По-новому о первом русском резиденте

Арсений Богатырев

кандидат исторических наук (Россия, г. Тольятти),

E-mail: sob1676@yandex.ru

В 2021 году автор этих строк завершил, выражаясь несколько пафосно, «труд своей жизни», собрав под одной обложкой разрозненные плоды многолетней научной деятельности. Явившийся на свет опус, опирающийся на солидную архивную базу, получил название «Документы первой русской резидентуры в Речи Посполитой В.М. Тяпкина как исторический источник» (СПб., Нестор-История). Из заголовка понятно, что в центре композиции – деятельность Василия Михайловича Тяпкина, первого постоянного представителя России в Польско-Литовском государстве с 1673 по 1677 год. Тема в общем и целом не сказать чтобы затасканная: каскада книжных публикаций о московских послах XVII века (имеется в виду период до «единодержавия» Петра I), «активистах» дипломатического направления мы отнюдь не наблюдаем.

Ниже приводится текст, который можно считать поспешными Nota Bene на полях уже напечатанного труда. Многое хотелось бы написать по-другому, что-то изменить. Впрочем, что сделано, то сделано. Остается только комментировать уже вышедшее из-под печатного станка. Как дозволяет нам стиль интернет-повествования, мы не станем избегать определенных упрощений, легкой разговорной формы.

Человек, по собственным словам нашего героя, небольших запросов, Василий Михайлович, соблюдая традицию того времени, зачастую отзывался о себе в уничижительных выражениях. Однако претворенные им в жизнь большие планы, вне всяких сомнений, опровергают эту ложную скромность. Приноравливаясь к ходу западного международного права, стараниями российских политических мыслителей создавались схожие с европейскими институты, в число дипломатических рангов вошел и ранг резидента (пишем без всяких кавычек – Тяпкин часто называл так сам себя). Есть повод рассматривать его первым удостоившимся этой почести: с этого момента в русский язык постепенно внедряется данный многозначный термин, который с несколько иной смысловой нагрузкой известен и нынешней молодежной аудитории (благодаря, в частности, резидентам “Comedy Club”). В ту пору, в XVII столетии, закладывался ключевой камень в основание грядущего блистательного будущего России, Российской империи, веяли перемены, в действии которых не последнюю роль сыграл и Тяпкин.

Увы, как часто бывает, монументальные силуэты высокого начальства частично заслонили собой фигурку нижестоящего сотрудника, словно на него надели шапку-невидимку. Дело историка – по возможности снять с исторического персонажа этот сказочный головной убор. Тем более к этому взывают славные деяния нашего героя дипломатического «фронта», отмеченные дореволюционным историком-славянофилом А.Н. Поповым и отраженные в биографическом словаре Половцова. Справедливость все-таки восторжествовала и благодарные потомки в итоге воздали должное резиденту, поместив его имя в школьные учебники, более того, включив его в подборку тестов на знание фактов российской истории – это ли не «признание заслуг»?

Тем не менее оговоримся, что все вышеуказанное в основном касается другого крупного «проекта» Василия Михайловича, переговоров о заключении знаменитого Бахчисарайского мира 1681 года, когда по поручению царя и его окружения он вместе с дьяком Никитой Зотовым отправился в Крым. Впоследствии историки (и не только) по достоинству оценили составленные посланниками записки, найдя в них много полезного и для уточнения топонимов незабвенного «Слова о полку Игореве».

Но вот с польскими материалами Тяпкина дело как будто не заладилось (например, в «широкоформатном» труде И.У. Будовница о древнерусской литературе их ни в каком виде нет и в помине), лишь относительно недавно они вернули себе внимание научного сообщества. Правда, богатейший источник оказался в сложном положении: использовали его подчас однобоко, оставляя многие его «грани» как бы погруженными во мрак. В своей книге мы решили отклониться от этого проторенного маршрута и пойти иным путем. Вот, к примеру, такой вопрос – каким он был, первый русский резидент в Речи Посполитой? Понятно, что исчерпывающего ответа получить нам не удастся, но все же? Тяпкин не завещал потомкам своего портрета, но оставил удивительно много следов своей активности. Вооружившись этим, мы попытались слегка сдуть пыль веков с этой воображаемой парсуны.

