Смерть Игоря Старого и месть Ольги. Конфликт племенного и государственного права в летописном изложении
Владимир Петрухин
Право, правда — одна из начальных и главных тем древнейшей русской истории и, соответственно, Начальной летописи (ПВЛ). Призванные князья — Рюрик, Синеус и Трувор — должны были «володеть и рядить» по ряду, по праву. Деяния первых русских князей закреплялись в правовых актах — «уставе» Олега и т. д. В этом отношении фигура Игоря, сына Рюрика, выглядит во многом парадоксальной.
В русской традиции он упоминается уже Иларионом в «Слове о законе и благодати»: «Похвалим же и мы /.../ нашего учителя и наставника, великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже в своа лета владычествующе, мужьством же и храбръством [...] крепостию поминаются ныне и словуть» (Молдован 1984. С. 91-92). Илариону вторит Новгородская Первая летопись: мужающий Игорь «бысть храбор и мудр», он объявляет самозванцами Аскольда и Дира, княжащих в Киеве, и садится там сам, как законный князь (НПЛ. С. 107). Однако итоги этого княжения, судя по тем же летописям, таковы, что заставляют усомниться в «мудрости и храбрости» Игоря. «Рассмотрев записанные в летопись предания об Игоре, — писал С. М. Соловьев, — мы видим, что преемник Олега представлен в них князем недеятельным, вождем неотважным. Он не ходит за данью к прежде покоренным племенам, не покоряет новых, дружина его бедна и робка, подобно ему: с большими силами без боя возвращаются они назад из греческого похода, потому что не уверены в своем мужестве и боятся бури. Но к этим чертам Игорева характера в предании прибавлена еще другая — корыстолюбие, недостойное по тогдашним понятиям хорошего вождя дружины, который делил все с нею, а Игорь, отпустив дружину домой, остался почти один у древлян, чтоб взятою еще данью не делиться с дружиною» (Соловьев Кн. 1. С. 143).
Конечно, «храбрость и мужество» князя в летописи — это дань средневековому этикету (Д. С. Лихачев), а не личным достоинствам Игоря. Но дело в том, что и НПЛ, и ПВЛ (где нет «этикетной» характеристики Игоря) подробно описывают несчастья, сопровождающие и неудачный поход на Царьград 941 г., и попытку Игоря собрать дань с древлян — деяния, действительно несопоставимые не только с удачливостью Вещего Олега, но и с шумной славой Святослава. Стало быть, летописцев и ту среду, которая сохранила до конца XI в. предания («сказания») о русских князьях, положенные в основу соответствующих летописных пассажей, интересовала не только «этикетная» слава. Вместе с тем, в летописи нет и сурового приговора Игорю, который сближал бы точку зрения летописца с позицией современного историка, как нет и прямого осуждения древлян; вместе с тем, справедливой изображается и месть вдовы князя Ольги восставшим древлянам за убийство Игоря. От этой «объективности» не остается и следа в позднесредневековую эпоху, время становления самодержавия: в «Степенной книге», включающей «Житие» Ольги, древлянский князь Мал, «злое умысливше», убивает Игоря, месть же Ольги направлена на то, чтобы «преста дерзость в Рустей земле помышляющих злое на самодержавных; да и прочий не навыкнут убивати государьствующих ими в Руси, но со страхом да повинуются величию царствия Руския державы начальником» (ПСРЛ. Т. XXI. С. 8-10).
Чтобы понять тот интерес, который сохранялся к деяниям Игоря в начальном летописании и древнерусском обществе, необходимо исследовать контекст — летописный и исторический, в каковом эти деяния свершились.
Итак, после разгрома под стенами Царьграда в 941 г. Игорь вновь собирает войско, в 944 г. идет на греков, но останавливается на Дунае. Ситуация не свидетельствует об особой робости Игоря — на Дунае во время похода останавливались и Святослав, и Владимир Ярославич (в 1043 г.). Дунай оставался традиционной границей Византии, и прежде чем начать войну, русский князь, демонстрируя силу, стремился заключить выгодный мирный договор. Естественно, договор Игоря был менее выгодный, чем договор Олега, заключенный после победоносного похода (о котором, впрочем, ничего не знают византийские источники — возможно, он также завершился не у стен Царьграда) (Торговая конъюнктура тоже не благоприятствовала Игорю: цена раба в 944 г. была вдвое ниже цен 911г.). Но для Руси этот договор был совершенно необходим, так как внешняя (а во многом и внутренняя) политика при Игоре была ориентирована именно на Византию: Константин Багрянородный описывает ежегодный весенний сбор «росами» однодеревок, которые рубят в своих лесах, спускают в Днепр и продают росам их пактиоты-славяне; по Днепру русь отправлялась в Византию с торговыми и другими целями.
