен, творение простое и непостижимое, как природа.
В поисках экологической этики
Дмитрий Сергеевич Лихачев ввел термин «эксплуатация будущего», имея в виду безудержный эгоизм, который заставляет людей жить за счет будущих поколений, транжиря их, потомков, наследство – реки, воды, леса, ресурсы, уничтожая память о прошлом.
Экология без человека – это всего лишь бездушное царство природы. А экология человека с необходимостью включает богатства культуры, накопленные народом, воспринятые у других народов в общечеловеческом развитии и взаимопонимании. Среда человеческая – историческая – жизненно необходима народам.
Эксплуатация будущего невозможна, скажет физик, но историк ему возразит, зная примеры уничтоживших себя цивилизаций, «съевших» свое завтра.
Этического отношения к природе не было и не могло быть, когда влияние человека на природу было несоизмеримо с влиянием природы на людей, когда человек был игрушкой слепых и могучих природных сил. Когда же он стал, по выражению В. Вернадского, «геологической силой», когда стало ощутимым и тревожным его влияние на природу, тогда появилось и обратное влияние измененной природной среды на человеческое общество (то есть влияние последствий человеческой деятельности на самого человека), короче, пока цепь не замкнулась, пока любые действия в природе были безнаказанными (или казались таковыми), не было предмета для экологической этики и не было ее самой.
И только когда наконец выяснилось, что действиями своими рвем мы нить, держащую жизнь, в том числе и человеческую, на Земле, что, по выражению Энгельса, «природа мстит человеку», что каждый биологический вид занимает в природной сети свое место, а каждый народ свое в мировом сообществе, только тогда появилась нужда в переоценке ценностей, культур, в нравственности, основанной на науке, целостной, сложной, содержащей в себе новую(!) иерархию ценностей.
Во всем мире нарастал экологический бум. Издавались прогнозы – один мрачнее другого, выходили книги, авторы которых с мрачной невозмутимостью пугали человечество будущей экологической катастрофой. Их прозвали «алармисты», от английского слова «alarm» – опасность. Возникло и оформилось движение «зеленых».
Движение не зародилось само по себе, оно было реакцией на действительно опасные, грозящие стать необратимыми, процессы. Взаимоотношения человечества и природы стали, мягко говоря, негармоничными, а подчас и антагонистичными. Надо сказать, что в мрачных прогнозах алармистов было более пользы, чем в успокоительных розовых кущах, которые по привычке рисовали перед нами люди, не привыкшие к правде и боящиеся ее.
Экологическое движение в нашей стране не было заемным, как считали некоторые. Именно у нас природоохранительная, нравственно обостренная тема конфликта человека и природы никогда не затихала, она была традиционной для русской культуры.
Русские ученые были пионерами и создателями многих направлений современной экологии, нового экологического мышления. Среди провозвестников экологической этики называем мы имя Льва Толстого. Сегодняшнему человеку в нравственном учении зрелого Толстого чрезвычайно близка боль и ответственность за все происходящее на Земле, за все, что делают люди, за то, как люди живут.
Этика Толстого удивительно экологична. Толстой первый почувствовал, что буржуазные ценности ведут к катастрофе. Толстой возражает уповающим на науку: «...она научает нас побеждать природу, она до бесконечности может увеличивать производительность, она может заставить работать электричеством Ниагарский водопад, реки, ветра. Солнце будет работать. И всем всего будет довольно». Но: «Употребить нужного нельзя больше известного количества, но для роскоши нет пределов».
Ниагарский водопад
Нужны новые ценности, новые цели, новая этика. Но эту гигантскую работу может сделать только сам человек, эта задача выполнима только изнутри. Экологическая задача – задача этическая; мы должны научиться жить нравственно. Нравственно жить трудно, но такая жизнь полна. Экологической этики нет и не может быть, если рассматривать ее как отношение человека к природе – лесу, полю, болоту, зверю. Экологическая этика представима только как глобальная этика, как отношение человека к миру, настоящему, прошлому и будущему.
