Происхождение Руси: средневековая традиция и современная историография

Владимир Петрухин

Конечно, для столь решительного пересмотра событий начальной русской истории, при котором изначальная русь в Киеве противопоставлялась варягам в Новгороде, у такого источниковеда как А. А. Шахматов должны были быть очень серьезные основания. В самих летописных текстах прямых оснований для такого пересмотра не было. Шахматов должен был искать аргументы в иных источниках, точнее — в их интерпретации у других исследователей и опираться на данные современной ему науки. Наиболее последовательно его построение изложено в популярной работе «Судьбы русского племени» (см.: Шахматов 1919. С. 59 и Сл.; ср.: Шахматов 1908. С. 326 и сл.). Там он использует данные археологии о скандинавских древностях на Руси, опираясь на работу шведского археолога Т. Арне, создавшего концепцию норманской колонизации Восточной Европы: в те времена предлагалась суммарная датировка скандинавских древностей IX—X вв.; ныне известно, что скандинавские древности IX в. немногочисленны и обнаружены по преимуществу на Новгородчине и в Верхнем Поволжье — в Приднепровье их практически нет (см. ниже). Использует он и сообщения восточных географов о таинственном «острове русов», где ими правит хакан (каган), — эти известия восходят к IX в., но где располагался «остров», и не был ли он отражением книжных легенд — библейской об «островах народов» и античной о далеком острове Туле — до сих пор неясно (ср. возобновившиеся недавно попытки отыскать этот остров прямо в Новгороде, на Городище — Франклин, Шепард 1996. С. 27 и сл.). Шахматов пытался даже отыскать этот остров возле Старой Русы, где по поздним средневековым источникам известна местность под названием Остров. Тогда Старая Руса оказалась бы центром изначальной руси, а Новый город — Новгород — варяжским центром. Но и эта некогда популярная (опять-таки с позднесредневековой эпохи — ср. Воскресенскую летопись и т. п.: Иловайский 1996. С. 99) гипотеза ушла в область историографии: дело не только в том, что Старая Руса относительно поздно и под именем просто «Руса» упоминается в летописи (1167 г.) и возникает позже Новгорода — дело в том, что само название Руса имеет балтское происхождение и не связано с именем русь.

Реальным историческим событием IX в. и первым упоминанием руси в письменных источниках оказывается известие Бертинских анналов, где под 839 г. сообщается о прибытии послов «народа Рос» в Ингельгейм ко двору франкского императора Людовика Благочестивого. Этот народ Рос, управляемый хаканом (каганом), относился «к роду свеонов» — свеев, и его послы просили императора пропустить их через земли франков, так как обратный путь им преградили «дикие племена». Шахматов, проницательный источниковед, не пошел в интерпретации этого источника по «напрашивающемуся пути», как это до сих пор делают многие историки, и не поместил родину этой руси прямо в Киеве. Он заметил, что Днепровский путь «не был еще в руках русского кагана». Однако, после 839 г. «началось движение руси на юг» — и это движение увенчивается походом на Царьград в 860 г. Здесь Шахматов делает не менее справедливое замечание: чтобы совершить поход, потрясший Византию, необходимо было утвердиться в Киеве — для этого нужно было время. Если бы Шахматов в подтверждение этого рассуждения обратился бы к летописи, он обратил бы внимание на то, что все походы на Византию — вплоть до последнего в 1043 г. — не только требовали напряжения всех сил Русского государства — они требовали участия всех центров и народов, обитавших по пути из варяг в греки, включая самих заморских варягов, и, прежде всего, Новгорода. Но у Шахматова была готовая концепция противостояния русского Киева и варяжского Новгорода — и в соответствии с этой концепцией он отделил Русское государство на юге от северных областей. Чтобы дать этому мифическому государству время набраться сил на юге, Шахматов и создал свою реконструкцию начальной русской истории, «выпрямив» циклическое (хронографическое) изложение событий в Новгородской Первой летописи (и Начальном своде).

