К проблеме воплощения любовно-эротических мотивов в литературе на примере жизни и творчества К. Г. Махи

Сюжет для этой небольшой статьи был подсказан потрясением, пережитым во время одной из недавних поездок в Прагу.

Жил в первой половине XIX века в Чехии замечательный поэт-романтик Карел Гинек Маха. Его земной путь продолжался неполных двадцать шесть лет (1810-1836). Но, обретя, как и многие великие художники, бессмертие, он все еще продолжает находить кратчайшие пути к человеческому сердцу. И строфы его поэзии, прежде всего поэмы «Май» — произведения редкой красоты и лиризма, и обстоятельства его жизни способствовали созданию романтического образа юноши-поэта, одно имя которого вызывало самые возвышенные представления. Он был студентом Карлова университета, играл в театре, любил петь в компании друзей: современникам запомнилось задушевное исполнение под гитару песни «Где родина моя» на музыку И. Шкроупы, из пьесы И. К. Тыла «Фидловачка» (песня эта стала впоследствии национальным гимном). Маха исходил пешком всю Чехию, влюбляясь в ее крепости и замки. Совершив пеший поход через Австрию и Баварию, через снежные Альпы, добрался вместе с другом до Италии, плавал в гондоле по Венеции, на обратном пути побывал в Любляне, где вместе с собратом-романтиком, словенским поэтом Прешерном, кутил всю ночь в веселой компании молодых чехов и словенцев. Осенью 1836 года Маха проходил юридическую практику в Литомержицах, откуда за много десятков километров ходил пешком до Праги и обратно, чтобы навестить Лори, свою возлюбленную, и их сына-младенца. Однажды — это случилось в начале ноября — он бросился очертя голову тушить пожар (горели чьи-то скирды сена) и, то ли простудившись, то ли подцепив заразу из ведра с водой, которой его поливали и которую он отпивал всякий раз, выскакивая из огня, заболел и, промаявшись несколько дней, умер. Было это в год выхода знаменитого «Мая». И в тот самый день, когда должна была состояться их свадьба с Лори, немногочисленная группка людей — квартирные хозяева, несколько соседей да не заставший его в живых брат — провожала безвестного юриста-практиканта в последний путь. Немногим более чем через сто лет, когда «Май» уже вошел во все школьные хрестоматии, а Маха стал романтическим символом чешской поэзии, состоялось торжественное — при многочисленном стечении народа — перенесение его останков в Прагу, на Вышеград: Литомержицы, место первого упокоения поэта, отходили по Мюнхенскому соглашению к гитлеровской Германии.

Образ Махи был окутан не только романтическим, но и таинственным ореолом. Никто из потомков не знал, как выглядел Маха. Портретов его не осталось, да и к чему их было писать с бедного студента? Сохранившиеся листки его дневника (за сентябрь — октябрь 1835 г.) содержали тайнопись, и их всегда печатали с купюрами.

И вот однажды, просматривая в библиотеке Института чешской литературы номера сюрреалистического журнала «Аналогон» (1990-е годы), я наткнулась на публикацию этих сохранившихся страниц, якобы полностью расшифрованных и впервые представленных в их истинном содержании широкому читателю. В анонимном предисловии было сказано, что тексты эти были случайно обнаружены в бумагах никому не известного человека «на чердаке дома номер 7 по Ностицовой улице Малой Страны». Все звучало убедительно и романтично. Конечно же именно там, на Малой Стране, чьи живописные улочки сбегают от Града Пражского к Влтаве, а черепичная симфония сказочных крыш с чердачными оконцами в горшках с геранью, толстыми трубами, чугунными флюгерами ласкает взор, если смотреть на это великолепие с градчанского холма, — конечно же именно в этом месте, окутанном дымкой минувших столетий, скрывающих столько тайн, и должны были отыскаться драгоценные страницы...

Но по мере их чтения («Аналогов», 1991, № 4) романтические ассоциации, связанные с Махой, стали разрушаться, испаряться. В конце концов от них не осталось и следа. Дневники кумира многих поколений чешских читателей, да и российских богемисгов, потрясали абсолютно неромантическим отношением певца мая и любви («Был поздний вечер, первый май, вечерний май, любви был час...» — так начинается знаменитая поэма) к любви. Будто вся романтика и красота любовных переживаний ушла в поэтические строки, а на долю дневников остались лишь сухие, протокольные и, добавим, весьма откровенные описания грубых любовных утех. Автор дневника предавался им буквально с каждой встречной, если ей не терпелось продемонстрировать ему свои прелести, и, разумеется, — чаще всего, — с Лори. И победы эти над женскими сердцами и телами были зафиксированы с такой прямолинейностью, что мне даже было как-то неловко заказывать ксерокопии этих находок. Карел Гинек Маха упал с высоты на грешную землю. Неубедительными стали казаться и слова предисловия, что маховские откровения «отвечают духу скрытого, но бескомпромиссного протеста Махи против лицемерной морали его нравственно зажатых сограждан». Напрашивалась мысль, что «лицемерная мораль», в сущности, не так уж и вредна, если помогает обуздать аморальность или, попросту говоря, темное животное начало.

