Снова о тоталитаризме
Юрий Игрицкий
Статья была опубликована в № 1 журнала «Отечественная история» за 1993 г.
Автор: Игрицкий Юрий Иванович, кандидат исторических наук, заведующий отделом ИНИОИ РАН
В музее Второй Мировой войны. Гданьск, Польша. Фото: 29 января 2017 г.
Пути утверждения нового (новых понятий, категорий, ценностей) в жизни и в науке различны. В этом состоял пафос двухгодичной давности статьи о многолетних дискуссиях зарубежных политологов, социологов, историков, посвященных феномену тоталитаризма, его сущности и критериям (См.: Игрицкий Ю. И. Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. 1990. № 6. С. 172-190). За истекшее с тех пор время в мировых общественных науках мало что изменилось, хотя и увидел свет ряд интересных теоретико-прикладных работ (Природа тоталитарной власти. Обсуждение за «круглым столом» редакции // Социологические исследования. 1989. № 5. С. 42-52; Тоталитаризм как исторический феномен // Отв. ред. А. А. Кара-Мурза, АТК. Воскресенский. М., 1989; Гозман Л., Эткинд А. Культ власти. Структура тоталитарного сознания // Осмыслить культ Сталина. М., 1989; их же. Люди и власть. От тоталитаризма к демократии // В человеческом измерении. М., 1989; Гаджиев К. С. Тоталитаризм как феномен XX века//Вопросы философии. 1992. № 2. С. 3-25).
Зато в политическом лексиконе этот термин стал подобен теннисному мячу – его стремятся побыстрее отправить на чужую площадку едва ли не все существующие политические силы и движения. Особенно на просторах бывшего Советского Союза. В том, что режим, установившийся в огромной стране после 1917 г., был тоталитарным, вроде бы уже не сомневается никто, даже те, кому хотелось бы повернуть нынешнюю ситуацию вспять (Даже Е. К. Лигачев начал употреблять термин «тоталитаризм» в отношении прошлого СССР, хотя и без хронологического уточнения). Но ведь в тоталитарных замыслах обвиняют друг друга консерваторы и реформаторы в России, националисты и «русскоязычные» в Прибалтике и Молдове, сторонники противоборствующих регионально-этнических и клановых группировок в Грузии, Азербайджане, Таджикистане, наконец, ответственные политические деятели в разных республиках СНГ. Как бранное словцо «тоталитаризм» устраивает всех, и, если искать его смысл во взаимных обвинениях конфронтирующих сторон, он скорее всего свелся бы к попыткам каждой стороны изобразить противную сторону узурпатором демократических прав и свобод.
Все это побуждает к тому, чтобы продолжить размышления о сущности тоталитаризма, более точно определить поле поиска тоталитарного феномена, отбросить те посылки и предположения, которые лишь уводят исследователя в сторону.
Для этого вернемся к итогам и урокам полемики западных ученых.
В поисках дефиниции
Стимулируемые наличием общих черт в практике фашистского (в Италии), нацистского и сталинистского режимов, западные исследователи еще до второй мировой войны попытались выявить определяющие критерии тоталитаризма и поставили вопрос о его исторических корнях. Вторая задача при нерешенности первой заранее была обречена на неуспех, на продуцирование бесплодных гипотез, что обнаружилось довольно быстро. Что касается основного критерия тоталитаризма, то немецкий экс-коммунист Ф. Боркенау предложил в 1939 г. считать таковым однопартийную систему, возглавляемую вождем единственной партии (Borkenau F. The Totalitarian enemy. L., 1939. P. 25). После войны X. Арендт еще более акцентировала в сути этого понятия роль вождя, господствующей идеологии и массового террора (Arendt H. The Origins of Totalitarianism. N. Y., 1951). К. Дейч заявил о несовместимости тоталитаризма с научно-техническим прогрессом (См.: Totalitarianism // Ed. by C. J. Friedrich. Cambridge (Mass.), 1956. P. 308-332), а К. Фридрих и 3. Бжезинский, напротив, подчеркнули, что именно высокий уровень развития технологии массовой коммуникации и регулирования поведения масс сделали возможным формирование тоталитарных режимов. Охарактеризованный ими «тоталитарный синдром» включил в себя шесть признаков: 1) официальная идеология, полностью отрицающая ранее существовавший порядок и призванная сплотить всех граждан общества для построения нового мира; 2) единственная массовая партия, возглавляемая одним человеком (диктатором), организованная по олигархическому принципу и тесно интегрированная с государственной бюрократией; 3) террористический контроль не только над «врагами» режима, но над всеми, на кого укажет перст партийного руководства; 4) партийный контроль над всеми средствами массовой информации; 5) аналогичный контроль над всеми вооруженными силами; 6) централизованное бюрократическое управление всей экономикой (Friedrich C. J., Brzezinski Z. K. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge (Mass.), 1956. P. 9-10).