Подход этот был не нов. Первым, кто усмотрел прямую хронологическую последовательность в известиях русских летописей о древнейших киевских князьях, был польский хронист XV в. Ян Длугош. Он прямо возводил Аскольда и Дира к Кию, Щеку и Хориву. Но Ян Длугош не был настолько наивен, насколько «доверчивыми» оказались некоторые современные авторы (Еще ранее, в начале XIV в., конфликт между Польшей и Литвой из-за галицко-волынских земель актуализировал представления о славянском единстве, и к двум легендарным братьям — Леху и Чеху, «праотцам» поляков и чехов, — в польской историографии был добавлен третий брат — Рус (Мыльников 1996. С. 251)), некритично воспринявшие его построения. Дело в том, что польский хронист стремился обосновать претензии Польского государства на Киев и русские земли, и поэтому отождествил киевских полян с польскими, Кия считал «польским языческим князем» и т. д. (Флоря 1990) (Ссылаясь на эти построения, некоторые историки относили Аскольда и Дира к «династии Киевичей», игнорируя их варяжское происхождение (ср. Рыбаков, 1982. С. 307 и сл., Толочко 1987. С. 21-22, и др.)).

Между тем отношению к историографии Нестора и Длугоша свойственны принципиальные различия, характеризующие подходы древнерусского книжника и средневекового латинского хрониста. Для Длугоша и его предшественников культурный герой — это непосредственный предок правящей династии: ср. приводившуюся традицию о Пясте. Этот свойственный латинской (и греческой) традиции эвгемеризм — возведение исторических реалий к мифоэпическим, мифоэпических персонажей — к героям древности, людям, наделенным сверхъестественными способностями и знаниями, — было в целом чуждо древнерусской книжности (см. ниже в главе 5). Кий, Щек и Хорив, по летописи, не оставили потомков — они «изгибоша» к приходу Аскольда и Дира. Эвгемерической традиции следуют как раз современные историки, усматривающие в пришлых варягах потомков Кия.

Эти построения не имеют отношения к шахматовским изысканиям: А. А. Шахматов не отрицал, что Аскольд и Дир — скандинавы, а не поляне. Более того, будучи филологом по образованию, он разделял принятую большинством языковедов скандинавскую этимологию имени русь (см. Шахматов 1908. С. 324 и сл.). Но поскольку даже из текста реконструируемого Шахматовым Начального свода никак не следовало, что Аскольд и Дир относились к руси, а не к варягам, то приходилось ссылаться уже не на летописные тексты, а на внетекстологические соображения, уже ставшие «общим местом» в историографии шахматовского времени. «Весь рассказ о вокняжении Олега в Киеве и устранении Аскольда и Дира носит весьма тенденциозный характер [...] Едва ли подлежит какому-либо сомнению, что весь рассказ летописи (как Повести вр. лет, так и предшествовавшего ей Начального свода) сообразован с известными династическими интересами правящего княжеского дома; потомки Рюрика представляются единственными по праву носителями власти во всех восточнославянских землях» и т.д. (Шахматов 1919. С. 59). Это — один из итогов критической историографии XIX в., разрушавшей «романтический» (карамзинский) образ летописца, как беспристрастного свидетеля истории; но итог этот безусловно важен для исторических реконструкций тогда, когда он подкрепляется конкретным источниковедческим анализом.

* * *

Показательно, что именно это построение Шахматова и его авторитет как источниковеда в большой мере «развязывало руки» для создания собственных, уже никак не соотносящихся с данными летописи и других источников, теорий. Собственно «теория» исконной приднепровской руси, возрождающая подход к истории первобытного автохтонистского мифа, сформировалась задолго до Шахматова и даже до возникновения «специализированной» исторической науки: как уже говорилось, летописцы XVII в. легко возводили известные им названия Русского государства — Русь, Россия — к имени речки Рось и т. п. в Среднем Поднепровье, на границе со степью (Густынская летопись и др.). Конечно, позднесредневековые летописцы не обошли вниманием и город Русу (Воскресенская летопись), и Пруссию, имя которой возводилось к легендарному Прусу «Сказания о князьях Владимирских» (а в позднейших рационализированных построениях, основанных на народной этимологии, воспринималось как «Порусье» — ср. Ломоносов 1766. С. 45), и т. п. В целом этот метод продолжал средневековую традицию — так и Нестор выводил имена киевских культурных героев из наименований местных урочищ. Но у составителей «Сказания о князьях Владимирских» и поздних летописных сводов была особая историографическая задача: Московское царство, Россия не должна была уступать своему главному сопернику в Восточной Европе — объединенному Польско-Литовскому государству, Речи Посполитой, ее правители должны были иметь не менее престижную генеалогию, и лишенный такой генеалогии варяжский князь Рюрик стал потомком Пруса, а через него — и Августа (Иван Грозный в ходе Ливонской войны претендовал на престол Польши и Великого княжества Литовского, ссылаясь на то, что он является законным наследником Пруса, родоначальника литовских князей).