После того как ЭВМ предрекла человечеству ядерную зиму в результате ядерной войны и гибель биосферы, после того, как расчеты эти были многократно проверены и признаны верными, у нас нет выбора и нет альтернативы, кроме сотрудничества. Сотрудничество между народами, между людьми и природой.
Л. Толстой. Из дневника. Ясная поляна. 17 октября 1907 года: «Ничто, увеличивающее возможность воздействия людей друг на друга: железные дороги, телеграфы, – фоны, пароходы, пушки, все военные приспособления, взрывчатые вещества и все, что называется культурой, никак не содействовало в наше время благу людей, а напротив... Если большинство безнравственно, то средства воздействия, очевидно, будут содействовать только распространению безнравственности...
Желательно отношение нравственности и культуры такое, чтобы культура развивалась только одновременно и позади нравственного движения. Когда же культура перегоняет, как это теперь, – то это великое бедствие. Может быть, и я даже думаю, что оно бедствие временное, что вследствие превышения культуры над нравственностью хотя и должны быть временные страдания, вследствие которых задержится культура и ускорится движение нравственности и восстановится правильное соотношение».
Нынешние экологические беды вызваны кризисом цивилизации, ориентированной на безудержный рост материальных потребностей, на конструирование все новых потребностей, на все возрастающее пожирание энергии.
Этика нынешнего времени – по необходимости экологическая этика, она глобальна, то есть сверхнациональна, но не вненациональна, не антинациональна. Она не требует от народов и от личностей отказа от своей самобытности, напротив, предполагает полное осуществление личности и ее осмысленной ответственности за себя, за свою семью, за свой народ и за человечество. От каждого требуется преодолеть свой узкий эгоизм – от каждого человека и от каждого народа (советского ли, американского ли, французского ли), – требуется преодолеть свой национальный эгоизм, выйти из обособления. Новая этика отрицает всякую национальную исключительность, всякий диктат силы, всякое культурное высокомерие, как это провозглашено в Делийской декларации, подписанной М. Горбачевым и Р. Ганди.
«Народ должен признать себя тем, что он есть поистине, то есть лишь частью вселенского целого, он должен признать свою солидарность со всеми живущими частями этого целого, солидарность в высших человеческих интересах, – и служить не себе, а этим интересам в меру своих национальных сил и сообразно своим национальным качествам», – прозорливо писал на пороге века русский философ и поэт Владимир Соловьев.
Наша эпоха – эпоха смены ценностей, целей подходов. Экстенсивное, инерционное, мертвое движение ведет в тупик. Мир уменьшился, сузился до размеров квартиры, слышимость в которой стала удручающей – в каждой комнате слышны взрывы в Ливане, нельзя спрятаться от голодных стонов эфиопских детей и от чернобыльских сводок. Теперь, после двух страшных мировых, с которыми войдет XX век в историю человечества, необходимость глобальных ценностей стала особенно очевидна. Об этом со всей определенностью сказал М. Горбачев: «Без конца издеваться над здравым смыслом, испытывать нервы людей, держать их в вечном страхе – разве это нравственно? Без меры черпать ресурсы планеты, загрязнять ее атмосферу и водоемы, разрушать природу, подвергать перегрузкам экосистемы – разве это допустимо?
Ставить во главу угла не признающий никаких ограничений и даже самоограничений национальный эгоизм, будь то под флагом потребительства или пресловутых «высших интересов», – разве это ответственно?» (Коммунист. – 1987. – № 7).
История, написанная читателями
Когда летом 1987 года я опубликовал сокращенный журнальный вариант «История Мологской страны», я не знал еще многих подробностей о том, как погибал этот город. Я надеялся на помощь читателей, моложских уроженцев и их наследников. И помощь пришла, да такая щедрая, на какую и надеяться было трудно. Я получил десятки писем, целые трактаты-воспоминания, старые фотографии Мологи и Калягина и других затопленных городов и сел, вырезки из газет, копии документов. На основе этих материалов и подготовлены последующие страницы.