Что-то о Тяпкине могут поведать зафиксированные им самим «трудовые отношения». Своим покровителем резидент почитал начальника Посольского приказа («департамента» внешнеполитических дел) боярина Артамона Сергеевича Матвеева, которому адресовал множество писем. Дипломат всячески превозносит заступника, помещая того в лучи царя-солнца, в сиянии которого блистает и его патрон. Таким образом, боярин уподоблялся луне, которая, озаряемая солнцем, сама источает свет – своеобразное переосмысление знаменитой формулы, в лунно-солярной терминологии описывающей отношения между московским государем и патриархом (Никон). Тут же добавим, что до определенной степени записи Тяпкина можно рассматривать как источник «двойного назначения», дающий обильную информацию о пристрастиях и знаниях не только Василия Михайловича, но и Матвеева.

Переключим внимание на «шкалу» ценностей московского дипломата. Не терпел он пьянства, распущенности, неумеренной похвальбы. Особенное негодование, как видно из его донесений, вызывали у московита ложь, всяческое «виляние», «фокусы». Для обозначения такого сорта людей он использовал слова и словосочетания, связанные с понятиями «кружить», «вертеться»: словесных эквилибристов он называл «круговыми», «вертоглавами», их проделки – «кружить головой», прибавляя к этому нелицеприятное «бесовские». Сам о себе он отзывался так: «лгать и затевать не умею», однако простаком он, безусловно, не был.

Не позволяют судить о дипломате как о простодушном человеке его знания, интеллектуальный опыт, литературные интересы. По-видимому, знаком был резиденту жанр жарт – коротких сатирических, юмористических историй, на что указывает факт наличия данного термина в лексике московита. Еще больше у него того, что отсылает нас к басенному направлению. Мелькает у него и само это понятие, согласно культурному «обыкновению» любит дипломат уподоблять людей животным: псу, льву, лисе, волку и пр. Наделяя кого-то из своего окружения, так сказать, «звериными» чертами, Василий Михайлович отталкивался от поведения, образа действий субъекта, напоминающих о том или ином представителе фауны. Отчасти мог сыграть здесь свою роль и менталитет «рядового» россиянина той эпохи, для которого иная страна – во многом иное «измерение», «параллельный мир». Заметно, что резидент в большинстве своем применяет сравнение с животным царством к иноземцам, людям другой веры, которые воспринимались, скажем так, как существа иного порядка.

Литература была и источником, из которого резидент черпал вдохновение для понимания ситуации, объяснения довольно масштабных явлений. К таковым образцам относится, к примеру, собрание нравоучительных историй «Стефанит и Ихнилат», откуда дипломат позаимствовал мысль об одном из способов ведения войны. К нам попало письмо Тяпкина, в котором отмечается, что сражения ведутся не только силой, но и умом, мудростью, разумом. «Не бывает бо победа силою помощию телесною, но мудростию и разумом, и добрым советом великоумных мужий», – наблюдаем в сборнике «Стефанит и Ихнилат». Резидент придал этой мысли немного иной блеск, его высказывание в чем-то явилось «прозрением» эпохи информационных диверсий, воплотившейся в столь ходовом нынче понятии «фейк».

Выборы короля в Польше в 1573 г. Худ. Я. Матейко, 1889 г.

Битва шла не только интеллектуального порядка. Как известно, 1672–1676 годы прошли под знаменами польско-турецкого вооруженного конфликта. Война буквально выплескивается со страниц донесений Тяпкина, невольного очевидца событий. Неотступно за ней следует и тема смерти. И тем не менее ей как таковой у резидента уделено относительно мало внимания. О ней он писал – «учинилась смерть» или «преставился», также этот неотвратимый акт трактовался дипломатом как наказание за грехи, что перекликается со строкой из Послания к Римлянам апостола Павла (Пав. 6: 23). Лишь одна непосредственно «макабрическая» сцена четко прорисована им: кончина польского историка и политика, каменецкого кастеляна Павла Потоцкого, позволившая уточнить даты его биографии.

Смерть грозила и самому Тяпкину, его помощникам, сотрудникам миссии – «домовным», как отмечено в одном из докладов резидента. Выделяемых на нужды резидентуры денежных средств не хватало на многое, в частности, на дрова, что в холодное время грозило неизбежным ростом простудных заболеваний, к которым добавлялись еще и чумные поветрия. Перебои с хлебом (цены «кусались») зачастую вынуждали членов посольства голодать. Треволнения давали нагрузку на сердце, болевшее у московита не только в метафорическом смысле.