Термин «пактиоты», как правило, однозначно воспринимаемый как обозначение данников, свидетельство односторонней зависимости славян от руси, нуждается в комментарии, опирающемся на контекст сообщения Константина: славяне-пактиоты сами собирают однодеревки, а затем продают их росам. Таким образом, зависимость здесь не была односторонней: вероятно, термин «пактиоты» предполагал двусторонние отношения, выплату дани по договору — «пакту», «миру» (ср. выше: о термине «пакт» см. также: Свод. Т. 2, С. 279). Наличие такого договора между славянами и русью, как уже говорилось, можно предполагать и на основании «ряда» легенды о призвании варягов и «устава» Олега. С древлянами, названными среди пактиотов руси, отношения, судя по летописи, были сложнее: их территория не входила в домен князя, Русскую землю; древлянская дань была увеличена Игорем после смерти Олега и отпадения этого племени от Киева. Кроме того, дружина Игоря не получила ожидаемых богатств после не вполне удачного похода на Византию; нужно было кормить призванных для похода варягов и т. д. Это, видимо, и послужило основой коллизии, описанной и НПЛ, и ПВЛ, и восходящей, судя по всему, к «сказаниям» о первых русских князьях, предшествовавших составлению первых летописных сводов.
Итак, под 945 г. в летописных текстах значится: «ркоша дружина Игореви: "Отроци Свеньлъжи изоделися суть оружьемъ и порты, а мы нази. Пойди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы". И послуша их Игорь, иде в дерева в дань и промышляше к первой (Свенельдовой — В. П.) дани, и насиляше им и мужи его. Возьемав дань, поиде в град свой. Идущу же ему въспять, размыслив рече дружине своей: "Идете с данью домова, а я возъвращюся, похожю и еще". Пусти дружину свою домови, с малом же дружины возъвратися, желая болыыа именья. Слышавше же деревляне, яко опять идеть, сдумавше со князем своим Малом: "Аще ся въвадить волк в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его, то вся ны погубить". И послаша к нему, глаголюще: "Пошто идеши опять? Поймал еси всю дань". И не послуша их Игорь, и вышедше из града Изъкоръстеня деревлене убиша Игоря и дружину его; бе бо их мало. И погребен бысть Игорь, и есть могила его у Искоръстеня града в Деревех и до сего дне» (ПВЛ. С. 27).
Здесь нужно отметить, что описание Игоревой смерти оказалось едва ли не единственным вполне достоверным свидетельством существования древних «сказаний» о первых русских князьях во второй половине X в. Дело в том, что этот мотив стал достоянием не только русской, но и византийской историографии. В «Истории» Льва Диакона (конец X в.) изложена речь послов императора Иоанна Цимисхия к Святославу, обосновавшемуся к 970 г. в Болгарии: император требует, чтобы Святослав покинул страну в соответствии с давним (944 г.) договором. «Полагаю, — угрожает он, — что ты не забыл о поражении отца твоего Ингоря, который, презрев клятвенный договор (очевидно, договор Олега 911 г.— В. П.), приплыл к столице нашей с огромным войском на 10 тысячах судов (поход 941 г.— В. П.), а к Киммерийскому Боспору прибыл едва лишь с десятком лодок, сам став вестником своей беды. Не упоминаю я уж о его (дальнейшей) жалкой судьбе, когда, отправившись в поход на германцев, он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое» (Лев Диакон VI. 10) (Заслуживает внимания предположение С. А. Иванова о том, что этот мотив казни Игоря мог возникнуть в результате переосмысления информации о смерти князя «в Деревех», хотя сам процесс переосмысления представить довольно сложно, тем более что собственно древляне (ср. вервианы /дервианы у Константина Багрянородного) не упомянуты византийским историком — они названы германцами. Ср. о вероятном сближении форм Γερμανοι/Δερβιανοι y Льва Диакона при общей тенденции этого и других авторов к архаизации этнонимии: Диттен 1988. Лев именует русских тавро-скифами, германцы же у него могут означать франков, что в свою очередь напоминает нам об архаизированных летописных волохах и т. п.). Это послание подтверждает основную канву военной деятельности Игоря и важность для обеих сторон — Руси и Византии — договорных отношений; поход Игоря 944 г. не упомянут, потому что русь не перешла Дунай и не нарушила границ Византии; наконец, сразу вслед за походом на Константинополь упомянут гибельный поход на «германцев». Неясно, почему в греческом тексте древляне названы «германцами»: возможно, в конце X в. уже не было актуальным характерное для Константина Багрянородного и других ранних историков противопоставление руси и славян — в явной форме его нет у Льва Диакона: в сказании, передаваемом русской летописью, древляне противопоставляют себя руси — дружине Игоря: им приписываются слова — «се князя убихом рускаго» (ПВЛ. С. 27). Вероятно, такого рода противопоставление дошло через информаторов и до Льва Диакона, который и отождествил древлян с германцами как с западными соседями славян и руси.