Затопленная Молога сегодня
14 сентября 1935 года, пишет бывший мологжанин, офицер запаса Юрий Александрович Нестеров, проживающий в Ярославле, было принято решение о строительстве на Волге двух гидроузлов, Рыбинского и Угличского, а также о создании в системе НКВД организации «Волгострой», которой и поручалось строительство.
Подробности об этой малоизвестной главе отечественной гидроэнергетики поведал мне инженер-энергетик с шестидесятилетним стажем, участвовавший в строительстве канала Москва – Волга, работавший в «Гидропроекте» долгие годы, Борис Сергеевич Успенский.
Многое было скрыто от общественности в те и в последущие годы, пишет он. В те годы происходило нарастание владычества НКВД. В 1936 году НКВД произвел «захват» у Наркомата электростанций – строительство Верхневолжских электростанций (Угличской и Рыбинской), а в 1937 году – Куйбышевского гидроузла, отстранив от проектирования профессора А. Чаплыгина. В те годы происходил и быстрый рост карьеры C Жука, чье имя носит теперь институт «Гидропроект». Жук был главным инженером строительства канала Москва – Волга.
Жук, пишет Б. Успенский, фигура, сделанная в тридцатых годах, спешно выращенная НКВД в противовес «штатским» энергетикам, таким, как А. Винтер, Б. Веденеев, Г. Графтио, П. Лаупман... Но вернемся на берега Мологи.
Уже осенью 1935 года в небольшую деревеньку Переборы, что под Рыбинском, приехали изыскатели. Скоро здесь закипела стройка. Мологжане жили спокойно до той поры, пока 10 апреля 1936 года их районная газета «Колхозное междуречье» не опубликовала беседу с начальником «Волгостроя» Я. Раппопортом, из которой они узнали о большом строительстве, ведущемся на волжских берегах и о предстоящей судьбе родного города. В публикации ставилась задача провести основные работы по переселению города в 1936 году и полностью закончить их к 1938 году. Город забурлил, затрепетал. Однако прошел апрель, прошел лед. Наступило лето и подошло к концу, а никаких новых сигналов о судьбе города не поступало. Газета «Колхозное междуречье» о будущей судьбе города больше не писала. Город стал успокаиваться, уверовав, что проект переменили, разобрались – что ж за дело, целый город топить? Постепенно это настроение уверенно овладело умами горожан, тем более что все равно деваться им было решительно некуда.
Однако 1 сентября 1936 года, через год после начала стройки, горожанам объявили о переселении. Словно чудовищный, все разрушающий смерч пронесся над городом, пишет Ю. Нестеров. То что вчера казалось важным, нужным, сегодня потеряло всякий смысл. 1 сентября люди еще и не прочувствовали, не осознали до конца, что несет им новая весть. Завтра она станет яснее, а послезавтра предстанет перед всеми в своей страшной наготе.
Мологскому горисполкому была поставлена задача: перевести до конца 1936 года (под зиму!) из Мологи 400 домов. Горисполком приступил к выполнению директивы немедленно.
Всего, сообщает Ю. Нестеров, к началу переселения в городе насчитывалось 858 домов, из них 680 принадлежали горожанам, 178 домов были коммунальные, они пока не имелись в виду к перевозке – до особого распоряжения. Первоочередному выселению подлежали, как уже говорилось, 400 домов, попавших в первую очередь по разнарядке.
Правда, в сентябре такая задача выглядела абсурдом – за два месяца до ледостава. Но снова успокоиться горожане не успели. За день укомплектованные оценочные комиссии уже к 4 сентября осмотрели на предмет годности к переносу все частные дома. В результате столь быстрого и столь произвольного осмотра 220 домов, или 30 процентов жилья частного сектора, были признаны к переносу непригодными.