Говоря о конце жизненного пути индивида, нельзя не притронуться к проблемам старения, действия времени и пр. Тяпкин, как явствует из его писем, отдавал отчет в стремительных и роковых изменениях, происходящих в человеке с бегом времени. Более того, он считал их вредными для его дела, создающими помехи. Само собой, человек в возрасте уже не способен справляться с делами так, как молодая личность. Но безжалостный Хронос воздействовал и по-иному, постоянно напоминал о себе русскому резиденту – к временным интервалам были привязаны приход и отправление почты, через которую Тяпкин держал связь с нужными людьми и руководством. Сама его служба требовала точности: свою корреспонденцию московит помечал датами, фиксировались месяц, день недели. Резидент ориентировался в прошлом (которое он обозначал как «прежде»), настоящем и будущем («грядущее»). Правда, говоря о далеких от него событиях, Тяпкин практически не пользовался конкретными цифрами, указывая для уточнения времени правление того или иного князя или короля.

Картины смерти и горя вселяли тревогу и страх, преодолевая которые Тяпкин часто вспоминал Бога, почитавшегося им за Высшего Судью. Надо думать, в чужой стороне вера, православный обычай напоминали ему о доме. Вместе с тем не все в его представлениях зависело исключительно от Божественной Воли, видел он и вполне земные причины своих невзгод, обращаясь к начальству за поддержкой и помощью. Как деятельностный тип личности, Василий Михайлович полагал, что чисто человеческая активность также может значить весьма много. Прискорбные пертурбации закалили характер дипломата, позволив ему позднее с честью выдержать испытания в Крымском ханстве при подготовке Бахчисарайского договора. Жалоб от резидента было много, вплоть до переживаний из-за возможного физического урона. При этом, надо заметить, за все пребывание Тяпкина на «чужестранной» службе реального ущерба ему причинено не было.

Это дало возможность московскому агенту предпринять многие шаги. Его интересы впоследствии выглядели довольно обширными, он старательно снабжал Московский Двор довольно ценной информацией. Притягивали его внимание игроки на международной арене: император Священной Римской империи Леопольд I Австрийский, шведский король Карл XI, бранденбургский курфюрст Фридрих Вильгельм I, папа римский Иннокентий XI (которого из-за его родины – Миланского герцогства, находившегося под испанским правлением, – Василий Михайлович не вполне корректно называл «гишпанским папежем»), голландский «вождь» Вильгельм III Оранский, Луи II де Бурбон (принц Конде), Людовик XIV и др. Разумеется, не ускользнули от его пытливого взгляда и польско-литовские государственные мужи – познакомившиеся с документами резидента в 2017 году некоторые польские коллеги были удивлены обилием биографических сведений, хотя нечто похожее есть в нашей кандидатской диссертации 2013 года, автореферат которой находится в открытом доступе. Но не смеем никого лишать ощущения «первооткрывательства».

Все это пустяки, вернемся к нашей теме. Чтобы вызнать как можно больше, московский резидент прибегал к помощи информаторов. Вообще изначально он должен был выступать лишь в качестве «передатчика», связующего звена между Россией и Речью Посполитой в деле объединения для совместного сопротивления турецкому нашествию, когда союзники «посилкуют» друг другу. Под давлением обстоятельств профессиональные обязанности Тяпкина несколько изменились. Заведя широкие знакомства (например, его собеседником был датский агент; поддерживался контакт с купцами, приходившими из Венеции, где имелась греческая община), россиянин начал сбор данных. Бывало, известия ему приходилось попросту покупать, что в устах московита постепенно превращало информацию в своеобразный товар.

Нередко за новости «знакомцы» заламывали немалую цену. Тяпкину пришлось столкнуться с беззастенчивым вымогательством, злоупотреблениями и коррупцией. Наблюдая за всем этим, резидент подметил отличительные особенности «карьерного роста» в Московии и в Речи Посполитой – здесь царствовало не местничество (занятие должностей в зависимости от, прежде всего, знатности рода), а был в ходу иной порядок: назначения получали не слишком родовитые родственники короля, те, кто имел требуемые навыки (как пан Арлакович, который был, собственно, никем, но «разумел» персидский язык, что оказалось важно для успеха польских переговоров с Ираном). Вскорости, напомним, в Московском царстве местничество будет отменено, во всю ширь проявится фаворитизм, а там и до «Табели о рангах» недалеко.

Собрав «досье», московский дипломат отправлял все почтой, которая также выступала для него хлипкой ниточкой, связывавшей его с Родиной. Перерывы в получении писем из Москвы вызывали у Тяпкина уныние, заставляли его позже писать – «забвен есмь». И тут неплохо бы обратиться к краеугольному камню, к вопросу, изначально волнующему любого историка – а насколько сам Тяпкин был честен? Можно ли ему доверять? И в какой степени? Абсолютной уверенности здесь быть, конечно, не может, однако одна строка из донесений московита кое-что об этом нам говорит: посланник писал, что хочет предстать перед Страшным Судом как можно менее запятнанным.