С возникновением российской исторической науки и первых опытов критики источников уже у В. Н. Татищева (ср. Татищев. Т. 1, С. 129 и др.), обнаружившего тенденциозный вымысел в позднесредневековых легендах, это позднее мифотворчество не было целиком преодолено: ведь российская наука создавалась для Российской империи, продолжавшей во многом политику Московского царства, хотя ее правители стремились следовать традициям «просвещенного абсолютизма». Все эти позднесредневековые построения соединил в своем труде «Древняя Российская история», подготовленном по указу императрицы Елизаветы Петровны, М. В. Ломоносов: распространение славянского имени «Россия»(«россы») от Балтики (Ломоносов литовцев, латышей и пруссов считал славянами (При этом Ломоносов указывал на родство славянских и балтийских языков и обычаев, в том числе на культ Перуна у славян и Перкунаса у балтов, предваряя более поздние научные представления о балто-славянекой общности.)) до Среднего Поднепровья (р. Рось) и Волги (Ра) должно было продемонстрировать историческую укорененность Российского государства на этих землях. С Волги, древним названием которой было Ра, носители «росского имени» роксоланы дошли до «Варяжских» берегов — Пруссии и острова Рюген, где «назывались сокращенно Ранами, то есть с реки Ры (Волги)» (Ломоносов 1766. С. 49). Заодно обнаруживалась несостоятельность летописной легенды о начале российского государства и народа с призвания из-за моря русских (варяжских) князей, ибо Россия была «прежде Рурика», а с ней и тщетность попыток призванных в Россию немецких академиков усматривать в призванных за девять столетий до того варягах-иноземцев, строителей российского государства и культуры, ведь варяго-россы также оказывались славянами.

Этот средневековый метод «народной этимологии» легко привился в исторической науке, хотя сама Древняя Русь не называла себя ни Росью, ни даже Россией — это имя было заимствовано из Византии лишь в 15 в. (Соловьев 1958), да и население Роси также не именовало себя «росами» — оно звалось «поршанами», так как и само древнерусское название реки было Ръсъ (что отмечал еще В. Н. Татищев). Для обоснования местных или — шире — славянских корней Российского государства годились (и используются до сих пор) любые созвучия — будь то «роксоланы / росы» (это отождествление также восходит к польской историографии XVI в.— ср. Мыльников 1996. С. 155), «руссы/пруссы» или «варяги/вагры» (балтийско-славянское племя) (Ломоносов не использовал этого созвучия, хотя и ссылался на средневекового хрониста Гельмольда, упоминавшего полабских вагров. Дело, видимо, в том, что вагры и варяги уже были отождествлены в сочинении немецкого ученого Фридриха Томаса (1717; до него в Синопсисе 1674 г. варяги были приписаны к «языку словенску»), который предпринял разыскание о балтийско-славянском происхождении варягов и Рюрика в связи с браком мекленбургского герцога Карла Леопольда и Екатерины Иоанновны, племянницы Петра I: восстанавливались, таким образом, «традиционные» династические связи (Мыльников 1996. С. 131-132). Заказной характер этого разыскания очевиден, но отождествление варягов и вагров (балтийских славян) стало общим местом «антинорманистских» построений и до сих пор приводится в качестве научной гипотезы даже в школьных учебниках). С формированием западнического и славянофильского течений в русской общественной мысли XIX в., возрождением представлений о Святой Руси в ее романтическом варианте, в летописной концепции варяжского происхождения руси от варягов-норманнов — т. н. норманской теории — усматривалось предрешение судеб и путей развития России. Поскольку варяги в русской средневековой традиции воспринимались как выходцы из Западной Европы вообще, приравнивались к немцам (Иван Грозный говорил уже, что его княжеский род происходит «от немец», а не «от варяг»), то славянофильской «нейтрализацией» варягов было отождествление их с балтийскими славянами, наиболее последовательно проводимое любителем российских древностей С. А. Гедеоновым. Более радикальной была автохтонистская концепция. Не только Д. И. Иловайский, чьи построения признавались одиозными уже в дореволюционую эпоху, и для которого все равно было, как звучало то или иное имя — Русь, Рось, Рас и т.д., готовый отнести к славянам даже гуннов и протоболгар—лишь бы обосновать исконность славянства в границах Российской империи, но и тонкий источниковед М. С. Грушевский (ср. современное переиздание его «Истории Украины-Руси» — Грушевский 1994. С. 189-190 и др.), стремившийся отыскать истоки самостоятельного «украинского племени» уже в догосударственном объединении антов, отдельном от полян-руси в Среднем Поднепровье, оказались наследниками этой позднесредневековой традиции, игнорирующей данные прямых источников о скандинавском происхождении названия русь, равно как и данные исторической ономастики.