Публикации эти (поднявшие, заметим, тираж журнала — этот номер «Аналогона» был раскуплен очень быстро в отличие от других, залеживающихся на складе) оказались, к счастью, подделкой, литературной мистификацией. Правда, анонимные публикаторы, в том не признаваясь, намекали на это, оставляя вопрос, подлинны или поддельны найденные на малостранском чердаке рукописи, открытым. Его закрыли специалисты, доказав поддельность текстов, обратив внимание на те фактические ошибки, которых не допустил бы сам Маха (см.: Гамак Алеш. Расшифрованные дневники Махи // Литерарни новины. 22.7.1993) (Hamán Aleš. Dešifrované Máchovy deníky // Literární noviny. 22.7.1993).

Но недолги были радости от сознания того, что смутила меня фальшивка. Первая полная — с расшифровкой криптограмм — публикация маховского дневника, доступная широкому читателю (ее осуществил Милош Погорский в 1993 г.) (Intimní Karel Hynek Mácha. Praha, 1993) не вернула упавшего с романтического пьедестала поэта на прежнюю высоту. Он так и остался на земле. Подделки были вполне в духе подлинных записей поэта. Одни и другие отличались не столько качеством, сколько количеством описаний любовных утех. В сфабрикованных текстах они занимали значительно больше пространства, был расширен круг женских персонажей-партнерш в сексуальных развлечениях. Но и здесь и там, в текстах подлинных и мнимых, любовь мужчины к женщине, Махи к Лори, была лишена всякого романтического подтекста, всякого намека на муки любви, на сердечную тоску по возлюбленной. Не было и чувства счастья обладания любимой. И подлинные страницы дневника показывали, что возвышенно-романтические стороны любви ушли в поэзию Махи как в резервацию, оказались замкнуты там. На долю документальной прозы достались прозаические записи удовлетворения физиологических потребностей (часто в нетрадиционных позах и ситуациях: «сзади», среди бела дня, «на скамье у окна», правда, исключительно в паре с Лори). Грациозный и капризный романтический Эрос выступал исключительно как решительный и неутомимый фаллос.

Смотреть на все это можно по-разному. По-разному смотрели на зашифрованные откровения и потомки поэта.

Якуб Арбес, основоположник детективного жанра в чешской литературе, живо интересовавшийся всем таинственным, загадочным, расшифровав в 80-х годах прошлого века маховские криптограммы, высказал мысль, что «тайна Махи» (так называлась его статья о своих открытиях) так и должна остаться тайной поэта, недоступной читателям. Этого принципа придерживались практически все исследователи творчества Махи. Страницы его дневника публиковались с пропуском засекреченных пассажей. По-другому взглянул на них авангард, ставивший нецензурное и непечатное слово выше подцензурного и печатного. Разрушение традиционной иерархии ценностей позволило Р. Якобсону заметить, что «дневник Махи — такое же поэтическое творение, как "Май" или "Маринка"», что «в нем нет ничего утилитарного», что «это подлинный Part pour l'art, поэзия для поэтов», и что, «доживи Маха до наших дней, он, вероятнее всего, именно лирику (типа "Серна, белая серна, ты совет послушай...") оставил бы для домашнего употребления, а опубликовал бы дневник». Особенно горячо ратовали за полное издание маховского дневника сюрреалисты 30-х годов. (Будто последовав их призыву, эту идею и осуществили на свой лад чешские сюрреалисты 90-х годов в «Аналогоне».) Богуслав Броук, член Группы чешских сюрреалистов (1934-1938), автор работы «Автосексуальность и психоэротизм», будучи в то время ровесником Махи, написал с иронией в сюрреалистическом сборнике «Ни лебедь, ни луна» 1936 г., что издатели охотно предают гласности то, как «Маха обсуждал со своей возлюбленной ночью, в парке, национальный вопрос, стараясь прокомментировать каждое его слово, а интимный дневник с зашифрованными местами, где Маха оставил доказательства, что его член не зарос мхом, как у них самих, держат взаперти, чтобы он никогда не увидел свет» (См. об этом: Pohořský Miloš. Intimní Karel Hynek Mácha // Intimní Karel Hynek Mácha. S. 15).