Однако самым существенным для наблюдений за «жизнью» предания об Игоре является то, что информация о его гибели осенью 944 г. достигла греков не сразу: в конце 40-х гг. X в. Константин Багрянородный еще не знал о смерти князя. Значит, это известие хранилось какое-то время в памяти информаторов византийского историка конца X в. Отличие этой информации от летописного «сказания» — описание казни Игоря — также обнаруживает «фольклорную» вариативность и вероятные фольклорные истоки предания об Игоре. Наконец, данные Льва Диакона существенно дополняют «сказание» летописи: Игорь не был убит в стычке, а был взят в плен и казнен.
А. П. Ковалевский обратил внимание на то, что казнь Игоря совпадает с подобными обычаями у тюркских народов — огузов и булгар. Он считал, что «древляне применили к Игорю указанный способ казни согласно действовавшему в то время местному праву, считая киевского князя вором и грабителем, или, как говорили древлянские послы Ольге: "мужа твоего убихом, бяше муж твой аки волк восхищая и грабя"» (Ковалевский, 1956. С. 52). Можно продолжить исследование параллелей мотиву казни Игоря: в частности, нельзя не учитывать античных мотивов об убийстве Тесеем «сгибателя сосен» разбойника Синиса (Плутарх), казнившего путников, — они могли повлиять на рассказ Льва Диакона. Для русской истории существенней сходный мотив у датского хрониста XII в. Саксона Грамматика, который приписывает такой же способ казни некоему Редону, «рутенскому ( = русскому) пирату». Е. А. Рыдзевская (1978. С. 193-194) предполагала здесь знакомство хрониста с русским преданием, что позволяет нам вернуться к проблеме древнерусского — славянского — обычного права.
Точного соответствия описанному у Льва Диакона ритуалу казни в русских источниках не известно: так, ритуал повешения на дереве упомянут в связи с описанием расправы над волхвами в ПВЛ (под 1071 г.). Волхвы со своими сторонниками во время голода в Ростовской земле отбирали запасы, убивая зажиточных людей; родичи убитых отмстили волхвам и уже мертвыми повесили их на дубе (см. подробнее ниже, главу 5.6). Византийское право предполагало казнь через повешение на месте преступления для разбойника, совершившего убийство (Прохирон 39. 16) — соответствующий обычай имелся и в «законе русском», упомянутом в договоре 911 г. (Малингуди 1996. С. 63, 65); так позднее расправились и с заговорщиками-боярами, из-за навета которых был ослеплен князь Василько Теребовльский (см. ниже, 4.5).
Значительно больше для исследования конфликта между Игорем и древлянами дает лексика обычного славянского права. Терминология праславянского права стала предметом реконструкции в работах В. В. Иванова и В. Н. Топорова, приведших индоевропейские, в том числе скандинавские, параллели, из которых самая существенная — казнь преступника, называемого «волком» (др.-исл. vargr — «волк, изгой» сопоставимо со славянским «враг»), на дереве, именуемом «волчьим деревом» (др.-исл. vargtre) и т. п. (Иванов 1975; Иванов, Топоров 1978). У славян преступник, в том числе вор, традиционно именовался «волком» — как именуют и Игоря древляне: ср. в «Сборнике слов и поучений» конца XII — начала XIII в. о разбойнике — «Отъложи вълчью къзнь...и приде яко овьча» и т. п. (СДЯ. Т. 2. С. 165). Таким образом, известие Льва Диакона о казни Игоря и лексика русской летописи «совмещаются» в достаточно надежной реконструкции обычного права. Сама речь древлян в передаче летописца напоминает формулы договоров и ранних судебников: ср. «Аще ся въвадить волк в овце, то выносить все стадо»; «Аще оутнеть мечем... то 12 гривне за обиду» (Русская правда. Краткая редакция. Ст. 4; ср. также характерное использование союза агце в билейских текстах — Законе в высшем смысле слова: Верещагин 1998. С. 149-151) и т. п. А. П. Новосельцев (1986. С. 26) справедливо считает, что древляне убили Игоря, так как он нарушил договор (ср. выше о «пакте») — собрал дань дважды.