Эти построения и были в целом подхвачены советской историографией, особенно с 40-х гг., кризисной военной и послевоенной эпохи, когда нужно было вернуть народ-победитель, увидевший подлинную жизнь освобожденной Европы, к исконным ценностям собственного разоренного отечества. Борьба с космополитизмом, когда любое влияние извне — будь то варяги, хазары или немцы — признавалось заведомо враждебным, способствовала возрождению автохтонистских мифов. Летописная традиция, возводившая начало Руси к призванию из-за моря варяжских (норманских) князей, и исследователи, признававшие ее историчность и унаследовавшие традиционное для науки XIX в. название «норманисты», становились проводниками враждебного «внешнего» влияния. Борьба с «реакционной норманской теорией», начатая еще в период становления российской исторической науки, продолжилась на новой методологической основе, казалось бы, дававшей прочные основания для поисков автохтонных основ всякого этноса, государства и культуры, стоило лишь подвести под эти основы марксистское учение об экономическом базисе. Однако и это подведение «местной основы» под этнокультурные и социально-экономические процессы в Восточной Европе уводило исследователей в область историографических мифов: создатель марксистской историографии Киевской Руси как феодального государства, Б. Д. Греков, должен был искать основы русского феодализма в хронологическом периоде, который предшествовал бы обоснованию княжеской династии норманского происхождения в Киеве, и отыскивал их уже в VIII в. — времени, о котором практически ничего не известно из исторических источников. Естественно при этом, что старые антинорманистские построения вроде концепции «дворянско-монархического» историка Иловайского, прямо использоваться не могли (хотя в официозной советской историографии отмечались его заслуги в борьбе с норманизмом): напротив, M. H. Тихомиров писал, что стремление возвести все русские имена скандинавского происхождения к славянским компрометировали противников норманской теории и были «доведены в работах Гедеонова и Иловайского до абсурда» (Тихомиров 1947. С. 72). Невозможны были и ссылки на построения Грушевского, обвиненного в украинском национализме. Здесь и пригодился авторитет А. А. Шахматова как текстолога (хотя и он был поименован в историографии того времени «буржуазным источниковедом»). Характерным в этом восприятии шахматовской концепции начальной руси было то, что ее «историческое» обоснование — завоевание Киевской земли норманнами-русью до призвания варягов — было решительно (и справедливо) отвергнуто как «уступка норманизму», но и текстологические изыскания, как правило, также игнорировались. Таким образом, исследовательский поиск Шахматова превращался в историографический штамп, прикрывающий авторитетом этого источниковеда конструирование «начальной Руси», основанное на некритическом отказе от исследования прямых сообщений летописи и других источников.

Поскольку в реконструируемом Шахматовым Начальном своде не было никаких реальных следов южного происхождения руси, сторонники этой концепции использовали Повесть временных лет, а именно то единственное место, где поляне отождествляются летописцем начала XII в. с русью: «поляне, яже ныне зовомая русь». Вырывая из контекста летописи эту фразу, которую сам Шахматов считал вставкой (Шахматов, 1940. С. 91), исследователи (Н. К. Никольский, Б. А. Рыбаков, А. Г. Кузьмин) усматривали в ней фрагмент «истинной» концепции происхождения руси, по недомыслию или недосмотру не уничтоженный первыми норманистами — редакторами летописи, проводившими тенденцию отождествления Руси и варягов. При этом летописец в лучшем случае объявлялся «литературным закройщиком» (Никольский 1930. С. 28), в худшем — подозревался в прямой диверсии: «Чья-то рука,— пишет Б. А. Рыбаков, — изъяла из Повести временных лет самые интересные страницы и заменила их новгородской легендой о призвании князей-варягов» (Рыбаков 1982. С. 142). Однако обращение к контексту Повести обнаруживает вполне определенную соотнесенность этого фрагмента с общим замыслом летописца, очевидным уже в космографическом введении.