Издание М. Погорского «Интимный Карел Гинек Маха» (Прага, 1993) показало, что в итоге победила не пуританская, а авангардная точка зрения. «Тайна Махи» перестала быть тайной, открылась для людей, подсказав литературоведению определенный ракурс в рассмотрении творчества великого чешского романтика и литературного творчества вообще. Диссонанс между возвышенным и приземленным образом художника, возникающий при сопоставлении его поэзии и дневников, вопиющее противоречие между идеальным образом всепроникающей любви, охватывающей в «Мае» все живое, и той физиологической любовью, которая запечатлена в маховском дневнике, — примечательны не только с точки зрения психологии Махи, но и психологии романтизма (и других направлений). Они свидетельствуют, к примеру, о том, что романтизм, устремленный к высоким человеческим порывам, оставляющий за своими пределами все низменное, не только отражает, но и создает противоречия между мечтой и действительностью, жизнью и литературой, разделяя их дистанцией огромного размера.

Любовь по-чешски — ласка (láska). Но «лаской» она становится в романтических стихах. В дневниках романтика Махи она — грубая животная сила.

Степень откровенности в отражении любви, степень близости реальных и литературных переживаний, частота использования в любовных мотивах приемов умолчания, разного рода эвфемизмов, наконец, степень отдаленности реальной натуры автора от того образа, который складывается в сознании читателя его произведений, — все это вполне может служить характеристикой литературной эпохи, направления или хотя бы войти в число показателей, которые их определяют. Иными словами, среди этих характеристик может быть и то, насколько целомудренно или беззастенчиво ведет себя Эрос в писательском творчестве и как, какими средствами умеет литература, не преступая законов эстетики и этики, не оскорбляя принципов общечеловеческой морали, выразить эротические откровения.

В поисках «правды жизни» литературой есть определенное поступательное движение. Каждая эпоха — новый этап в ее познании. Это, пожалуй, одна из истин, не требующих доказательств. (Далее агностицизм, сознание невозмолености познания, возникает в русле этого процесса, является его производным.) Но в познании «правды любви» поступательного движения не наблюдается. Здесь искусство предпринимает своего рода маневры, отступая, оставляя некогда взятые рубежи, прокладывая обходные пути. В отличие от других своих объектов и источников вдохновения, осваиваемых все более детально и полно, искусство относится к любви с редкой непоследовательностью. Ее освоение идет с приливами и отливами, по запутанной кривой. Вроде бы овладев этим чувством, научившись адекватно отражать его своими подручными средствами (нас интересуют средства слова), искусство вдруг сдает свои позиции под натиском определенных религиозных и моральных догм. К правде любви искусство, поэзия были гораздо ближе в античные времена, на некоторых страницах средневекового эпоса, затем в эпоху Возрождения, чем в просвещенном XIX столетии, достигшем больших успехов в познании человека, общества, природы, всего бытия.

В античности с ее культом красоты тела, не боявшегося предстать обнаженным, о любви умели писать без обиняков, не боясь раскрывать ее чувственные стороны и подробности. Достаточно вспомнить Лукреция Кара («О природе вещей») или Овидия, его «Науку любви», где любовные откровения столь лее естественны и эстетичны, как обнаженные фигуры античных героев и богов, созданные руками ваятеля.

 

Также поэтому тот, кто поранен стрелою Венеры, —

Мальчик ли ранил его, обладающий женственным станом,

Женщина ль телом своим, напоенным всесильной любовью, —

Тянется прямо туда, откуда он ранен, и страстно

Жаждет сойтись и попасть своей влагою в тело из тела,

Ибо безмолвная страсть предвещает ему наслажденье.

Это Венера для нас; это мы называем Любовью <...>

 

(Лукреций Кар. Перевод Ф. Петровского)

 

Пусть до мозга костей размывающий трепет Венеры

Женское тело пронзит и отзовется в мужском;

Пусть не смолкают ни сладостный стон, ни ласкающий

ропот:

Нежным и грубым словам — равное место в любви.

 

(Овидий. Перевод М. Гаспарова)

 

Достаточно откровенно, хоть и вскользь, без акцентов отражалась земная любовь в фольклоре, в народных легендах (например, артуровского цикла), что было проявлением безыскусности, близости человека к природе. Простодушие в отражении любовных утех — это простодушие людей, еще не оторвавшихся от ее материнского лона. В «Смерти Артура» Томаса Мэлори (XV в.) о влюбленности знатного человека в прекрасную даму сказано очень просто: «Королю очень приглянулась и полюбилась та женщина, и он <...> пожелал возлечь с нею, но она была женщина весьма добродетельная и не уступила королю» (Цит. по изд.: Мэлори Томас. Смерть Артура. М., 1991. Т. I. С. 31).

