Губонины
Прошлой осенью случилось мне пить чай в трактире за одним столом с неизвестным человеком, ужа старым, но еще очень бодрым для его лет.
Мы разговорились.
Он назвался мраморщиком, т. е. мастером по мраморным работам. По моей просьбе он рассказал о том, как шлифуется мрамор, чего я раньше совсем не знал, и о том, какой мрамор шел в работу раньше, какой идет теперь.
Из того, что он рассказывал о шлифовке, я не все запомнил; меня больше заинтересовало знакомое, хотя и испорченное, название одного из средств, употребляемых в процессе этой трудной работы, это — «крам-бурун», брусок, которым сглаживаются неровности на мраморе после его отмывания. Изготавливается крам-бурун, по словам рассказчика, из смеси стальных опилков, наждака и стекла. Название его состоит из двух тюрко-татарских слов: кара (испорченное — «крам») — черный и бурун — нос. Такое название он получил от своего черного, точнее, темно-бурого цвета и формы, напоминающей длинный нос.
Что касается мрамора, то лет 20—25 тому назад употреблялся на постройки зданий главным образом итальянский мрамор, но он обходился дорого: на месте, в Италии, 6 копеек квадратный вершок, не считая расходов по доставке и пошлины; его стали заменять более дешевым уральским мрамором, затем тарусским, добываемым близ города Тарусы Калужской губернии, и кавказским. В одно время, до революции, пользовались так называемым «варшавским камнем», доставлявшимся из Польши. По крепости и чистоте отделки он в некоторых случаях мог заменить мрамор, но выяснилось, что пыль, образующаяся при обработке его, очень вредно действует на здоровье рабочих: попадая в дыхательные органы, она проникает в легкие, засоряет их. Рассказчику известны несколько случаев, когда мраморщики, долго работая над варшавским камнем, наживали чахотку.
Потом, разговорившись, мраморщик рассказал о тех московских подрядчиках-строителях, у которых ему пришлось работать. Дольше прочих он работал у Ивана Григорьевича Губонина. О нем и его дяде, известном в свое время Петре Ионыче, он рассказал много любопытного в бытовом отношении. Так как в его рассказе встречаются элементы легенды, то я счел нужным записать его.
Я этих подрядчиков на своем веку перевидал пропасть — мелких, и крупных, а только крупнее Губониных вряд ли и были: это из тузов тузы. Петр Ионыч и его брат Григорий Ионыч — с них и пошло в Москве губонинское дело. Да еще сын Григория Ионыча — Иван, вот эти трое и гремели подрядами и в Москве, и за Москвой. А прочие Губонины — это все шушера: не добытчики были, а мотыги — отцовский капитал размотали.
У Григория Ионыча я по мрамору работал, знавал и Петра Ионыча, а он тогда уже давно провел николаевскую железную дорогу и получил от царя за свою работу похвальный аттестат. И тогда он уж в полной силе был.
А брался он за самые что ни на есть трудные и самые грязные работы. Что ни болота, то ему и подай, что ни камни, горы, трущобы — подавай ему, он ни от чего не откажется. И представит тебе работу, как в чертеже указано. А работал на совесть, прочно. Понимающий инженер глянет и, хоть не знает, что тут Губонин работал, а
сейчас скажет:
— Губонина глаз смотрел, Губонина рука направляла. Дело свое Губонин тонко понимал. И такого обычая держался. Собьет, бывало, артель человек в пятьсот, а то и больше...
— Вот что, говорит, ребятушки: работа будет тяжелая и грязная. Я, говорит, не хочу вас обманывать, а наперед объявляю: тяжеленько придется. Но только, говорит, надеюсь на вас, как на каменную гору — не дадите вы меня в обиду.
Тут рабочие и закричат:
— Не дадим, Петр Ионыч!
А он снимет картуз и поклонится им:
— Спасибо, говорит, ребятушки. Только, говорит, работа от нас не убежит, успеем наработаться, а давай-ка сперва попьем, погуляем...
И выкатит сорокаведерную бочку водки, а солонины — ешь до отвалу! И тут примутся ребята гулять — недели две пьют без просыпу, а как отгуляются, тут только держись! По пояс в болоте стоят, в грязи копаются, а работают.
У другого подрядчика давно бы сбежали с такой работы, а у Губонина ничего, сойдет. А какой заболеет от простуды, сейчас ему чайный стакан настойки на стручковом перце. Вот он дернет и ляжет, с головой укроется. Пот и прошибет его, болезнь потом и выйдет... Ну, и умирало немало народу — и настойка эта не помогала...
Ну и работают, бьются. А кончат — Петр Ионыч опять картузик снимет и поклонится:
— Спасибо, говорит, ребятушки, молодцами работали. И опять такое же угощение. Ребята пьют, а к Губонину денежки плывут.