Окраина Мологи. 1910 г. Фотограф С. М. Прокудин-Горский
Практически это означало, пишет Ю. Нестеров, что 220 семей остаются без крыши над головой. Решение исполкома раскололо город – отныне у тех, чьи дома были признаны «пригодными», и у «непригодных» была разная судьба. «Непригодным» строго запрещалось дальнейшее проживание в своих домах, равно как и на частных квартирах. Все они получили повестки с категорическим требованием освободить свои дома в срок от десяти дней до одного месяца.
Однако куда выселяться? Если можно было где-то пристроиться, люди уезжали к детям, родственникам, забивались в близкие и далекие села, бросая на произвол судьбы весь свой нажитый за долгую жизнь скарб. Везти его было некуда, продать некому – все в одинаковом положении. Труднее всего оказалось старикам. Хорошо, если их определяли в инвалидные дома. Так одним махом разобрались с половиною плана. Но в городе оставалось еще 460 домов, «пригодных к переносу».
Правда, в начале объявили, что перенос всецело возлагается на хозяев. Но скоро стало ясно, что переселение грозит затянуться на долгие годы, и тогда «Волгострой» взялся за перенос домов (а точнее, за их разборку и сплотку) собственноручно.
4 сентября 1936 года в самом крупном городском помещении – Мологском манеже, бывшей знаменитой гимнастической школе, состоялся расширенный пленум горисполкома. На пленум пригласили представителей всех семей с целью продемонстрировать коллегиальность и демократичность. В заполненном до отказа зале собралось более 900 человек. Сначала слушали молча, пока рассказывали о великой стройке, о необходимости переселения, о новой, социалистической Мологе. Потом, когда пошли выступления, разволновались, раскричались люди. Но напрасно, пишет Ю. Нестеров, кричали мологжане о немыслимых, просто невыносимых условиях переселения. Их выступления квалифицировались как злопыхательские и враждебные советской власти.
...Жаловались, плакали, стенали, но строились, закреплялись. В конце 1939 года переселение закончилось, в Мологе остался лишь один отряд «Волгостроя». А вскоре началась война.
Фантазия о «Слове...»
Молога волнует меня еще вот в какой, скорее фантастической, но все-таки связи. Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, с 1791 по 1797 год обер-прокурор Синода, губернский предводитель Ярославского дворянства получил (приобрел) сборник, содержащий «Слово о полку Игореве», у бывшего архимандрита упраздненного к тому времени, а прежде знаменитого Спасо-Ярославского (Спасо-Преображенского) монастыря.
Монастырь этот основан был в глубокой древности. Еще в 1216 году Константин Всеволодович заложил здесь первую каменную церковь во имя Преображения Господня, а в 1218 – другую, во имя Входа в Иерусалим. Здесь погребали ярославских князей, начиная с Федора Ростиславовича. (Историко-статистический обзор Ярославской епархии. Ярославль, 1860).
...В 1609 году монастырь выдержал 24-дневную осаду польского войска, предводимого паном Микулинским и дворянином Наумовым. В 1714 году здесь бывал Петр I, дважды – в 1751 и в 1767 годах посещала монастырь Екатерина II (не потому ли заинтересовалась она «Словом...» и для нее был сделан с рукописи особый список?).
...Настоятельствовали здесь сперва игумены, потом архимандриты, которые «служили на ковре с рапидами и свечным осенением, а посох употребляли серебряный».
Последним архимандритом был здесь Иоиль (Быковский), при котором в 1787 году монастырь был упразднен и обращен в архиерейский дом. Ликвидация Ростовской епархии и Спасо-Преображенского монастыря и перенесение в Ярославль архиерейского дома – целая цепь событий, которые привели к открытию «Слова...».
События по тем временам были значительными. Ростов был древнейший город, один из первых столпов христианства на севере России.