Муссолини и Гитлер наблюдают за парадом нацистов во время визита итальянского лидера в Германию. Фото: 4 октября 1937 г.
Уже вскоре после выхода в 1956 г. книги Фридриха и Бжезинского стало ясно, что некоторые признаки описанного ими «синдрома» (второй и третий) сводят тоталитаризм к исторически весьма ограниченному явлению – диктатурам Муссолини, Гитлера и Сталина, которые, собственно, и стимулировали само возникновение концепции тоталитаризма. Круг поиска как бы замкнулся.
А если разделить тоталитарные режимы на «чистые» и модифицированные? Эта мысль генерировала новый виток исследований тоталитарного феномена, в которых отправной точкой стал вопрос о степени несвободы и недемократичности в разных обществах. Этот вопрос витал в воздухе уже давно; еще до появления формулировок «тоталитарного синдрома» глубокий русский мыслитель И. А. Ильин заметил: сущность тоталитаризма заключается не столько в особой форме государственного устройства, сколько в «объеме управления», которое становилось всеохватывающим (Ильин И. А. Наши задачи // Юность. 1990. № 8. С. 64). «„Тоталитаризмˮ лучше всего может быть вычленен в чистом виде, если мы определим его как систему, в которой правительство контролирует тотальность жизни своих подданных», – писал в 1980-х гг. английский социолог С. Андрески (Andreski S. Max Weber’s Insights and Errors. L. [etc.], 1984. P. 44). Однако что такое всеохватность, тотальность жизни и тотальность контроля над жизнью граждан? «Даже Сталин, – резонно полагал Андрески, – не мог контролировать адюльтер, мастурбацию, курение, пьянство и подавлять мелкие воровские шайки». Ключевым показателем тотальности контроля он предложил считать степень вероятности существования независимых общественных организаций в данном государстве. На стремление тоталитарных режимов разъединить своих подданных, не дать им возможности самостоятельно объединиться с себе подобными указывала в упомянутой выше работе еще X. Арендт. Андрески же попытался наполнить эту характеристику конкретным содержанием – он определил, что по этому критерию наиболее близок к 100-процентному тоталитаризму был Советский Союз в конце 1940-х – начале 1950-х гг. Гитлеровская Германия «потянула» на 85% тоталитарности накануне второй мировой войны и на 95% в конце ее; фашистская Италия была тоталитарной всего на 55%.
Конечно, цифровые показатели Андрески весьма условны – нет квантификационных методик определения степени свободы и несвободы действий партий, обществ, ассоциаций, товариществ. Что же касается личной свободы граждан, то скорее уж она ущемлялась советской системой больше, чем нацистской, поскольку в СССР была запрещена частная собственность.
И все же, на наш взгляд, критерий ограничения прав и возможностей индивидуумов объединяться в самостоятельные, независимые от режима общественные организации крайне важен для определения тоталитаризма. К этому критерию мы еще вернемся.
Что касается типологии тоталитарных режимов, то немалые дополнительные сложности встали перед адептами концепции в 50 – 70-х гг., когда сначала процесс деколонизации привел к возникновению нескольких десятков новых государств, а затем процесс их модернизации вызвал калейдоскопическую смену правительств и правящих элит, в ходе которой к власти регулярно приходили хунты, кланы и отдельные диктаторы, чье правление живо воскрешало в памяти «тоталитарный синдром». Да, они не соответствовали синдрому Фридриха и Бжезинского полностью, но ведь и сами прототипы тоталитарного режима отличались по шкале синдрома: в основе экономик фашистской Италии и нацистской Германии, с одной стороны, и экономики СССР – с другой лежали совершенно разные принципы и механизмы.
Советские солдаты фотографируются на фоне грузовика. Фото: 19 ноября 1957 г.
Поэтому и идея вычленения в хаосе недемократических политических систем «чистых» тоталитарных режимов, на которые как бы держали равнение другие, не столь «чистые», не внесла решающей ясности. Еще Макс Вебер, указывая на иллюзорность идеальных типов общественных явлений, подметил, что чем резче и однозначнее они сконструированы, тем дальше они отстоят от реальности, ввиду чего предназначены скорее для оттачивания методологии, а не эмпирических исследований. Однако методологическая чистота требует большой формальной строгости: пусть идеально типических субъектов будет меньше, но они должны быть полностью или почти полностью идентичными – чего о трех упомянутых выше режимах никак не скажешь.