Древлянские речи и далее в летописном «сказании» продолжают эту правовую тему. Древляне отправляют послов к вдове Игоря Ольге; они говорят княгине: «Мужа твоего убихом, бяше бо мужь твой аки волк восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю, да пойди за князь нашь за Мал».
Противопоставление Игоря-волка древлянским князьям — добрым пастырям напоминает, прежде всего, о библейских образах и евангельских притчах — их образность характерна для всей древнерусской литературы: ср. слова пророка Иезекииля о неправедных правителях Израиля — «князи его среде его аки волцы восхищающе похищения» (XXII. 27) — цитированные еще Иваном Грозным (ср. также «Поучение о спасении души» из Хлудовского сборника XIV в.: «аки волци с буякы (буйный, дикий, жестокий,— В. П.) ходяще грабим чужая именья» — СДЯ. Т.1. С. 325, и т. п.). Но В. П. Адрианова-Перетц (1947, С. 96 и сл.) считала слова древлян («аще въвадить волк в овце» и т. д.) «древнейшей записью народной пословицы». Та же исследовательница отметила очевидную двойственность «волчьих» метафор древнейшей русской литературы: помимо обозначения «воровской» жажды наживы метафора «волк» могла передавать образ князя-воина и княжеской дружины в походе (отметим, что подобная двойственность свойственна и отношению к «буести» — гордыне, буйству, но одновременно и воинской доблести — СДЯ. Т. 1. С. 323). Самый известный пример — полоцкий князь Всеслав, былинный Волх: в «Слове о полку Игореве» и русском эпосе он наделен способностью превращаться в волка во время походов; в том же «Слове» воины-куряне «скачють аки серый вълци в поле, ищучи себе чти, а князю славы» (СПИ. С. 24, ср. ЭСПИ. Т. 1. С. 223-226). Эта связь «волчьей» символики с князем и его боевой дружиной обнаруживает в речи древлян не просто инвективу, а столкновение старого племенного права с зарождающимся государственным — княжеским. Их речь можно считать «ссылкой» на традиционную правовую основу отношений с князем и расправы с Игорем. Далее Ольге предлагается «компенсация» за убитого мужа — брак с древлянским князем Малом. Трудно сказать, относится ли такой обычай к реалиям славянского права или этот эпизод передает традиционный мотив — стремление убийцы овладеть имуществом и женой убитого правителя (ср. «сагу» о Гамлете у Саксона Грамматика). Ближайшую параллель этому мотиву содержит та же Повесть временных лет (см. ниже), повествующая о том, как Владимир — будущий креститель Руси «залежал» жену убитого им брата, киевского князя Ярополка, которая была к тому же беременна: вероятно, о том, что эти деяния не противоречили варварскому праву, свидетельствует признание Владимиром родившегося «от двух отцов» Святополка своим законным сыном; старшинство его признавали и братья — сыновья Владимира, Борис и Глеб. Во всяком случае, в летописном повествовании сама Ольга внимает речам послов отнюдь не как «противоправному» акту и даже коварно соглашается на их предложение, но выбирает другой, тоже вполне правовой вариант разрешения конфликта: месть.
Месть Ольги, как показали многие исследования, носит ритуализованный характер: Ольга троекратно мстит древлянам, завершая отмщение возведением кургана над могилой мужа и убийством на тризне 5000 древлян. Четвертая месть — «избыточная» по фольклорным канонам и отсутствующая в Новгородской Первой летописи — связана с захватом столицы древлян Искоростеня и, возможно, является вставкой — передает традиционный для средневековой литературы мотив, видимо, заимствованный летописцем из византийского хронографа. Все это «сказание», расцвеченное диалогами, описаниями обрядов и т. п., содержит характерный мотив, который не привлекал особого внимания исследователей: «кыяне» притворно ропщут, узнав о «благосклонном» приеме Ольгой древлянских сватов; Ольга же, после расправы над первым древлянским посольством, посылает за вторым, более почетным, иначе, говорит княгиня, «не пустять мене людье киевьстии» (ПВЛ. С. 27). Здесь впервые в русском летописании устами самой княгини выставляется активная роль горожан, которые считали себя вправе «не пускать» на сторону князя, как ранее, в Новгороде, призвали его со стороны. Далее становится ясно, почему киевляне поддержали наследницу князя Игоря, несмотря на нарушение им прав своих данников-пактиотов.