Первым здесь был Аврамий, «который с ревностью Илииной ополчился против идолопоклонства». В 991 году на обратном пути из Новгорода был в Ростове киевский первосвятитель митрополит Михаил; на следующий год была утверждена Ростовская епископия. Первыми архипастырями ее были Федор и Иларион, «родом греки». Святитель Леонтий в 1054 году начал собою «уже непрерывный род ростовских иерархов».
Древнейшая традиция монастырской культуры летописей; ценнейшие книги, документы, летописи из века в век накапливались здесь.
Действительный тайный советник граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин был библиофил, с тщанием, увеличивающим его немалые возможности, собирал он повсюду, правдами и неправдами, старые русские книги. Впоследствие он сообщал, что «хронограф» со «Словом...» получил от архимандрита Спасо-Ярославского монастыря отца Иоиля (Быковского). Рассказал об этом Мусин-Пушкин с большой неохотой, уступая настойчивым распросам энтузиаста К. Калайдовича. Видимо у него были основания не очень распространяться. В бытность свою обер-прокурором Синода (то есть едва ли не всесильным государственным министром по делам церкви) Мусин-Пушкин много увеличил свое собрание древностей, изъятых из монастырских и церковных библиотек и архивов, заимствованных, «взятых для переписки».
Портрет графа Алексея Мусина-Пушкина. Художник И. Б. Лампи (старший), 1794 г.
В то время Мусин-Пушкин был не одинок, собирателей русских рукописей было немало; они конкурировали между собой, рассылали комиссионеров. Возможности графа Пушкина были вне конкуренции.
Иследователи пишут, что отец Иоиль и сам был завзятый собиратель (сохранились книги из его библиотеки с монограммой «ИБ»), а если так – он, разумеется, знал или мог подозревать, какой ценности сборник передавал графу Пушкину. Сборник этот, как и некоторые другие, был изъят из только что упраздненного Ростовского архиерейского дома... После исчезновения рукописи «Слова...» исследователи пытаются разобраться в обстоятельствах приобретения Сборника, изучают Ростовские и Ярославские архивы в попытке найти неизвестные списки «Слова...» (а возможность такая не исключена и не может не вдохновлять исследователя).
Г. Моисеева по монастырским описям установила, что по крайней мере с 1709 по 1787 год в Спасо-Ярославском монастыре хранился только один хронограф... По документам получается, что хронограф около 1788 года был «отдан», а затем списан «за ветхостью и согнитием».
...Монастырь при Иоиле был упразднен и превращен в архиерейский дом; архиепископом Ростовским и Ярославским стал Арсений IV, переведенный в Ростов из Твери. Это при нем в 1786 году состоялось «повеление о перенесении архиерейской кафедры в Ярославль, после 793-летнего существования оной в Ростове». Похоронен он в Калязинском монастыре.
Скудные сведения, сообщенные Мусиным-Пушкиным о рукописи в первом издании 1800 года будут понятнее, если учесть обстоятельства ее (и других редкостей) приобретения. Для должностного лица, тем более в начинавшееся павловское время это было просто небезопасно. Туманное происхождение рукописи делает понятным ее странный состав: хронограф «Гранаграф», как считают специалисты XVII или даже XVIII века, «Повесть об Акире Премудром», «Сказание об Индийском царстве» и «Девгиниево деяние» и «Слово...» в списках XIV – XVI веков.
Сборник многие считают конволютом, то есть механическим соединением разновременных материалов. А если предположить, что конволют этот был сделан специально, чтобы затуманить отчетность, уже после ликвидации древней библиотеки Ростовского архиерейского дома?
Зачем я рассказываю здесь все это? Затем, что граф Алексей Иванович был предводителем ярославского дворянства и имел родовой удел с многочисленными деревнями под Мологою.