Несмотря на все перечисленное выше, Тяпкин ухитрялся продвигаться к поставленной цели, проявляя впечатляющую работоспособность: сотни листов его документации (включая написанные «куриным» почерком «постскриптумы») говорят сами за себя – сегодня его назвали бы «трудоголиком». Резидент был, как следует из источников, уже в возрасте, но весьма неплохо и оперативно справлялся с довольно сложными поручениями. Зная себе цену, Василий Михайлович осознавал и другое: самое себя, перейдя от привычного третьего лица к отчего-то гордо зазвучавшему «я».

Работа резидента требовала от Тяпкина находчивости, таланта найти выход из сложной ситуации. Часто многое шло не по сценарию, однако расчетливость и умение просчитывать на несколько ходов вперед, позволяли ему выходить из затруднения с высоко поднятой головой. Человек осмотрительный и трезво мыслящий, Тяпкин иногда выглядел циником, подозревая во всем хитрость и нечестную игру. Но такая осторожность была необходима, особенно в той среде, в которую ему пришлось погрузиться. Нередко его выручала хорошая память, дававшая возможность сопоставить факты и вывести лжецов на чистую воду. Умение видеть глубже, различать скрытый смысл, способность сопоставлять и вскрывать глубинные причины – все это входило в профессиональные «компетенции» московского агента.

Познавательный процесс сложно представить без задействования органов чувств. Значение чувственному восприятию придавал и сам резидент, отметивший, что он не может быть слепым, глухим и немым и то, что он видит, о том и пишет. Итак, значимое место в получении информации отводилось зрению. Это во многом соответствовало барочной идее, распространенной в частности в католической Речи Посполитой: «от глаз – к сердцу», воплотившейся в красочных мероприятиях, шествиях, церемониях. Мы подсчитали, что больше всего на страницах депеш Тяпкина красного и желтого (с оттенками) цветов, что весьма символично. Созерцатель того времени вынужден был расшифровывать Мир, полный символов и эмблем, которые нужно было «прочитать». Кстати, благодаря подробности и детальности изложения, записи Тяпкина превращаются в своеобразную «стереоскопическую картинку» прошлого, становятся ценным подспорьем для всякого рода исторических реконструкций.

В связи с красками и цветовыми «манифестациями» нельзя не затронуть вопрос эстетических предпочтений дипломата. По-видимому, изобразительное искусство его не слишком волновало – картины, «малеванные холсты» каких-то особых восторгов у Тяпкина не вызвали. Зато броскость, яркость чего-либо побуждала его проявлять почти по-детски преувеличенную реакцию. Одобрительные замечания находим у Василия Михайловича, стрелецкого начальника, по поводу «стройности» маршировавших на торжественных мероприятиях шеренг. С позиций человека нынешних времен кажется странным, что «настоящий полковник» особенно интересовался кружевами и жемчугом, подобно галантерейщику прекрасно разбирался в разнообразии тканей: аксамита, бархата, шелка, атласа. Некоторое оживление порождала музыка, о звучании которой Тяпкин отзывается как об «умильном».

Мы говорили об арсенале профессиональных приемов резидента. Была в нем и способность вести споры. Ученые уже отмечали, что Тяпкин в какой-то степени владел ораторскими уловками, разбирался в «вертоглавных концептах». Но теперь мы ведем речь не столько об этом, сколько конкретно об умении аргументированно отстаивать свою точку зрения, вести полемику. Дискуссии приобретали вид словесных поединков, дуэлей, в которых очень важно было уметь парировать. Отстаивая свои позиции, Тяпкин прибегал к ответным обвинениям, разя оппонента его же оружием (так было в разговорах с Пацами, наследниками могущественной литовской семьи). Тяпкин здесь не изобретал велосипед, похожую тактику использовал, например, сам польский король Ян Собеский, отбивавшийся от обвинений в утаенных от «союзной» Москвы переговорах с османами. Таким образом, учился не только посланный в Польшу вместе с отцом сын резидента Иван, но и он сам.