Сказание о смерти Игоря и мести Ольги завершается под 946 г. сухим повествованием о возложении на древлян тяжкой дани и установлении «уроков» и «уставов». При этом две части дани шла Киеву, третья — в Вышгород самой Ольге, «бе бо Вышегород град Вользин». Эта летописная ремарка свидетельствует о многом: со времени призвания варягов и кормления их в «градах» княжеская власть укрепилась настолько, что к середине X в. появились собственно «княжеские» города, как Ольгин Вышгород; Вышгород, наряду с Угорским, оставался оплотом княжеской власти в киевской округе вплоть до XII в. Здесь же в летописи упомянуто и принадлежащее княгине село Ольжичи на Десне — в земле северян. Видимо, уже с середины X столетия в киевской округе формируются княжеские домениальные владения, собственно феодальная земельная собственность в пределах «Русской земли» в Среднем Поднепровье — той земли, на совместное владение которой еще долго претендовали представители всего княжеского рода. В домениальный город Вышгород шла треть той древлянской дани, за счет которой кормились дружины князя и воеводы Свенельда, — поэтому две трети шли в саму столицу, Киев, и киевляне участвовали в перераспределении княжеской дани.
В следующем 947 г., не менее лапидарно повествует летопись, Ольга идет к Новгороду, устанавливает дани по рекам Мете и Луге, видимо, останавливается во Пскове, затем ставит «перевесища» для ловли птиц (определяет охотничьи угодья) по Днепру и Десне и возвращается в Киев. Этот пассаж имеет чрезвычайно малый объем в сравнении со «сказанием» о смерти Игоря и мести Ольги, но полем деятельности княгини здесь является не одна древлянская земля, а вся Русь. Кроме того, эта деятельность по своей сути отличается от полюдья, во время которого погиб Игорь. «Реформа» Ольги состояла в повсеместной фиксации правовых норм («уставы») и даней («уроки»), которые отныне взимались (как предполагали Л. В. Черепнин, А. А. Зимин и др. исследователи) не во время наездов кормящейся дружины, а специальными представителями княжеской администрации (Черепнин 1965. С. 146-152). Таким образом, древлянское восстание и смерть Игоря оказываются стимулом для установления государственных правовых норм от Среднего Поднепровья до Новгорода: при этом реформе подвергаются и архаическое государственное право (полюдье), и «племенные» традиционные нормы, послужившие правовым основанием для казни Игоря. Полюдье сохраняется лишь на периферии Русского государства по преимуществу в виде фиксированной дани.
Как уже отмечалось, сама тематика летописных «сказаний» о русских князьях — от Рюрика до Ярослава — характеризуется определенным структурным единством и соответствующим подбором сюжетов. Призванию варягов предшествует конфликт — насилие, чинимое находниками над словенами и другими племенами, изгнание их за море и призвание князей с дружиной-русью на основе договора — «ряда». Далее, правление Олега начинается с конфликта с узурпаторами — Аскольдом и Диром — и возведения на престол в Киеве законного наследника — Игоря, с последующим «уставом» — урегулированием даннических отношений со славянами. Этот «устав», видимо, Действовал и при Игоре, судя по полюдью у славян-пактиотов, но новый конфликт и гибель князя вызвали не только вполне традиционную ритуализованную месть, но и очередное правовое усовершенствование государства, Уже в правление Ольги, и т. д. вплоть до конфликта новгородцев с варягами при Ярославе в 1016 г. После этого конфликта князь кодифицировал традиционное право — дал «Русскую правду». Л. В. Черепнин обратил внимание на сходство эпизодов с описанием насилия, чинимого варягами перед призванием князей «по ряду», и конфликта 1016 г. и считал, что известия о позднейших событиях повлияли на составление «легенды о призвании» (Черепнин 1948. С. 247-248). Как мы убедились, подобная структура свойственна многим эпизодам «сказаний» о первых русских князьях. Описание конфликтной ситуации и последующего юридического исчерпания ее — характерная черта древнерусского права (в том числе в «Русской правде» и т. п.) и традиционного права вообще. Правовая основа, сохранявшаяся даже во фразеологии «сказаний», была, видимо, и основой для передачи, хранения в памяти преданий о первых князьях. Для архаического общества, в том числе славянского, был существенен именно casus primus (Иванов, Топоров 1978; ср. Зимин 1965), поэтому частное столкновение первого киевского (общерусского) князя с племенной (догосударственной) традицией и его последствия имели для формирующегося государства и его летописания не меньшее значение, чем внешнеполитическая деятельность — выход на мировую арену. Отсюда — значительный объем такого рода текстов, сохранявшихся в памяти нескольких поколений до составления первых летописных сводов XI в. Сказания об Игоре дают ясное представление о носителях этой традиции — дружине, ближайшем окружении князя, с которым князь совещается и чьим советам следует; с князем и дружиной заключался «ряд» еще при Рюрике, дружине платили дань по «уставу» Олега и по «пакту» Игоря — нарушение последнего привело к конфликту, занимающему столь значительное место на страницах Повести временных лет.