Сложности, накапливавшиеся на пути расширительного и не очень разборчивого употребления терминов «тоталитаризм», «тоталитарный», в конце концов привели сторонников концепции в мировой науке к ограничению сферы их употребления. Кратко говоря, это ограничение свелось к двум выводам:
– «чистыми» тоталитарными режимами были признаны те, что существовали в Италии при Муссолини, в Германии при Гитлере, в СССР при Сталине (правомерно называть их также архетипами тоталитарной власти);
– другие тоталитарные режимы, менее «чистые», можно обнаружить в целом ряде стран, но не за хронологическими пределами XX в.; иными словами, тоталитаризм – детище новейшего времени.
Тоталитаризм – феномен ХХ века
Адепты концепции тоталитаризма признавали и признают существование множества дискуссионных вопросов, возникающих в связи с обсуждением предложенных ими дефиниций.
Но есть и аспекты, представляющиеся достаточно ясными. Прежде всего это признание тоталитаризма феноменом XX в. В основе его лежат два постулата: тоталитарные режимы возникали на базе массовых движений в обществах, где массы начинали играть заметную политическую роль; они держались и укреплялись постольку, поскольку в их руках были мощные, характерные именно для XX в. средства воздействия на массы (средства пропаганды и связи, репрессивный аппарат, новейшая техника принуждения и подавления). И тот, и другой факторы не наблюдались в более ранних исторических диктатурах.
Если это самоочевидно в отношении использования научно-технического прогресса в целях тотального принуждения, то с ролью масс дело обстоит несколько сложнее. Разве не было массовых движений в древности и в средние века (восстания, революции, войны)? Разве неизвестен нашим далеким предкам феномен толпы? Все это так, однако нюанс XX в. состоит в политизации и большей организованности масс, а также в наличии большего числа стимулов (импульсов) негативного и даже деструктивного активизма. Если ранее этот активизм в большинстве случаев был направлен на самое элементарное выживание классов, слоев, групп, государств, этносов, то в нашем столетии он с течением времени все более оказывался связанным не столько с категорией «быть», сколько с категорией «иметь». Невозможно утверждать, что изменилась человеческая природа, что в особенности возрос внутренне присущий людям импульс к насилию, но можно утверждать, что удовлетворение основных потребностей открыло внутренние шлюзы для роста новых потребностей, не усилив нравственные начала у большинства людей. X. Ортега-и-Гассет с полным основанием поставил еще в 1930 г. знаменитый вопрос: «Почему массы во все лезут и всегда с насилием?». Сам он отвечал на этот вопрос, вычленив «две основные черты в психологической диаграмме человека массы»: безудержный рост жизненных вожделений и «принципиальную неблагодарность ко всему, что позволило так хорошо жить» (Ортега-и-Гассет X. Восстание масс//Вопросы философии. 1989. № 3. С. 138, 142). При всей «недемократичности» выводов Ортега следует указать на их соответствие реалиям новейшей эпохи. В самом деле, и сталинский «великий перелом», и гитлеровский антивеймарский переворот отнюдь не диктовались целями социально-национального выживания (как это было, например, в России 1917 г., когда обе революции были вызваны войной, приведшей страну и народ к полному экономическому развалу и обнищанию). В обоих государствах в 30-х гг. тоталитарные устремления «сверху» были поддержаны немалым числом либо люмпенизированного населения (особенно в СССР), либо социальных групп, рассчитывавших на повышение своего статуса.
Геббельс произносит речь в Люстгартене. Берлин, Германия, 1932 г.
Научно-технический прогресс одновременно предоставил как невиданные доселе возможности политизации масс (воздействие средств массовой пропаганды и коммуникации), так и возможности выявления политическими элитами социального, материального, духовного и психологического состояния больших людских контингентов посредством новейших статистических и социологических методов. Массы оказались гораздо более «измеряемы» по таким параметрам, как труд, образование, свободное время и отдых, семья и быт, нравственные ценности, политические симпатии и антипатии и т. д. НТП и социально-политическое развитие в XX в. дружно поддерживали друг друга – в этом смысле Фридрих и Бжезинский, как и те, кто согласились с соответствующими позициями тоталитарного синдрома, оказались совершенно правы. Нельзя, конечно, механически связывать технологический прогресс и возникновение диктатур, как нельзя винить сами демократические процедуры (всеобщее избирательное право, выборы, референдумы и плебисциты) в недемократических тенденциях общественного развития. Без использования современной техники немыслимо формирование большинства и меньшинства – ни демократического, ни тоталитарного. Однако еще Маркс подметил, что развитие технологии фабрично-заводского труда усиливает авторитарные начала в управлении (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 18. С. 303-304). Массовое общество, столь блестяще описанное Ортегой, У. Корнхаузером, Г. Маркузе и другими теоретиками, также несет в себе потенциал формирования как демократических, так и тоталитарных режимов. Но массовые движения, характеризуемые вождизмом, нетерпимостью и насилием, всегда тяготеют к тоталитаризму, если одерживают верх.