Сражаясь «словами», Тяпкин использовал полученную им информацию об оппоненте, косвенно напомнив одному из фамилии Пац о его давнем сомнительном поступке. «Зацепить», по выражению стольника, собеседника, смутить его, таким образом утвердить над ним собственное превосходство – один из залогов успеха в такого рода спорах. Разумеется, в зависимости от того, с кем он беседовал, Тяпкин менял и аргументацию. К примеру, добиваясь своего от нового главы Посольского приказа Лариона Иванова, стольник давил на жалость, ссылался на Высшие Силы. Также он апеллировал и к такой категории, которую можно назвать «репутацией» – установившемуся о нем в Посольском приказе мнению.

Острый язык резидента, правда, невольно бил по нему самому. Обидная отповедь Тяпкина с юмористическим «оттенком», адресованная литовскому пану, весьма его обидела и разозлила. Литовец востребовал долг, что в условиях безденежья было для резидента серьезным ударом. Иногда дающая о себе знать желчность Василия Михайловича выливалась в склоки и ссоры с представителями российского дипкорпуса (например, с гонцом Максимом Бурцовым). Но тут, думается, был и другой конфликт – конфликт поколений, нового и старого.

Новое и старое соседствовали в великих делах Василия Михайловича. Сам язык долгое время прожившего за границей резидента претерпел значительные изменения. Так или иначе перенимая что-то от «западного» польско-литовского общества, Тяпкин облекал эти новации в соответствующую терминологию. В XXI веке мы слышим разговоры об «ассигнованиях» – слово «ассигнация» в немного ином виде присутствует уже у Тяпкина. «Аудиенция», «древко», «кавалькада» и многие другие лексемы попадаются нам в рукописях резидента. Ставший обычным для интернет-пользователей «пароль» опять-таки одним из первых помянул наш дипломат. А использованное в одном из его писем «цуговой» (запряженный лошадьми попарно) напомнит, наверное, многим школьные годы и строки из бессмертного грибоедовского «Горя от ума»: «Весь в орденах, езжал-то вечно цугом». «Фоткая» знаменитый монумент «Дружба народов» на ВДНХ, кто-нибудь, не исключено, вспомнит, что слово «фонтан» прежде всех передал по-русски московский резидент.

Конечно, большинство лексических «диковин» имели у Тяпкина иное значение, несколько иное написание, однако все они встречаются именно здесь, в донесениях первого русского резидента в Речи Посполитой. Избегая углубляться в лингвистические «джунгли» (оставим это специалистам), особо подчеркнем: перед нами богатейший кладезь информации не только для исследований по истории слов и выражений, но и для этимологии (которая шествует бок о бок с историей – стоит лишь открыть этимологический словарь, например, М.Н. Свиридовой, где каждая словарная статья предваряется лентой с исторической датой).

Обыденное, массовое сознание прочно связывает нововведения в нашей стране с именем Петра Великого. Но уже давно историки наглядно показали, что без созданного до единовластия Петра Алексеевича «основания» реформы царя-новатора состояться попросту не могли. Знакомство с «инновационными» западными достижениями шло в том числе дипломатическими путями, и одним из «ямщиков» на этой ухабистой дороге был Василий Михайлович Тяпкин. Петровское время дало нам наградную систему, но как раз московский резидент впервые составил подробнейшее описание награждения иностранным орденом, с детальными данными о внешних его атрибутах. Именно Тяпкин упомянул о западной традиции организованного лечения термальными водами, отчасти предвосхитил лесную реформу (лесничества) и реформирование погребального обычая (единственным из русских той поры запечатлев обряд с сердцем покойника – помните историю о Злой Королеве, потребовавшей в доказательство смерти Белоснежки этот орган?). Идею создания учреждений для регулярного обучения молодых военных кадров из дворянства подает сообщение московита с включенным в него переводом одного польского документа (в нем говорилось о планах организации «военной школы» по типу рыцарской академии, что отразится в проекте сухопутного шляхетского корпуса П.И. Ягужинского 1731–1732 годов).

Можно перечислять и дальше. К сожалению, многое из упомянутого потерялось в бурях времен. Однако документы московской миссии берегут эти и многие другие тайны. Гоголевский Ляпкин-Тяпкин оказался совсем не «ляпкин», одарив потомков наследием, которое нам еще предстоит постичь. Увы, тем не менее, Василия Михайловича в основном помнят как дипломата «нового типа», хотя «новое» в его записях лежит на только в пространстве международных отношений. Бумаги, свидетельства резидента гораздо сложнее, глубже, простираются дальше дипломатической «границы». В свое время А.Н. Попов, подводя итог деятельности миссии Тяпкина, сожалел, что ей не удалось выполнить основного предназначения – заключения договора между Речью Посполитой и Россией. Думается все же, что предназначение ее для истории выполнено ею сполна.