Понимаете, куда я клоню? Да, да, к Мологе и ее судьбе... Библиотека графа сгорела, как пишут, во время Московского пожара 1812 года. (Есть и другая версия, написанная на обороте последнего листа мусинского хронографа: «Подлинник, как сам граф мне сказывал, похищен с прочими его рукописями из Московского его дому в 1812 году в сентябре неприятелями»). Может быть, может быть... Хотя трудно предположить, что, эвакуировавшись из Москвы, наш хранитель древностей не спас хотя бы ценнейшие рукописи из сотен тех, «что валялись у него на полу в двух огромных залах». Не было ли у графа причин списать на пожар свою коллекцию? Для этого надо внимательно изучить биографию его и его наследников.
Пожар Москвы 1812 года. Художник И. К. Айвазовский, 1851 г.
Алексей Иванович умер в 1817 году. Последние годы жизни он деятельно хозяйствовал в своем родовом гнезде под Мологою.
«...А в селе Борисоглебском при реке Мологе церковь в 1798 году сооружена поручиком Иоанном Яковлевичем Мусиным-Пушкиным; а в селе Ивановском церковь сооружена тщанием графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина в 1800 году...»
А если предположить, что здесь, на мологской земле могли остаться следы «Слова...» и других бесценных рукописей из легендарного собрания?
В 1907 году застрелился Семен Александрович Мусин-Пушкин, энергичный мологский земский деятель, знаток истории и культуры, библиофил, оставивший после себя «богатейшую библиотеку, массу портретов, редких рукописей». После него имение отца Честково в Мологском уезде и дом в Мологе унаследовала дочь, Ольга Семеновна («Советская культура», 17 января 1987 года).
Многое из национализированных мологских поместий и собраний попало после революции в местный музей, организованный в Мологе Николаем Николаевичем Розовым. Немало сокровищ мологских до сих пор толком не разобранных хранится в московских, ярославских музеях и архивах. Многое изчезло, разошлось по частным рукам. Как в воду кануло...
О судьбе соседа Мологи, города Мышкина, рассказал Владимир Александрович Гречухин, работник районной газеты, председатель совета Мышкинского народного музея. «Мышкин с Молотой всегда были связаны как брат с сестрой, потому что Мышкин разделил с соседкой всю ее судьбу – от славянской зари до морских волн.
Молога впервые упоминается под 1148 годом, когда Изяслав Мстиславович Киевский «ожог все села по Волге и до самой Мологи». Согласно изысканиям археологов, Мышкин в то время был уже хоть маленьким, но городком. Стало быть, его в один год с Молотой обожгло огнем древней феодальной войны.
Ближайшие соседи уважали друг друга. В Мышкине одна из самых больших улиц до сих пор называется Мологской. А в Мологе была улица Мышкинская. Ездили мышкинцы в Мологу, а мологжане в Мышкин на ярмарку. Дружили домами, роднились, а какие были культурные связи! До сих пор старые мышкинцы вспоминают, что была Молога культурной, музыкальной, по тем временам очень современной.
Впрочем, и Мышкин не бедный родственник. Здесь впервые после знаменитого просветителя Н. Новикова издали «Древнюю Российскую библиофилику» (нынешнее полное собрание русских летописей).
Город Мышкин. Источник: Википедия, Юрий Головин
Тут создали первую в ярославских городах публичную библиотеку, которая началась с книг М. Кутузова и по своему составу была «хранилищем книг редких». Тут пытались издавать свой библиофильский журнал и переиздавали редкие книги «дабы совсем не изредчали» (!) Мышкин приютил многих осиротевших мологжан, осели они и в самом городе и в окрестных селах и деревнях и даже создали здесь, в самом центре Мышкина колхоз, назвав его памятно и печально «Переселенец». А потом, уже после войны появились в Мышкине и совсем уже необычные переселенцы. Это дома из Мологи. Когда пустела затопляемая Молога, уходили жители, тогда часть деревянных домов перевезли в Рыбинск. И там долго они стояли, пока эти места не попали под микрорайон «башен». Тогда наша птицефабрика купила несколько таких домов и перевезла их в Мышкин. До слез растрогало это известие здешних мологжан: «Ой, вы, милые наши, простите нас! Вы сюда за нами прибрели?!»