Тонко понимал свою работу! И нажил он миллионы, да еще сколько домов, заводов было. Имение в Крыму, в Гурзуфе, купил, три миллиона отдал. Прежний владелец заложил его в банке у Волковых — ихняя контора на Петровке была... Губонин у них и купил. И разработал он это имение на удивление. Развел виноградники, винный завод устроил, потом дворец воздвигнул — это одна красота и роскошь. Царю Александру III очень понравилось имение и хотел он его купить, а Петр Ионыч говорит:
— Продать и за сто мильенов не продам, а подарю с удовольствием.
Царь рассердился и давай его ругать:
— Ах ты, говорит, скотина! Да нешто ты мне ровня, что я от тебя буду подарки принимать? Да я, говорит, тебя за такие слова в бараний рог согну!
Ну, Губонин и тут вывернулся:
— Я, говорит, ваше императорское величество, не из дворянского сословия, а человек простой, из мужиков, без образования и тонкого обращения не знаю.
Царь взял да и выгнал его из кабинета. Тем и дело кончилось.
А царь помер, тут вскорости и Петр Ионыч за ним пошел. А до того на старости лет старостой был в церкви Параскевы-Пятницы на Пятницкой.
Сам он из мужиков. Как объяснял царю, так это правда: Коломенского уезда мужик был, из села Борисова. В этом селе он и церковь построил, а для себя каменный домик. И не жил в нем, а приезжал летом на крылечке посидеть. Приедет, посидит с часок и поскорее в Москву... И были наняты особые сторожа, чтобы охранять дом и не дозволять садиться на крылечке. Так и стояли два сторожа с ружьями. А кто сядет на это крылечко, они подкрадутся... трада-ах! трада-ах! из ружьев... Ну, не пулями, а холостыми зарядами, лишь бы попугать. Вот тот, который сел на крылечко, и кинется бежать... Бежит и орет с испугу... А сторожа ухватятся за бока и давай грохотать: ах-гра-ха-ха-ха!
Ну, понятное дело, озорство. Да ведь раньше чего только не было, особенно при деньгах... И сторожа эти получали по двадцать рублей в месяц, и харчи им от Губонина шли, и одежа.
А ходил Петр Ионыч грязно. Сюртук на нем старый, замасленный, а на картузе на вершок грязи наросло, сапоги скособочены. Да и брат, Григорий Ионыч, таким же отряхой был. Тоже крупными подрядами занимался, только далеко ему до Петра Ионыча было. А вот сын его Иван весь в дядю вышел, даже превысил его. Это уж настоящий строитель был. Глаз верный, видел хорошо. Издали глянет на кладку:
— Разбирай! — кричит. — Разбирай, так-растак!
— Да ведь правильно, Иван Григорич, — говорят мастера. Посмотрят по отвесу. — Тут, говорят, и отклонения-то на одну сотую.
Только Иван Григорич не сдается:
— А-а, говорит, на одну сотую? А завтра на две соты? А послезавтра все к чертям полетит? Вы, говорит, в стороне, а Губонин в бороне? Так этому, говорит, не бывать! Разбирай, провалиться вам в тартары!
А сам все матом, все матом... Ну, да ведь губонинский род — все матершинники были. Вон Петр Ионыч и в церкви ругался, когда старостой был. Поспорил раз с попом и давай его разбумаживать, давай разутюживать... Такой и племяш был. Не разбирал: инженер — инженер, генерал — генерал, архиерей — архиерей, ругался при всех...
Ну и прикажет разобрать кладку... Начнут снова класть, а он тут же стоит, смотрит. Техник там, инженер — само по себе, а ему свой глаз дороже всего. Видит — не за что зацепиться, значит хорошо.
А когда строили Исторический музей — потеха с ним была. Это первая самая крупная была его работа.
— Я, говорит, ребята, так-растак, экзамент сдаю...
И носился же он по постройке!.. Везде глядит, во все вникает. Архитектором был Рязанов, по его чертежу, по его проекту строилось здание.
Вот Иван Григорич ухватит его за рукав и тащит показывать:
— Это, говорит, так, а это — вот так...
Ну, тут хитрость, испытывал инженера, так ли, мол? Ну, Рязанов ничего, одобрял, и сам тоже в оба глядел. А кончили строить, Иван Григорич побежал молебен благодарственный служить...
— Ну, говорит, ребята, я экзамент вполне сдал.
