Периодизация русской истории и культуры — традиция и историография

Владимир Петрухин

Для историков Руси очевидно, что Киев перестал играть роль реального политического и экономического центра задолго до его взятия ордами Батыя 6 декабря 1240 г. — даты, которую в историографии принято считать началом монголо-татарского ига и концом древнего — «домонгольского» периода русской истории. После смерти в 1132 г. последнего киевского князя, контролировавшего почти все русские земли, — Мстислава Владимировича, сына Мономаха, Киев переходил от одной ветви русского княжеского рода к другой, и князья предпочитали опираться на собственные «отчинные», наследуемые от отца, земли и столицы — Ростов или Владимир, Смоленск, Чернигов, Галич — чем удерживать в бесконечных усобицах стол дедов и прадедов. Собственно «Киевской» Русь имеет право именоваться в строго «научном» смысле на протяжении тех двух с половиной столетий (882 — 1132), с тех пор, когда Вещий Олег объявил этот город «матерью городов русских» и Киев был столицей всей Русской земли — от Среднего Поднепровья до Ладожского озера и Верхнего Поволжья.

Это разделение домонгольской эпохи русской истории на два периода стало особенно значимым для советской марксистской историографии (после знаменитой работы Б. Д. Грекова «Киевская Русь»: см. Свердлов 1996. С. 191 и ел.), так как период усобиц, или удельный период, как именовалось это время в историографии дореволюционной, получил название периода феодальной раздробленности в соответствии с представлениями о стадиях развития феодальной социально-экономической формации. И вместе с тем название «Киевская Русь» остается актуальным для всей древнейшей эпохи русской истории (даже в работах таких разных историков как, к примеру, M. H. Тихомиров и Г. В. Вернадский) — актуальным оставалось символическое значение великокняжеского киевского стола для русских князей XII — первой половины XIII в. — вплоть до великих князей московских, а Киева — как центра культурного пространства в позднейшей русской традиции.

Выделение самой домонгольской эпохи как особого историко-культурного периода, несмотря на разные оценки самого татаро-монгольского завоевания как фактора исторического развития Руси (характерны протесты С. М. Соловьева против какой-либо значимости этого рубежа для русской истории), сейчас не вызывает сомнений. И духовная, и материальная (как это демонстрируют данные археологии) культура претерпела сильные изменения после татарского разгрома. Из приведенных текстов мы уже видели, что завоевание было осмыслено в древнерусской культуре как рубеж и даже гибельный рубеж в истории Руси. Недаром в эпоху самого завоевания было написано «Слово о погибели Русской земли». Ипатьевская летопись, составленная в Галицко-Волынской Руси в начале XIV в., явно выделяла этот рубеж как прерывающий течение русской истории: летопись начинается со списка имен киевских князей «до избитья Батыева». Лаврентьевская же — Ростово-суздальская летопись, напротив приводила под 1239 г. список князей, спасшихся с Господней помощью от гибели (он начинается с великого князя Ярослава и его сына — будущего Александра Невского). Древнерусская литература — прежде всего, летописание — как бы предчувствовала эту погибель, ибо лейтмотивом этой литературы была проповедь того, что Бог «наводит поганых» на Русскую землю за грехи, и едва ли не главным из них были распри внутри княжеского рода, который должен был «по-братски» владеть Русской землей.

Осознание катастрофичности развития русской истории, свойственное религиозной русской философии, действительно сложилось уже в древнейший период, и эсхатологические предчувствия усиливались в периоды политической нестабильности и кардинальных перемен. «Для русской истории характерна прерывность. В противоположность мнению славянофилов, она менее всего органична. В русской истории есть уже пять периодов, которые дают разные образы. Есть Россия киевская, Россия времен татарского ига, Россия московская, Россия петровская и Россия советская. И возможно, что будет еще новая Россия. Развитие России было катастрофическим. Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу, и по недоразумению его идеализировали свободолюбивые славянофилы. Лучше был киевский период и период татарского ига, особенно для церкви, и уж, конечно, лучше и значительнее дуалистический, раскольнический петербургский период, в котором наиболее раскрылся творческий гений русского народа. Киевская Россия не была замкнута от Запада, была восприимчивее и свободнее, чем Московское царство, в удушливой атмосфере которого угасла даже святость»... (Бердяев 1990. С. 45). Автор «Русской идеи» щедр на «школьные» оценки разных периодов русской истории — и в этом продолжает традиции критикуемых им славянофилов. Задача историка — и историка культуры — попытаться понять «механизм культуры» каждого периода, который мыслился самими носителями этой культуры (в том числе и Н. А. Бердяевым), как завершенный. Нетрудно заметить, что и границы тех исторических периодов, которым посвящены отдельные тома (Естественно, что хронологические границы «периодов» и, тем более, границы томов условны: формирование собственно Московского царства происходило во второй половине XV в., и этот период также был охвачен ожиданием конца света — общим для всей средневековой Европы, ибо в 1492 г. завершалось седьмое тысячелетие от сотворения мира, но на Руси сопровождавшимся особыми кризисными явлениями — борьбой с «ересью жидовствующих», угрожавшей, с точки зрения православных иерархов, существованию единственного православного государства, распрей внутри самого «царского» рода и т. п.) серии по истории русской культуры, отмечены этим ощущением грядущей эсхатологической катастрофы: рубеж XV—XVI и XVI—XVII вв., Смутное время российской государственности, и следующий рубеж —петровские реформы и конец древнерусской культуры, воспринимавшийся как знак пришествия Антихриста...