А летом 1972 года город вышел из воды. Тогда несколько лет кряду были сухими и безводными, мелело Рыбинское водохранилище. В Мышкине к удивлению молодежи вышла из-под воды старинная набережная. И полетели к мологжанам письма: «Скорее приезжайте! Пойдемте на родные улицы, к родным могилкам, на все поглядим, поплачем. Детей везите...»
И люди ехали. Они рассказывали об улицах, стройно обозначившихся остатками домов, фундаментами, цоколями, руинами собора, камушки которого брали с собой на память, о могилах на кладбище, многие из которых уцелели, об утвари, валяющейся среди песка и ила. Об убийственной силы боли, ударившей в сердце...»
Ю. Нестеров тоже рассказывал об этом: «Перед нами на добрые два километра простиралась ровная плоскость. Под илом сохранилась вся булыжная мостовая бывшей Республиканской улицы и каменные фундаменты домов по обеим ее сторонам. Кое-где из груды кирпича поднимались полуразвалив– шиеся лестницы, здесь и там виднелись пни спиленных деревьев и телеграфных столбов. Почти полностью вышли из воды еще не тронутые временем каменные надгробья, обнесенные покосившимися и проржавевшими оградками».
Молога, всплывшая в 2014 г. Источник: https://filonova-olga.livejournal.com/
Оказался Мышкин между Рыбинским и Угличским морями (не зря, должно быть, приучали нас к этим поэтическим образам плетуны словес. Море, подумать только, в центре России, в Волговерховье – море, могучая стихия, перечел – и мурашки побежали по коже).
О судьбе знаменитого Покровского монастыря, основанного в трех верстах от Углича вверх по Волге, рассказал научный сотрудник Угличского историкохудожественного музея Анатолий Николаевич Горстка. Руины собора и сейчас выходят из-под воды по весне, когда Угличская станция сбрасывает воду, готовясь принимать половодье; ухая и обламываясь, оседает толстый лед, из-под блестящих глыб забвения встают к свету стены славного монастыря.
А. Горстка сообщает, что некоторыми инженерами предлагались меры по спасению монастыря, попавшего в зону затопления. Предлагали и строительство защитной дамбы и даже перенос зданий на новое место. Проекты были отвергнуты как авантюристические и затягивающие важнейшее строительство. Единственное, что успели, – спешно вывезли иконы. Колокольни, башни, собор и церковь были взорваны. К 1943 году, когда отметка Угличского водохранилища достигла проектной – 128 метров, над Покровским монастырем сомкнулись волжские воды.
Были и другие письма. Вот что написал А. Руденко (станция Узловая Тульской области): «История Мологской страны» меня сильно возмутила. Всем известно, что благодаря работе сотен ученых и советских работников были проведены исследования, составлен проект и с большим трудом осуществлено строительство канала Москва – Волга и создано Московское море. Это позволило обеспечить Москву достаточным количеством необходимой воды, спасти Москву-реку от загрязнения и создать те удобства, которыми пользуются миллионы москвичей.
И написать об этом, что «люди, сделавшие неумное и недоброе дело не любят, чтоб о нем вспоминали», мог только человек, потерявший гражданскую совесть, который свое мнение считает выше мнения сотен ученых и работников советской власти, хотя сам ежедневно пользуется результатами их труда...». Такое письмо было всего одно – но оно было. Больше было других...
«С удивлением и радостью прочла о моем любимом до сих пор городе Калязине, городе моего детства. Прочитав статью, я не спала ночь, я вернулась в детство, в пережитое в связи с затоплением большей части города. Я до сих пор люблю Калязин, люблю колокольню, которую видно за пять километров от города. Помню, как она, стройная, возвышалась над церковными постройками. Помню внутреннюю красоту собора, базар около, ряды торгующих, вырастивших своим трудом овощи, фрукты, лошадей, вкусно хрупающих свежую траву, добрые лица людей, продающих яблоки и груши. Помню монастырь на той стороне Волги, красивый, красного кирпича. Мы, дети, ходили в бор гулять и на пути своем старались заглянуть в ворота монастыря. Бор был сухой, сосновый, светлый. А о чуде реки Волги я не найду слов.