И расправа Олега (и Игоря) над Аскольдом и Диром, и месть Ольги древлянам с их «добрыми князьями», и последующее (978 г.?) убийство Владимиром Рогволода, самостоятельно княжившего в Полоцке, оставляют мало сомнений относительно судеб «местных» и тем более «племенных» князей: они были уничтожены князьями от русского рода, стремящимися к единовластию. Предположение А. А. Шахматова о том, что древлянский князь Мал был пленен и превращен в дворового слугу (или даже боярина) Ольги основано лишь на совпадении имен Мала и Малка Любечанина — отца Ольгиной ключницы Малуши; но и в том случае, если принимать эту версию судьбы древлянского князя (ср. Лихачев 1986. С. 124 и сл.), придется заключить, что это была судьба раба-холопа: хотя должность ключницы при княжеском дворе можно считать достаточно высокой (как впоследствии и должность тиуна), она не отменяла «рабского» статуса, и летописец признает обоснованность презрительного отношения княжны Рогнеды к Владимиру как к «робичичу». Расправа с местными князьями не решала проблем единовластия киевских князей, так как не разрушала еще местных властных структур, восходящих к «племенным»: средоточием местной власти — «волости» — становились города, наследовавшие архаичные вечевые традиции племенных центров и государственные традиции содержания — «корма» — князя и его дружины. Ольга попыталась опереться на «альтернативную» городам сеть поселений — погостов, станов для «гостящей» дружины, куда местными властями свозилась дань: таким образом, дружине не нужно было самой разъезжать в полюдье, возможности для «насилия» дружинников ограничивались. Такие поселения с отчетливыми следами пребывания на них дружины и «служебной организации», в основном, ремесленников и купцов, обслуживающих дружину, характерны для Руси X в. и по функциям и следам материальной культуры близки упомянутым экстерриториальным княжеским резиденциям — Городищу под Новгородом, Угорскому под Киевом. Возле этих поселений сохранились обширные курганные кладбища — в Верхнем Поволжье, на Черниговщине и самое крупное (около 4 тысяч курганов) — в Верхнем Поднепровье, в Гнёздове под Смоленском. Размеры этого погоста свидетельствуют о важности для всей Руси самого региона: здесь осуществлялся переход по мелким рекам и волокам из Волховского бассейна в Днепровский и на Западную Двину; Гнёздово было центральным пунктом на пути из варяг в греки (см. последнюю публикацию материалов из Гнёздова — Путь из варяг в греки. 1996). Судя по большим курганам, сохранившимся в Гнёздове и Чернигове, там господствовали дружинные верхи, видимо, относящиеся к русскому княжескому роду (см. ниже, главу 5.2), «всей княжье», подвластной некогда Игорю. Там же перераспределялась дань и, значит, дружинники вступали в регламентированные правом отношения с представителями местных племенных верхов. На погостах, как и в городах, формировался высший слой древнерусской знати — боярство. Но погосты прекращают свое существование к концу X столетия — города пересиливают погосты, сосредоточивают в своих стенах все властные функции (Петрухин 1995. С. 154 и сл.).