В тоталитарном государстве укрепление материальных позиций и социального статуса определенных групп происходит за счет ущемления интересов других групп, в силу чего оно никогда не может привести (во всяком случае, до сих пор не приводило) к созданию целиком снивелированного общества. Однако тенденция к нивелированию личности проявляет себя в этом государстве гораздо более мощно. Непременным условием попыток сформировать тоталитарное государство из массовых движений служит растворение личности либо в толпе, либо в массовой организации. Правда, существует и некоторая внутренняя противоречивость в треугольнике: «толпа – организация – тоталитаризм».. Состояние толпы само по себе не может служить сущностной характеристикой политического режима; более того, усиление функции толпы есть признак дисфункции режима или государства, которые в условиях охлократии не только не являются тоталитарными, но превращаются в нечто противоположное.
Данные, имеющиеся в распоряжении исследователей, со всей очевидностью свидетельствуют об одном – тоталитарные тенденции вырастают из лона массового общества, в котором массы, пробуждаясь политически в невиданных дотоле масштабах, овладевают искусством организации борьбы. Этот феномен характерен только и именно для XX в. Его парадоксальность заключается в том, что, воплощая социальные идеалы и олицетворяя массовую демократию, пробуждение политической активности больших людских контингентов всегда или почти всегда несет в себе антидемократические семена. Оно чревато охлократией, а охлократия, не располагая собственными, имманентно ей присущими механизмами осуществления власти, не является самоцелью, подобна состоянию плазмы и пишь готовит почву для других, традиционных или новых, но достаточно выраженных властных структур. С точки зрения этих структур, тоталитаризм несет в себе функции некоего «лекарства от демократии», которое надо в больших дозах давать народу, начиная с того момента, когда массовые демократические движения, проложив путь диктатурам, становятся для них обузой. Эти движения либо подавляются, либо трансформируются; из них кристаллизуются организации, подвластные манипулированию «сверху», несмотря на то, что они охватывают большие массы людей.
Демонстрация работниц Путиловского завода в первые дни Февральской революции
Тоталитаризм – это не власть бюрократии
Обратим внимание читателя на существование точки зрения, согласно которой тоталитарная система полностью сформировалась в СССР только в середине 70-х гг., когда партийная и советская бюрократия окончательно превратилась в правящий класс (Кива А. Мертвая буква. Кому и чему служит государственная идеология // Известия. 1990. 16 апреля. С. 3.). Связывая воедино тоталитарный режим и господство бюрократии, данная точка зрения оказывается уязвимой для критики, ибо открывает новые возможности для расширительного толкования данного феномена (бюрократия неотделима не только от этатистского социализма, но и от государственно-монополистического капитализма, а особенно от его позднеиндустриальной и постиндустриальной стадии). Однако, разумеется, сама проблема роли бюрократии в вызревании тоталитарных тенденций в обществе заслуживает внимания.
Бюрократизация свойственна всем общественным структурам, созданным для осуществления властных функций (управление, регулирование, распределение) и имеющим возможность осуществлять их на основе собственных решений. Более того, по «закону Паркинсона», экстенсивный рост свойствен вообще всем организациям, достигшим определенного количественного уровня, что неизбежно влечет за собой искусственное усложнение процесса принятия решений, рутинизацию дела. Обезличивая человека, этот процесс не обязательно ведет к созданию единого, тотального государственного организма, ибо по мере того, как бюрократия превращается в мощную социальную группу (класс), выясняется, что ее интересы (т. е. интересы десятков и сотен тысяч чиновников) могут удовлетворяться в самых разных системных условиях: и тоталитарных диктатур (сталинизм, нацизм), и централизованных империй (в России и Китае), и децентрализованных империй (бывшая Британская), и даже федеративных государств (США). Слой «ганьбу» заинтересован в такой верховной власти, которая была бы достаточна сильна, чтобы можно было оперировать ее авторитетом, и в то же время недостаточно сильна, чтобы обойтись без бюрократии.
Демонстрация солидарности с китайскими протестующими против новых локдаунов в связи с коронавирусом. Протестующие принесли транспаранты с Си Дзипинем в образе Гитлера к китайскому посольству в Берлине. Фото: 3 декабря 2022 г.