Летней жизнью всей детворы Калязина была Волга. Сколько было под берегом незабудок, родников, теплых бочажков, оставшихся после половодья, где можно было целый день сидеть в воде. Да, конечно, Волга летом мелела, и мы не раз переходили ее; надо, наверное, было угулублять русло, а не топить города и леса.
...Я из Калязина ушла в 17 лет на фронт, не была в нем 35 лет, но все равно люблю его и его людей, которые в годы войны не знаю чем питались, а для армии отдавали все.
Может, я и не доживу до таких дней, когда на осушенную землю вновь вернутся люди, вновь в полях будет расти хлеб, окаймленный васильками, снова можно будет пойти в бор на отдых и заглянуть в ворота монастыря... Маргарита Ивановна Бударина, в девичестве Максимова. Ярославль».
«В старом Калязине, том, что остался под водой, родился самый дорогой для меня человек, мой отец, Виктор Макарьевич Синявин, – пишет Мария Викторовна Поддубная. – Там жили мой дед, прадед. Дед был знаменитым в городе сапожником. На той части города, что калязинцы называют Свистухой, жили все поколения Синявиных. Отец очень любил этот город. Но он очень рано ушел из жизни, 36 лет. Дед в свои шестьдесят лет ходил на ту сторону на лыжах в сосновый бор. А переходил он Волгу как раз в том месте, где стоит колокольня. Мы на ту сторону ездили за шишками...»
Читательскую дискуссию подытожило письмо экономиста А. Башкирцева. Выражая несогласие с предлагаемыми правилами полемики (терпимость, гласность, взаимное уважение), он пишет: «Со стороны общественности и руководства страны по отношению к «преобразователям природы» было уже все – и терпимость, и уважение, и убеждение, и даже почести и награды. Но мы не хотим понять, что эти люди переродились. Их личные цели, ценности и амбиции заместили ведомственные, а ведомственные как-то исподволь стали вместо общегосударственных интересов. Манипулируя произвольно толкуемыми постановлениями в борьбе за свои привилегии, они, помимо прочего, создают весьма болезненную для народа социально-политическую проблему, дезориентируя сотни тысяч людей, занятых в сфере гидромелиорации и энергетики, отвлекая их от поиска эфективных путей сельскохозяйственного и энергообеспечения.
Нужно в скорейшее время решить судьбу этих людей, помочь им в социальной и профессиональной ориентации, сориентировать их на технологически передовое и комплексное использование природо-эксплуатирующих систем. Мы здесь и так уже удручающе отстали от промышленно развитых стран Запада».
Не могу полностью согласиться с уважаемым экономистом, как бы мне ни хотелось. Он, как и многие другие, в борьбе с монополистами, с техномафией, с диктатом апеллирует к «доброму царю», к «комиссии на самом высоком уровне» и даже к «органам государственной безопасности».
Затопленный Калязин
На мой взгляд, и терпимости, и гласности, и демократичности не бывает слишком много. Во всяком случае, на моей памяти у нас еще не бывало. Победить всесилие авторитарных бюрократизированных монополий можно, только сломав экономический механизм их могущества, консолидаризировав силы общества, только раскрыв народу всю полноту правды о нашем экономическом, экологическом и технологическом положении.
Только изменив весь порядок, сам принцип принятия решения о создании тех или иных дорогостоящих и сложных объектов. Не комиссии и комитеты спасут нас, а мобилизация нравственных и интеллектуальных сил народа.
Я убежден, что не нужно «решать судьбы» миллионов людей, а нужно создать условия для того, чтобы они могли наилучшим образом своими судьбами распорядиться сами.