Наряду с этим мироощущением существовала, конечно, и литература «исторического оптимизма», отмечающая, прежде всего, периоды расцвета российской государственности — от первого русского писателя середины XI в. Илариона до одного из созидателей новой российской культуры М. В. Ломоносова. Как «Римская страна» хвалит Петра и Павла и все прочие «страны и грады» хвалят каждый своего учителя, так и Иларион призывает через несколько десятилетий после введения христианства похвалить «великаа и дивнаа сътворьшааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашея земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже в своя лета владычествующе, мужьством же и храборъством прослуша в странах многах, и победами и крепостию поминаются ныне и словуть. Не в худе бо и неведомь земли владычьствоваша, нъ в Руське, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли» (БЛДР. Т. 1. С. 42-44). Почти через восемь столетий, прошедших после крещения Руси Владимиром и через несколько десятилетий после начала петровских реформ Ломоносов так начинал свою «Древнюю Российскую историю»: «Народ Российский от времен глубокоу древностию сокровенных до нынешняго веку толь многия видел в счастии своем перемены, что ежели кто междуусобныя и отвне нанесенныя войны рассудит, в великое удивление придет, что в толь многих разделениях, утеснениях и несгроениях не токмо не расточился, но и на высочайший степень величества, могущества и славы достигнул [...] Каждому несчастию последовал благополучие большее прежняго, каждому упадку вышшее восстановление; и к ободрению утомленнаго народа некоторым божественным промыслом воздвигнуты были бодрые Государи» (Ломоносов 1766. С. 1). Действительно, древнерусская культура и русский фольклор обнаруживали те устои, которые гарантировали возрождение русского народа и земли — это, прежде всего, русская православная государственность, воплощением которой был князь или царь — святой, «равноапостольный» или «грозный» (ср. Чернявский 1961). Не случайно «Слово о погибели Русской земли» было помещено книжником XV в. во введение к Житию Александра Невского, повести о победах святого князя, а в фольклоре былинные богатыри побеждают татар. В произведениях, относящихся к начальному периоду русского христианства — цитированном выше «Слове о законе и благодати» Илариона и Повести временных лет — крещеный равноапостольным князем Владимиром русский народ назван «новым», так же, как «новым», обновившимся благодаря реформам Петра, провозглашал русский народ первый светский поэт петровской эпохи Антиох Кантемир (см.Лотман 1996. С. 86; Лотман, Успенский 1994. с. 222-223). При этом разрушитель древнерусской средневековой культуры — Петр — сопоставлялся Феофаном Прокоповичем с одним из ее творцов — Владимиром Святым: тот и другой были просветителями Руси/России.

Можно полагать, что образ киевского князя был особенно близок Феофану, ибо до переезда в Петербург для участия в реформе русской православной церкви он был ректором Киево-Могилянской академии. После присоединения Левобережной Украины к Российскому государству в 1654 г., воспринимавшегося как восстановление единой державы Владимира Святого (Флоря 1982. С. 237—238), Киев вновь стал актуальным культурным центром этого государства и проводником тех европейских веяний, которые вдохновили реформы Петра (а до того — церковную реформу Никона: ср. Панченко 1996. С. 184 и сл.; Флоровский 1996), и, стало быть, обновленным «центром мира» русской культуры, своеобразным предшественником Петербурга.

Замечательно, что в географическом смысле Киев отнюдь не был центром государственного пространства Руси. Напротив, он располагался у самой границы географических и этнокультурных зон — в пограничье лесостепи и степи, зон пашенного земледелия и кочевого скотоводства. Эти зоны пересекал Днепр — главная магистраль Киевской Руси, связующая ее — по Пути из варяг в греки — с миром западноевропейской и византийской цивилизации; другие пути вели из Киева «по горизонтали» на тот же запад — в Краков, Прагу и далее в Германию — и на восток, до Болгара на Волге и далее в «жребий Симов». В этом смысле тот эпический взгляд, который открывался из Киева на весь белый свет в повести Гоголя, соответствовал исторической действительности. Перекресток путей и зон действительно делал Киев «центром мира» для всего восточного славянства, тем «святым местом», которое, по поговорке, не могло быть «пусто»: в своей летописи Нестор не только обозначил этот центр крестом, воздвигнутым по апокрифической легенде Андреем Первозванным — он предпослал славянскую легенду об основании Киева началу истории собственно Русского государства (Обозначение народа русь (русские) здесь и далее дается со строчной буквы, название Русской земли — Русь — с прописной), увязав ее с повествованием о расселении народов мира, прежде всего — самих славян.