Наиболее оптимальным вариантом для чиновничества (аппарата) является такая общественная система, которая способствует образованию десятков и сотен бюрократических организмов, функционирующих по одним и тем же принципам и исправно подчиняющихся верховной власти, но стремящихся к самостоятельности и внутренней автономии. Еще в начале века М. Вебер, Р. Михельс, М. Я. Острогорский выявили закономерности развития политических структур пирамидального типа; практика XX в. проиллюстрировала и дополнила их выводы, пожалуй, одним: чем более развиты государство и общество, тем больше в них иерархически построенных пирамид, которые, однако, сами выстраиваются в иерархическом вертикально-горизонтальном порядке. Например, в условиях государственного социализма советского образца городские и районные партийные комитеты занимают нижестоящие ступени во властной пирамиде после областных комитетов, но сами они структурированы по почти точной аналогии с теми; и райкомы, и горкомы, и обкомы, каково бы ни было их число, образуют множество бюрократических вертикалей, но в то же время, входя в общенациональную партийную сеть, поддерживают свой собственный горизонтально сочлененный порядок. «Железный закон» олигархии, сформулированный Михельсом, равновелико относится как ко всем жестко организованным политическим структурам, так и к обществам, опирающимся на принцип жесткой организации власти посредством таких структур. Много десятилетий спустя после этих открытий в социологии Дж. Гэлбрейт применил их к оценке исторического опыта, назвав XX век «веком организаций», веком последовательного уменьшения роли индивида (Galbraith J. К. The Anatomy of Power. L., 1984. P. 134).
Итак, бюрократизированное общество само по себе еще не есть тоталитаризм, но содержит существенные предпосылки для его формирования.
В этой связи нет и не предвидится «последней точки» в исследовании взаимоотношения авторитаризма и тоталитаризма. Интересно замечание немецкого политолога А. фон Борке о том, что в последние десятилетия СССР двигался от «революционного тоталитаризма» Сталина к «консервативному авторитаризму», но без общей «либерализации» (Borcke A. von. Perceptions on the Soviet Systems // Berichte des Bundesinstituts fur ostwissenschaftliche und internationale Studien. Koln, 1984. № 22. P. 16.) – в этой формуле все элементы побуждают и к полемике, и к глубокому осмыслению.
Тоталитаризм – это не авторитаризм
Проблема различий и сходства между тоталитарными и авторитарными государствами не только всегда использовалась противниками концепции тоталитаризма для ее критики, но и заставляла серьезно задумываться ее самых горячих сторонников. Согласно точке зрения одного из адептов теории модернизации, социалистические и фашистские государства, а также просто националистические военные диктатуры образуют одну категорию – категорию авторитарных режимов (Moore W. E. World Modernization: The Limits of Convergence. N. Y., 1979. P. 138). Другая точка зрения по существу отождествляет авторитаризм и тоталитаризм (Shulman M. D. On Learning to Live with the Authoritarian Regimes // Foreign affairs. N. Y., January 1977. P. 326, 333). Четкой грани, за которой авторитаризм оборачивается тоталитаризмом, ученым так и не удалось провести. Авторитарный вождь поступает «тоталитарно», стремясь навязать свою волю и свой образ жизни всем гражданам государства. Тоталитарные вожди творят авторитарный произвол, отдавая распоряжения, противоречащие воле граждан; какого, однако, числа граждан? Ведь за окнами партийных штаб-квартир, как нам говорят, массовое общество, где немалая часть толпы готова целиком отдать себя во власть вождей.
Хрущев и Сталин. Фото: 1936 г.
Авторы большого числа политологических трудов, вышедших за рубежом в последние 30 – 40 лет, употребляют термины «тоталитаризм» и «авторитаризм» почти как синонимы, когда речь идет не о выявлении нюансов теории, а о конкретных государствах и режимах. Тем более не особенно заботятся о нюансировке понятий представители других общественных дисциплин. Но следует отдавать себе отчет: причина этого не только в том, что им ясен общий недемократический, даже диктаторский характер определенных режимов (сталинизма, гитлеризма и т. д.); поэтому для них не суть важно, как эти режимы «обозвать». Дело еще и в том, что политологи, начиная с Фридриха и Бжезинского, не сумели выявить такие критерии тоталитаризма, которые дали бы возможность провести четкую грань между разными типами недемократических систем, государств, режимов. Впрочем, отсутствие четкости – традиционная болезнь схематизации вообще.
С учетом сказанного стоит ли удивляться, что весьма и весьма многие западные исследователи (причем вовсе не склонные идеализировать общество, возникшее в России и после 1917 г., и тем более после 1929 г.) заняли по отношению к концепции тоталитаризма критические позиции. Особенно остро критика тоталитарной концепции звучала в 60 – 70-е гг. – в период расцвета теорий индустриального и постиндустриального общества, развития и модернизации. Одно время казалось, что где-то на горизонте маячат контуры общества, которое вобрало бы в себя лучшие черты капитализма и социализма – это было время взлета конвергенционистских надежд. А поскольку ни один западный теоретик, политик и просто гражданин не мог бы примириться с идеей конвергенции либеральной демократии и тоталитаризма, оставалось развести по углам тоталитаризм и социализм.