И позднее конфликт городов и «местного» боярства с князьями, нарушившими «поряд»,— характерный сюжет русского летописания: такой конфликт также кончался гибелью (казнью) князя — нарушителя договора (см.: Пашуто, 1965. С. 40-48), как это было во время восстания против другого князя Игоря (Ольговича) в самом Киеве через два столетия — в 1147 г. Киевский князь Всеволод Ольгович (внук среднего Ярославича — Святослава) созвал перед смертью киевлян в Вышгород — старый княжеский город и объявил брата Игоря своим наследником. Игорь, которому киевляне при вступлении на княжеский стол целовали крест (на Угорском), обещал сменить тиунов — управителей (дружины) своего старшего брата Всеволода и даже согласовывать с киевлянами назначение новых тиунов, а самих киевлян «имети в правде и любити». Киевляне, однако, остались недовольны тем, как князь выполнял «ряд», и поддержали другого претендента на престол — Изяслава Мстиславича (внука Владимира Мономаха и правнука младшего Ярославича — Всеволода). «И розъграбиша кияне с Изяславом дружины Игоревы и Всеволожи: и села, и скоты, взяша именья много в домех и в монастырех» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 328). Игоря же, постригшегося в монахи, Изяслав и киевляне, которых сам князь с митрополитом и тысяцким созвал на вече к святой Софии, продолжали подозревать в сговоре с другими Ольговичами о возвращении на княжеский стол; «кияне» растерзали Игоря, надругавшись над монашеским саном — выставили обнаженное тело на торгу. В этой расправе усматривается ритуализованное, даже «языческое» действо (Фроянов 1995. С. 290 и сл.)» борьба горожан против складывающейся вотчинной системы наследования столов — кияне не хотят быть «аки задничи» (принадлежащими заднице — наследству) у Ольговичей (Черепнин 1965. С. 255). Но в летописи явно речь идет о том, что киевляне предпочитают одну ветвь княжеского рода — «володимерово племя», потомков Мономаха и Всеволода Ярославича — другой, черниговским Ольговичам.
Интересно, что сами киевляне (устами летописца) обращаются для оправдания своих деяний к предшествующему прецеденту — восстанию 1068 г.: при этом себя они изображают поборниками законной княжеской власти, ибо расправляются с Игорем как с врагом Изяслава Мстиславича, в отличие от восставших в 1068 г. «злых людей», которые, напротив, освободили и возвели на престол противника законного князя, отчего «много зла бысть граду» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 349).
Игорь Ольгович, в отличие от своего отца и старшего брата, может считаться столь же «бездеятельным» или неудачливым князем, как и его тезка и пращур Игорь Старый, но и его «деяния» не менее подробно описаны в русских летописях. Летописцы, равно как «заказчики» и «потребители» летописи, исходили из собственных критериев оценки деяний той или иной личности, подробно передавая не вполне блестящие, с точки зрения современного историка, поступки, приводившие к социальным конфликтам. Особое внимание к этим конфликтам — восстаниям против «чужих» князей и их дружины, творящей насилие, и поиски «своего» князя, который соблюдал бы «ряд», заботился о горожанах и крестьянах (смердах) — характерны для русского летописания и русской истории всего домонгольского периода. Суть в том, что единичные исторические факты, будь то незавершенный поход на Царьград или неудачный сбор дани, как это было с Игорем Старым, — формирующаяся историческая традиция превращала в важнейшие прецеденты становления русского государства, его идеологии и права. Уже составитель Начальной летописи беспристрастно передавал расправу над Игорем Старым и месть Ольги: для него это был действительно правовой прецедент — алчность князя и жестокость расправы (как и «язычество» всех участников этой исторической драмы) не осуждаются летописцем.
Эти события древнейшей русской истории, не служившие славе первых русских князей, позволяют обнаружить смысл и функции летописания в той сфере, зависимость от которой летописцев считалась очевидной в критической послекарамзинской историографии: княжеская власть нуждалась в знании прецедентов государственной истории. Вопрос заключается также в другом: в советской историографии распространено было представление о том, что подробное описание кровавой расправы над восставшими призвано было устрашить противников княжеской власти. Это представление кажется настолько же наивным, насколько наивным ныне представляется отношение к древлянскому восстанию как к началу классовой борьбы. Однако в русской летописи, завершающей древнерусский период средневековой истории и повествующей уже о событиях второй половины XIII в., — Галицко-Волынской, приводится пространный эпизод, также описывающий конфликт между князем и горожанами, где сам князь (пером летописца) свидетельствует о «политических» функциях летописания. Отдаленный потомок Мономаха и сын знаменитого князя Даниила Галицкого, Мстислав в 1289 г. наследовал стол во Владимире Волынском, его же племянник Юрий занял один из волынских городов — Берестье, опираясь на поддержку горожан (коромольников) и «по свету безумных своих бояр молодых». Мстислав был законным наследником, его брат Владимир завещал ему волость «при царех и при его ряд цях» — завещание было санкционировано ордынским ханом (царем для подвластных ему русских князей) и его чиновниками. Под угрозой татарской карательной экспедиции Юрий должен был оставить Берестье, «пограбив все дворы стрыя своего». Вошедший в Берестье Мстислав велел писцу составить грамоту, в которой облагал город данью: включенная в летопись грамота завершалась словами о крамоле берестьян — «а вопсал есмь в Летописець коромолу их» (ПЛДР. XIII в. С. 416-420; ср. Лихачев 1983. С. 356). Грамота, таким образом, включалась в исторический и правовой контекст летописи, которая оказывалась юридическим памятником не только для князя, но и для подданных. Соответственно, прочие вставки юридических документов в летопись — будь то договоры с греками или «Русская правда» (см. ниже) — не суть просто «вставки», «маргиналии»: летопись синтезировала собственную правовую государственную историю.