Как уже отмечалось, статья, где поляне отождествляются с русью, современной летописцу, помещена в Повесть временных лет под 898 г., и речь в ней идет о возникновении славянской письменности (этот сюжет А. А. Шахматов выделял как самостоятельное «Сказание о преложении книг на словенский язык»). Задачей летописца, повествующего о судьбах Руси, было включение руси в число народов, воспринявших славянскую письменность, подобно тому как в космографическом введении, повествуя о всемирной истории, он включает русь в круг народов мира. Поэтому летописец подчеркивает единство славянского языка и вкратце, но в той же последовательности, что и в космографическом введении, перечисляет славянские народы — «морова (моравы—В. П.), и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая русь»; при этом в космографическом введении за ляхами следуют поляне и другие племена Польши, и лишь затем—одноименные им поляне днепровские. Таким образом, летописец нашел наиболее подходящее место для «естественного» включения руси в круг славянских народов, первыми принявших славянскую письменность (а не перепутал западных полян и восточных, как считал, например, Г. С. Ильинский) (см. также: Насонов 1969. С. 18 и сл.). Завершение сказания соответствует общей концепции Повести временных лет: «словенский язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беша словене». Каковы бы ни были источники «Сказания о преложении книг», летопись не дает оснований для выделения «двух концепций» происхождения руси.

Если же вернуться к пассажу о распространении имени русь после захвата Олегом(Игорем) Киева, то придется заключить, что поляне и были среди «прочих», прозвавшихся, согласно Повести временных лет, русью. Они входят в войско Олега, которое тот ведет на Царьград в 907 г. (ПВЛ. С. 16), а последний раз упоминаются уже в войске Игоря: в 944 г. Игорь «совокупив вой многи, варяги, русь и поляны, словени, и кривичи, и тиверьце, и печенеги наа... поиде на греки» (ПВЛ. С. 22). M. H. Тихомиров обратил внимание на то, что поляне здесь «сближены» с русью, которая отличается от варягов (Тихомиров 1947. С. 70): это и естественно, так как русь уже обосновалась и «прозвалась» в Полянском Киеве, а за варягами Игорь специально посылал за море, зовя их на греков. Тот же автор заметил, что поляне не упоминаются среди славянских племен — данников руси в трактате «Об управлении империей» византийского императора Константина Багрянородного, писавшего в середине X в. (Тихомиров 1947. С. 77): вероятно, процесс слияния полян и руси зашел в это время довольно далеко. Вместе с тем и у Константина нет полного списка данников росов: он завершает список упоминанием неких «прочих Славиниев» — «прочих славян»; здесь мы встречаем тот же средневековый «штамп», который затрудняет понимание источника.

Признание того, что отождествление полян с русью не противоречит «варяжскому» происхождению имени русъ, еще не означает, что отождествление варягов и руси в летописи отражает историческую реальность, а не является домыслом летописца. Однако просто придумать такое отождествление без всяких на то оснований средневековый автор не мог. Это хорошо осознавал Шахматов, лучше, чем кто бы то ни было понимавший принципы составления летописных сводов, опирающиеся на предшествующие летописи и традиции. Поэтому Шахматов обратился к поискам источника, на основании которого летописец мог отождествить русь и варягов (ср. Шахматов 1940. С. 57).