Обратимся к тем наиболее типичным возражениям, которые выдвигались против концепции тоталитаризма как ключевой в изучении СССР. Суть их сводилась к следующему: 1) тоталитарная модель статична, с ее помощью трудно объяснить все те значительные изменения, которые произошли в коммунистических странах и коммунистическом движении после смерти Сталина; 2) история не знала и не знает ситуации, когда диктатор, партия, та или иная элитарная группа целиком и полностью контролировали бы развитие общества и всех его ячеек; степень же приближения к тотальности невозможно вычислить ни с помощью квантификационных методов, ни, тем более, без них.
Как следствие этой критики, тогда же начались трансформация разных блоков концепции и попытки заменить термины «тоталитаризм», «тоталитарный» применительно к Советскому Союзу другими, не столь спорными.
Ничего не вышло! Вскоре политологи и социологи начали возвращаться на круги своя. И любому станет понятно почему, едва мы окинем даже самым общим взором то море дефиниций, которое разлилось после критических залпов по тоталитарной модели: «тоталитаризм без террора», «зрелый тоталитаризм», «просвещенный тоталитаризм», «администрируемое общество», «консультативный авторитаризм», «мобилизационная система», «моноиерархическое общество» и т.д.
В очередной раз проявился давно известный как в науке, так и в практической политике феномен: легче отринуть негодное, спорное или просто надоевшее, чем сконструировать новое.
Никита Хрущев выступает на ХХ съезде КПСС с разоблачением культа личности Сталина. Фото: 1956 г.
К тому же тот импульс, который в наибольшей мере стимулировал пересмотр ряда позиций тоталитарной модели, начал затухать. Десталинизация и детотализация в СССР сначала сошли на нет, а потом были повернуты вспять. Каково было критикам этой модели, вдохновленным «оттепелью» конца 50-х гг., отстаивать свои позиции после «дворцового переворота» в октябре 1964 г., а тем более после свертывания всех наметившихся было реформ, после подавления «пражской весны», вторжения в Афганистан и торжества партийной геронтократии в СССР?
Тоталитаризм – это не «тотализм»
А если попробовать выйти на попытку типологической классификации через семантику самих понятий «тоталитарный», «тоталитаризм»?
Латинский корень «toto» подводит нас к понятию некоего целого. Тотальный – значит всеобщий, даже всеохватывающий. Но ни Джентиле, ни Муссолини, ни Боркенау, ни Арендт, ни Фридриху, ни Бжезинскому не пришло в голову именовать фашизм, нацизм и сталинизм «тотализмом». И, кажется, с высоты современности нам хорошо понятно, почему: ведь «тотализм» – это уж точно нечто полностью единое, поголовно охваченное. Мыслимо ли такое общество, в котором, как с ужасом полагала X. Арендт, все могут стать ОДНИМ, а каждый ВСЕМ (Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New ed. N. Y., 1966)? Это напоминает «супермозг» в десятках фантастических романов и фильмов, хотя бы у Емцева и Парнова или в детском сериале о капитане Пауэре.
Другое дело «тоталитаризм» – и похоже на «тотализм», и в то же время расходится с ним в толковании, как бы оставляет возможность слегка отступить и сказать: да, ничего целиком одинакового, тотального в нашем земном мире нет и быть не может, но предпринимаются попытки приблизиться к нему ради все той же бренной земной ценности – материальной и духовной власти одних людей над другими.
В этом плане показательно, что сначала возник термин «тоталитарный», а затем уже «тоталитаризм». О массовом движении, массовой идеологии, устремлениях вождей можно было сказать, что они тоталитарны в том смысле, что стремятся, тяготеют к всеохватности. Сама всеохватность эфемерна, но когда, придя к власти, партии, идеологии, лидеры создают механизм реализации своих устремлений, этот механизм также по аналогии начинают именовать тоталитарным. Определенная логика в этом есть.
Но, конечно, еще больше логики в том, что никому не дано превратить все общество в «toto», и поэтому власть, стремясь к своей тотальности, никогда се по существу не достигает. Можно говорить лишь о разной степени тотальности власти в недемократических социумах.
Гитлер и Муссолини в Мюнхене. Фото: июнь 1940 г.