Эта история в христианском государстве обретала провиденциальный смысл, государственная власть — сакральную санкцию. Поэтому совершенно по-иному относятся летописцы к убийству Игоря Ольговича (в сравнении с его языческим тезкой): действия киевлян, несмотря на их «оправдательные» отсылки к прецеденту 1068 г., объявляются «беззаконными», и дело не только в том, что толпа расправилась с князем-монахом (канонизированном впоследствии в родном Чернигове) без видимых «правовых» норм — Игоря живым дотащили до княжого двора и убили там, очевидно имитируя княжой суд. Дело в том, что толпа, по летописи, «надругалась над царским и священным телом» (ПСРЛ. Т. П. Стб. 352-353), Игорь уподоблялся «святым правоверным царям» и самому Христу; князь не просто изображался неприкосновенной особой — претензии на царское достоинство, царский титул в ранних памятниках древнерусской литературы неотрывны от этого византийского представления о сакральном царстве (ср. Водов 1978; Живов, Успенский 1987. С. 49 и сл.; Поппэ 1997. С. 115).
Эти претензии на титул и власть «кесаря» (несмотря на явно агиографический, а не «юридический» контекст летописного описания), равно как и более ранние притязания на титул и власть кагана, обнаруживают стремление выйти за пределы той власти «судить и рядить по праву», которые были установлены архаичной системой договоров между княжеским родом и «племенами» и выросшими на старых «племенных» землях городами. Обращение русских князей к традициям Хазарского каганата и Византийской империи было не только проявлением внешней экспансии — оно было необходимо и для внутреннего упрочения Русского государства.
Обращение к Византии последовало, по предположению Г. Г. Литаврина, немедленно после смерти Игоря Старого. Княгиня Ольга, дав фиксированные «уроки и уставы» подвластным славянским племенам, как и Олег, активизирует византийскую политику. Как бы ни датировать поездку Ольги в Царьград — 946 г. (Г. Г. Литаврин) или 957 г. (А. В. Назаренко) (летописная датировка — 955 г. — неточна), очевидно, что уже до своего визита она принимает оглашение — объявляет о намерении креститься — в Киеве и отправляется на прием в Константинополь уже со своим священником. Неясно, добилась ли она успеха сразу, но в конце концов ее крестил сам Константин Багрянородный, и княгиня получила крещальное имя императрицы Елены и, по летописному преданию, титул «дочери» императора (ср. Литаврин 1981; Васшевски 1991; Назаренко 1994. С. 61 и сл.).
Казалось бы, стремление Ольги к введению христианства на Руси должно было встретить сочувствие в Царьграде, но, по летописи, Ольга осталась недовольной результатами визита и поначалу отказала прибывшим в Киев греческим послам в отправке «воев» на помощь Византии. Более того, она отправляет в 959 г. послов к германскому королю Оттону I, сопернику Византии, претендующему на императорский титул, с просьбой прислать на Русь епископа. Вероятно, греки не усердствовали в устройстве самостоятельной русской церкви и не только потому, что греческая церковь вообще не усердствовала в миссионерской деятельности среди «варваров»(в отличие от латинской). Установление единого «закона», государственной религии и признание единого легитимного правителя государства, принятого в «Византийское содружество», безусловно содействовало бы укреплению Руси, но лишало бы византийскую дипломатию свободы маневра в отношениях со «всей княжьей» — «архонтами». С другой стороны, сама Ольга, наследница той правовой традиции, которая диктовалась договорами руси с греками — диктовалась с позиции силы, — явно не готова была признать себя вассалом империи, занять то место, которое отводила Русскому государству и другим «варварским» государствам официальная византийская доктрина «содружества народов»: такими вассалами становились (или считались), видимо, отдельные князья-архонты окраинных русских княжеств уже в начале удельного периода — Олег Тмутараканский, Володарь, княживший в Перемышле (ср. Оболенский 1998. С. 246, 293; Бибиков 1981. С. 68 и сл.). Право на создание собственной церковной организации пришлось в буквальном смысле завоевывать уже Владимиру Святославичу, а тем временем наследник Ольги Святослав вернулся к традиционным для древней Руси приемам «дипломатии».