Казалось бы, этот источник был хорошо известен, и о нем прямо говорится в Повести временных лет: это греческий хронограф, «Хроника» Амартола, точнее — его Продолжателя, в славянском переводе которой говорится о руси Игоря, напавшей на Константинополь в 941 г., как о людях, «от рода варяжьска сущих» (Истрин 1920. С. 567; ср. Продолжатель Феофана. С. 175). На это место в хронографе обратил внимание уже один из столпов традиционного антинорманизма XIX в. С. А. Гедеонов; то обстоятельство, что летописец почти механически перенес это отождествление в русскую летопись, представлялось очевидным Б. А. Рыбакову, М. X. Алешковскому и др. Но все оказалось не так просто: дело в том, что в греческом тексте нет упоминания «варяжского рода» — сам термин «варяги», как уже говорилось, распространяется в греческой хронографии лишь в XI в. В хронографе сказано, что русь происходит от рода франков. В древнерусской традиции этому этнониму соответствовало имя фряги (фрязи — так, как мы видели, могли называть и других жителей Западной Европы, итальянцев, в том числе генуэзцев, французов), но не варяги: заподозрить переводчика и, тем более, летописца в какой-либо путанице трудно, ибо и в космографическом введении к Повести временных лет «фрягове» упоминаются наряду с варягами. Учитывая все это, Шахматов попытался предложить этимологию слова варяг из греч. φραγγος, «франк», но эта попытка была отвергнута филологами (см. Фасмер I. С. 276). Кроме того, как раз в соответствующем хронографу летописном описании похода Игоря нет отождествления руси ни с фрягами, ни с варягами. Стало быть, переводчик или древнерусский редактор славянского перевода сознательно исправил греческий текст, изменив «род франков» на «род варяжский», следуя все той же традиции о варяжском происхождении руси. Итак, очевидно, что традиция, которой следовал русский летописец, была аутентичной, сохранялась не в записях чужеземцев, а в памяти самого «русского рода».

Было бы несправедливым утверждать, что энтузиазм в поисках исконного носителя имени русь питали лишь ложно понимаемые «патриотические» чувства, архаичные изыскательские традиции и официозная идеология: существовала и вполне научная проблема, вдохновлявшая эти поиски — а именно отсутствие народа «русь» в самой Скандинавии. Это обстоятельство смущало и Шахматова—видимо, не в последнюю очередь оно повлияло на его представления о переселении полчищ руси в Среднее Поднепровье, хотя о построении летописца он писал более осторожно: летописец знал, что в Скандинавии нет народа «русь», поэтому упомянул в легенде о призвании варягов, что Рюрик взял с собой «всю русь». Указание сторонников историчности летописной традиции на местность Рослаген в Средней Швеции не могло, конечно, снизить энтузиазм поисков — чем Рослаген лучше Рюгена или Роси?

Поиски продолжились и достигли определенных результатов в нетрадиционном для них месте — не в Скандинавии, не у балтийских славян, не на среднем Днепре, а на Дунае (см. Назаренко 1994. С. 20 и сл.). В Раффельштетенском таможенном уставе, изданном по указу восточнофранкского короля Людовика IV (899—911), говорится о славянах, которые приходят в Восточную Баварию «от ругов или богемов» и располагаются для торговли на Дунае. Богемы — это чехи, ругами же в немецких латиноязычных документах X-XI вв. именовалась обычно русь (другим и более распространенным — вплоть до позднего средневековья — обозначением руси, русских был кельтский этноним рутены). Сам этноним руги относился к восточногерманскому племени эпохи великого переселения народов (возможно, с ним связано и название острова Рюген), но по созвучию это наименование закрепилось за новым народом— русь. По более поздним источникам известно, что путь на Русь из Баварии лежал через Чехию (Богемию) — Прагу, Краков и далее до Киева. Значит, этот маршрут уже мог функционировать на рубеже IX и X вв. Более того, с IX в. в южнонемецких землях распространяется этникон Ruzzi (его упоминание наряду с многочисленными названиями славянских племен имеется в Баварском географе конца IX в.), также «закрепляющийся» за русью: это могло означать, что русь знали в немецких землях уже до IX в... Это наблюдение А. В. Назаренко породило новую волну гипотез, от традиционалистских — готовых постулировать присутствие руси в Киеве уже в VIII в., до экзотических, реконструирующих рутено-фризско-норманнскую торговую компанию VIII в., принесшую название русь в Восточную Европу (О. Прицак). Дело, правда, осложняется еще и тем, что этникон Ruzzi должен был, по данным лингвистики, возникнуть в такой форме не позднее рубежа VI—VII вв. (Назаренко 1994. С. 29), что безнадежно отрывает его от исторической руси. Но как раз здесь традиционная советская историография дала возможность для «автохтонистской» интерпретации даже «дунайской руси»: руги-русь оказываются по этой гипотезе частью северно-причерноморских русов, входивших в объединение антов и оторванных от них миграцией аваров и т. д. (Седов 1995. С. 125). Это построение возвращает нас к автохтонистским мифам середины XX в. и предшествующей им традиции.