Чувственная любовь, как естественная сторона взаимоотношения полов, возвращается — после официального аскетизма Средневековья — в искусство эпохи Возрождения, реабилитировавшего земную жизнь, земные чувства людей и раскрывающего эти чувства достаточно откровенно и фривольно. Здесь внесли свой вклад и Боккаччо, и Чосер, и далее Шекспир.

Прославляя любовь божественную, не скрывало любовь низменную и барокко. О радостях любви многое сумел поведать людям и XVIII век, не забывший здесь о достижениях Ренессанса и умело соединивший фривольность с галантностью. Именно XVIII век возвел в литературные герои очаровательную наивную куртизанку Манон Леско, умевшую хранить верность сердца, но не верность тела, и настолько покорившую человеческие сердца, что творению аббата Прево суждено было пережить вторую жизнь в XX веке, в пьесе В. Незвала «Манон Леско» (1940).

Но все эти завоевания в постижении и отражении правды любви полностью перечеркнул XIX век, отличаясь из всех доступных обозрению эпох, пожалуй, самым строгим нравственным этикетом. Человечество, поднимаясь по ступеням цивилизации и образования, будто вдруг устыдилось самого себя, постаравшись и на пушечный выстрел не подпускать эротические откровения в литературу. И относится это не только к возвышенному романтизму, но и равным образом к реализму, программы которого призывали «сближаться с действительностью».

Человеческая натура и здесь брала свое, но — тайно. О попытках XIX века дать ей волю свидетельствуют и зашифрованные места в дневниках Карела Гинека Махи, и расходившиеся в списках стихи И. Баркова. А еще — нецензурные «чернокнижные стихи», в сочинении которых принимали активное участие и Н. А. Некрасов, и И. С. Тургенев и которые предстали во всей своей красе в книге «Стихи не для дам», изданной молодыми литературоведами (Стихи не для дам: Русская нецензурная поэзия второй половины XIX века. М., 1994). Они были не только «не для дам», но и вообще не для публики, существуя подпольно, как своеобразный андерграунд XIX века, как скрытая струя, как своего рода сточные воды классической литературы, куда истекало все то, без чего люди не обходятся, но что ассоциируется с чем-то грязным, непристойным, запретным. Были отдельные и смелые попытки смешать это с чистотой подцензурного поэтического слова. К ним вполне можно отнести озорную и грациозную пушкинскую «Гавриилиаду», где откровения прячутся за изысканные образы «старой лейки», «орошения сада», «розы», а сцена с голубем напоминает теплом и светом рубенсовскую «Данаю». Скованный, одетый в смирительную рубашку Эрос там на какой-то миг обрел свободу. Но для литературы XIX века это редкое исключение из правил. По ее строгим правилам (далее по правилам реализма, претендовавшего на правдивое и типическое, — а разве любовь не относится к этому ряду?) герои и героини должны были быть застегнуты на все пуговицы, и хоть любили они много и страстно, но — платонически, старательно пряча от читательского глаза любовные услады. В приемах умолчания, в разного рода эвфемизмах русская классическая литература, например, достигла таких высот, что автор этих строк, прочтя в 9-м классе средней школы «Обрыв» Гончарова, так и не поняла: а что, собственно, произошло между Верой и Марком, почему она так мучается и страдает, и в чем — в финале романа — признается Вере ее собственная бабушка? (Вероятно, роман был рассчитан на искушенного читателя, которому вполне хватило бы и намека для восстановления истины.) Было для меня много неясного и в некоторых эпизодах из любимого романа «Накануне» Тургенева. Почему Инсаров, только что переживший тяжелую болезнь, при встрече у себя дома с Еленой, слушая ее счастливый лепет, вдруг заговорил «каким-то странным и резким голосом» и стал гнать ее от себя, сказав, что ни за что не отвечает, просил сжалиться над ним, уйти, говорил, что не выдержит «этих порывов»? («Зачем ты пришла ко мне, когда я слаб, когда не владею собой, когда вся кровь во мне зажжена?..») Какую опасность для тургеневской девушки несла его любовь? А пушкинская Татьяна! Почему она при последнем свидании с Онегиным, вспомнив его холодный ответ на ее горячее письмо и заново переживая ту далекую встречу «в саду, в аллее», его «проповедь» и «урок», преподанный «смиренной девочке», чья любовь ему «была не в новость», вдруг сказала:

 

Но вас я не виню.

В тот страшный час

Вы поступили благородно,

Вы были правы предо мной.

Я благодарна всей душой...

 

За что она его благодарила, если он равнодушно ее отверг? Какой рубеж не переступил этот благородный «лишний человек»?