В одном из новейших исследований польский политолог К. Керстен высказывает мнение, что тоталитаризм характеризуется не столько отсутствием свободы и демократии (ибо это минусовый, второстепенный признак), сколько наличием высшей цели, требующей принуждения, но остающейся конструктивным, плюсовым признаком (Czy PRIbyla panstwem totalitarnym? Warszawa, 1991. P. 7). Можно согласиться с тем, что тоталитарные режимы имеют свое изначально позитивное целенаправление и ставят созидательные задачи, но принятие данного свойства в качестве базового критерия привело бы к полному размыванию понятия «тоталитаризм». Какая реформа, какая революция в истории не провозглашала позитивных, возвышенных, привлекательных целей?
С другой стороны, отрицание тех или иных идеалов, «вычет» из общественного развития определенных (особенно уже устоявшихся) норм может быть не менее существенным основанием для дефиниции политической системы, чем ее декларированные идеалы (ведь сама К. Керстен оспаривает существование тоталитаризма в Польше, исходя из меньшего там масштаба принуждения, чем в Советском Союзе).
Ограничение свободы общественных организаций, о котором говорил С. Андрески, определенно выступает в качестве одного из самых существенных оснований такого рода. Отталкиваясь не от буквально понимаемой тотальности власти, а от СТЕПЕНИ НЕСВОБОДЫ, легче прийти к определению сути тоталитарного государства (режима). Причем правильнее, на наш взгляд, говорить о несвободе индивидуума, чем о несвободе организаций, ибо вторая есть выражение первой, нарушение естественного права человека вступать в коалиции с себе подобными на основе любого признака – при условии, что эта коалиция не угрожает свободе, жизни и здоровью других людей и общностей. Иными словами, нарушение права личности не всегда ведет к ограничению прав общественных организаций, но ограничение прав общественных организаций всегда означает нарушение прав личности. Этот нюанс важно понимать, поскольку в законодательной и законоисполнительной практике сначала, как правило, ограничивается, вплоть до запрещения, деятельность именно организаций, в которых власть (правящие партии, хунты, диктатуры) видит главную помеху своей бесконтрольности; что касается личных прав граждан, то они могут формально, на бумаге оставаться неприкосновенными, подвергаясь самому грубому насилию фактически. Во всех государствах, признанных тоталитарными, принуждение и насилие в отношении большого числа людей применялось еще в период становления этих государств из ткани тоталитарных движений.
Важно вместе с тем понимать и другую сторону данной проблемы: различие между намерениями власти и выполнением этих намерений. Тотальность намерений свойственна многим движениям и лидерам, вдохновляющимся утопическими и мессианскими, в том числе и самыми благородными идеалами. Даже законы, принятые, но не выполняющиеся (история «перестройки» в нашей стране изобилует подобными примерами), ближе к декларации намерения, чем к его осуществлению. Тотального воплощения своих замыслов не добился ни один диктатор древности и современности. Поэтому тоталитарными могут быть с полными основаниями названы лишь те государства (режимы), в которых намерения переделать все общество волевым порядком по умозрительной единообразной схеме сопровождаются высокой степенью их воплощения в явь.
Перестройка – продолжение дела Октября! Перестройка. Демократизация. Ускорение. Гласность. Художники Л. Бельский, В. Потапов. Плакат 1988 г.
Установление однопартийных политических систем – уже существенное свидетельство этого воплощения, если другие политические партии, возникшие в силу логики естественного социально-политического процесса, искусственно устраняются с политической арены. Так действительно было в Советской России, фашистской Италии и нацистской Германии. Так было, далее, во многих странах, объявивших себя по примеру СССР социалистическими, где правящие коммунистические партии либо запрещали соперничающие организации, либо поглощали их, либо оставляли им чисто декоративные функции, исключающие сколько-нибудь существенное влияние на политический процесс. Однако степень всеохватности, жесткости и бесконтрольности власти компартий в этих странах была далеко не одинаковой, она не зависела от числа существовавших партий. Например, однопартийная Венгрия, по общему мнению исследователей, была значительно менее тоталитарной, чем многопартийный Китай и однопартийная же Румыния.
И в то же время полпотовская Кампучия представляет уникальный пример тоталитаризации всей общественной жизни, совершенной по планам даже не политической партии в общепринятом смысле слова, а замкнутой военизированной организации, построенной по масонско-мафиозному иерархическому образцу. Выше говорилось о сомнительности существования тоталитарных обществ (в отличие от тоталитарных государств и режимов); Кампучия опровергает это утверждение, но не доказывает обратного в силу того, что одна страна еще не образует типологического ряда (тем более с учетом ее малых размеров и кратковременности правления «Ангки»).
Тоталитаризм – это...