Вот после музея и пошли у него крупные работы. Здание нового университета — его работа, рядом здание, где ресторан «Петергоф» был, тоже его, памятник в Кремле Александру Второму он ставил и по мрамору тоже его работа. Речку Неглинку надо было взять в одну трубу, — Иван Григорич, пожалуйте... Музей Александра Третьего — тоже его работа была... Торговые ряды, теперешний ГУМ, тоже он... Да разве же все упомнишь? А торговые ряды он не один строил, тут были и другие, а он взял на себя облицовку со стороны Красной площади, да еще внутри работу по мрамору. А проект был Померанцева. Архитектор хороший, все хвалили, а только очень горячий. И чуть не с первого дня началась промежду им и Иваном Григоричем грызня. И все через характер Померанцева. Сурьезный такой был. Глянет на работу, а ты галтель на мраморе отделываешь.
— Дай-ка, говорит, молоток...
Ну, дашь... Вот он сейчас — трах! отбил кусок и пошел, ни слова не скажет. Тут вот Иван Григорич налетит, давай ругаться...
— Зачем, говорит, работу портишь? Ежели, говорит, мрамор нехорош, поставь крест, другим заменим. Зачем же ты работу хаешь? У меня, говорит, мастера на подбор на всю Москву... Ты, говорит, хороший архитектор, честь и хвала тебе за это, так ведь и я не навоз, а подрядчик-строитель. Я, говорит, так-растак, Исторический музей строил! — И как сцепятся, и пошли грызться.
Иван Григорич красный, как бурак, а Померанцев бледный, весь дрожит.
— Твоя теория, моя практика! — кричит Иван Григорич. А Померанцев:
— Практика без теории не бывает!
— Но практика теорию побивает! — кричит Иван Григорич.
— Скотина! — кричит Померанцев, а Иван Григорич:
— Ты скотинее меня, из скотин скотина!
И взяли они такую повадку, чтобы ругаться каждый день. Прибежит Померанцев:
— Где, спрашивает, Губонин?
— Не знаем, мол, тут где-нибудь. Он и кинется искать. Прибегает Иван Григорич:
— Был Померанцев? — спрашивает.
— Только что ушел, — говорим.
Ну, и этот кинется искать. А сошлись — опять пошла грызня. И дошло у них до того, что из Петербурга комиссия приезжала осматривать работы. Тут они опять сцепились. Генералы взяли под руку Ивана Григорича, повели, а он орет:
— Я подрядчик-строитель и не позволю свою работу порочить!
— Ты не строитель, а скотина! — кричит Померанцев. И его тоже взяли под руки, увели.
Ну, сколько ни ругались, а пришло время, опять сошлись, как начали строить музей Александра Третьего. Опять Померанцева проект был, а подряд взял Губонин. Я тут не работал, а слышал от своих ребят, как Померанцев налетел на десять тысяч с своим характером... И тут он молоток пустил в ход: колонны разбивал — работа была не по душе. Губонин и говорит:
— Чорт с тобой, колоти, а за мрамор, работу заплатишь.
Ну, тот вынул десять тысяч и отдал.
— Мне, говорит, важны не деньги, а работа важна. А все-таки добился того, что сделали, как он хотел. Ну, а Иван Григорич не любил швырять деньги, а собирал, да и скуповат был. Нищему-мужчине и копейки не подаст, а вот старухам всегда подавал.
Иную-то и сам подзовет:
— Ну-ка, мамаша, получай гривенничек!
И всех этих нищих старух «мамашами» называл и всем по гривеннику отпускал. И чего это полюбились ему старушки божий?.. Подаст гривенничек, снимет картуз и перекрестится. А картуз словно бы в масло опустил да в пыли вывалял, и чуйка на нем такая же... А дома — роскошь... Обои золоченые, паркет выписной из-за границы, а мебель — на удивление. И придет он в такую роскошную квартиру весь в пыли, в известке, ляжет на диван с ногами, наплюет на пол...
Жена и слова не скажи, а сказала — заорет, возьмет топор, изрубит диван, да и жене даст по затылку.
— Тебе, говорит, диван дороже мужа. — И давай всех матом гонять: — И что это за дом такой треклятый, покою в нем нет человеку!..
А как большой праздник, обрядится в сюртук, понавешает медалей и ходит, брюхо выпячет... А за какую заслугу эти медали — не знаю. Ну, да деньги чего не наделают? Они и медали навешают...
Конечно, был у него такой гонор, чтобы про него говорили и удивлялись: «Вот, мол, идет Иван Григория Губонин, подрядчик-миллионер»...
И была с ним раз такая оказия. Едет он раз в Петербург... Целый вагон первого класса для себя и лакея нанял. Вот едет, а сам в замасленной чуйке, а лакей во фраке. Вот на одной станции в этот вагон вошли два молодых офицера и оба с хорошей мухой. Расселись на диване, песни запели...
Иван Григорич и говорит лакею:
— Пойди скажи, что я нанял вагон для себя, а не для них.
Лакей пошел и сказал. Офицеры и давай ругаться:
— Великая, говорят, важность: купчина вислопузый расселся на диване, как свинья на именинах. Он, говорят, сидит и мы будем сидеть.
Ну, одним словом, по пьяной лавочке люди заскандалили. Вот Иван Григорич посылает за жиндаром. И как пришел жиндар, он объяснил насчет этого хулиганства.
— Мне, говорит, только бы фамилии этих офицеров узнать да еще в каком полку служат.
Офицеры это слышат:
— Мы тебя, подлеца и негодяя, ни чуточки не боимся. Сколько, говорят, хочешь жалуйся на нас. А фамилии наши вот какие, — и сказали, как ихние фамилии и в каком полку они служат.
Вот Губонин записал в записную книжку, а сам не остался в этом вагоне, пошел в третий класс. А лакею говорит:
— Так как ты вроде господина во фраке, то и оставайся в первом классе, а я, говорит, из мужиков и пойду к мужикам.
И перешел в третий класс. А как приехал в Петербург, и принялся хлопотать. И стоило ему это дело 20 тысяч, и все же добился того, что офицерам приказано было просить прощения у него, а если не хотят, вон со службы. И как добился своего, укатил в Москву.
И вот присылают ему депешу... Это вот теперь пошло «телеграммы», а раньше просто депеши были. И присылают депешу, что такого числа приедут к тебе офицеры прощение просить.
Вот он того числа надел рваную рубаху, лапти обул и пошел в конюшню чистить... Ну там — чистить-не чистить, а с метлой на самом навозе стоит.
Вот приезжают эти молодые офицеры.
— Где, спрашивают, господин Губонин? А лакей говорит:
— Вон, конюшню чистит.
Офицеры не верят, а все же пошли посмотреть. Приходят, смотрят — стоит мужик с метлой. Они думают: «Это не Губонин».
— Где, спрашивают, господин Губонин? А он говорит:
— Я самый и есть Губонин, только, говорит, я не господин, а подрядчик из мужиков. А вам, спрашивает, что требуется от Губонина? Должно, дом хотите строить, только ведь я меньше не беру подряда, как на двести тыщ.
— Нет, говорят, какой там дом! А мы приехали прощение у вас просить. — И объяснили это самое дело, как они в его вагоне скандалили. Он и говорит:
— А я про это дело давным-давно позабыл. Стоило ли, говорит, по таким пустякам утруждение принимать?.. Это, говорит, должно, жиндар наделал вам хлопот...
Они отвечают:
— Ну, жиндар или кто еще другой, а нам приказано прощение просить, а иначе вон со службы...
Он и говорит:
— Ежели такое дело, то Бог с вами, я вас прощаю. Ну, им этого мало:
— Вы, говорят, дайте депешу, что прощаете нас, а то нам не поверят.
— Ну, ладно, говорит, пойдемте в кабинет...
Вошли офицеры в кабинет, глянули, а там одна роскошь!.. Кресла, диваны, зеркала да позолота... Тысяч на двести этот кабинетик! А Губонин, весь в грязи, уселся в бархатное кресло, написал депешу и отослал с лакеем.
Вот офицеры и спрашивают:
— Какая же вам, собственно, нужда при ваших мильенах браться за метлу? А он говорит:
— Да что поделаешь, ежели конюх запьянствовал? Лакеи же отказываются конюшню чистить.
Вот, говорит, и пришлось мне поработать.
Ну, конечно, тень на палец наводит. Ну, они, может, и поверили. Попрощались и пошли...
Ну, он так жил, а сынки зажили по-своему. Он вот все в чуйке замасленной ходил да мильены наживал, а сынки обрядились в пинжаки да и протерли мильенам глазки. Они показали им, как в банке для процентов лежать... И домам, и заводам тоже указали дорожку: все, до единого перышка, пустили в трубу.
Сам-то Иван Григорич неученый был, только и знал, что писать да читать, а сыновей в гимназии обучал. Вот они и постигли всю науку, до самого корня дошли. Научились на собак брехать. Капиталы-то он им оставил, а ум свой позабыл дать, вот они и вышли олухами царя небесного. Ну, ни к чему, ни к какому делу не способные.
Попервоначалу взялись было за подряды: дескать, по отцовской дороге пойдем. А сами-то в подрядах ни бе, ни ме, ни кукареку.
Ну и прогорали: тут неудача, там неудача...
Да и не подряды были у них на уме, а вот кутнуть хорошенько в ресторане первоклассном, да подхватить певичку или наездницу из цирка, — вот это так! Да чтобы побольше шуму, грому...
Вот и прошумели, прогремели, все отцовское наследство на ветер пустили... Ну, хоть бы что-нибудь такого сделали, за что было бы добрым словом помянуть, а то ведь ровно ничего ни себе, ни людям. Все богатство дуром пошло, развеялось.