Итак, скорее правильно говорить о тоталитаризме как режиме государственной власти, сосредотачивающейся в ядре (центре) государства посредством одной и единой политической организации, отождествившей себя с государством или сросшейся с ним и ставящей целью полностью взять под свой идеологический и политический (а по возможности и экономический) контроль как общество в целом, так и важнейшие его составные части, способные оспорить данную – тоталитарную – государственную власть. При этом подразумевается, что действительно тотальный (соответствующий смыслу слова «toto») контроль над обществом на современном этапе, слава богу, неосуществим – невозможно распространить его на семью, на все аспекты культурной жизни, церковь, на сокровенный духовный мир человека, наконец. Даже преступность, включая особо опасную и организованную, ни один тоталитарный режим не сумел обуздать, хотя все они стремились к этому.
Из такого понимания тоталитаризма следует, что полицейский террор и использование армии как инструмента гражданского принуждения являются не сущностными чертами, а средствами осуществления тоталитарного господства. К категории средств, хотя и иного рода, относятся информационная технология и сама массовая пропаганда. Все эти факторы сами по себе не служат ни целью, ни самоцелью для тоталитарных режимов; они не бывают и не могут быть таковыми и в любых прочих политических системах.
Пропагандистские плакаты в центре Пхеньяна, Северная Корея. Фото: 27 января 1995 г.
Другое дело – идеология. Она выступает одновременно как цель и средство во всех попытках переделать мир по определенному шаблону. Она – цель, поскольку и коммунизм, и фашизм добивались создания общества политически одинаково мыслящих индивидов; она – средство, ибо такое общество пытались создать путем соответствующей индоктринации населения (в духе марксистско– ленинской и расистско-шовинистической доктрин).
Однако как цель идеология фундаментально различается в этих доктринах. Если фашисты стремились создать новый, «генетически чистый» тип человека, мыслящего категориями культа силы, национально-расовой дифференциации и нетерпимости, то для коммунистов главной задачей было выковать «нового человека» на основе идеалов мира, равенства и братства всех людей и наций (здесь речь, естественно, идет о теоретической постановке целей, а не об их несостоявшемся практическом воплощении).
В силу высказанных соображений можно исключить из реестра системообразующих признаков тоталитаризма экономический контроль (будь то контроль партии или государства). Предлагаемое понимание тоталитаризма полностью разворачивает этот феномен в сторону политической и социально-политической жизнедеятельности общества. Действительно, кто сказал, что тоталитаризм должен быть всеобъемлющей парадигмой, равной всем составляющим того или иного социума? Видимо, к восприятию его как парадигмы подталкивали одновременно расширительные притязания его адептов и критика, исходящая из марксистских кругов; последним было легче развенчивать псевдоглобализм концепции, чем его заостренность на практике крупнейших диктатур XX в. (Можно, пожалуй, добавить и традиционную любовь марксистов к базисным явлениям – гроша ломаного, с точки зрения наиболее ортодоксальных из них, не стоила концепция, не ставящая во главу угла способ производства и производственные отношения)
Следует признать, что, приняв вид в основном политологической (и отчасти социологической) концепции, не претендующей на разъяснение человека и человечества в целом, тоталитаризм получит больше шансов устоять перед критикой с разных сторон, которая еще не исчерпала себя и для которой (имея в виду научный мир за рубежом) мучительный процесс демократизации в нашем Отечестве, наши проклятия вслед уходящей системе еще не являются ни доказательством существования тоталитарного феномена, ни опровержением этого. Экономические аспекты тоталитаризма – особое, до сих пор мало возделанное поле исследований. Они могут вплестись в накопленный массив знаний о тоталитаризме, а могут и не состыковаться с ним, оставшись просто раздельными штудиями фашизма, нацизма и сталинизма.
Гитлер и Гинденбург. Фото 21 марта 1933 г.
Как же и насколько приложима к Советскому Союзу политологическая концепция тоталитаризма?
Тоталитаризм в советской истории
Намерение переделать старое общество и создать новое в соответствии с постулатами марксистской (марксистско-ленинской) теории с самого начала было стимулом всех практических действий большевиков – от создания партии «нового типа» и подготовки этой партией Октябрьского переворота («подготовка революции» – ленинский термин, с которым следует обращаться осторожно, ибо революции не столько «готовятся», сколько вызревают в естественном ходе событий, но в данном случае акцент на этом аспекте правомерен: большевики субъективно действительно готовили свержение Временного правительства) до составления пятилетних планов и программ построения социализма-коммунизма.
Однако здесь можно заметить, что схожие мессианско-утопические намерения обнаруживаются у идеологов Просвещения (в теории), вождей Великой Французской буржуазной революции (на практике), домарксистских социологов XIX в. (в теории и микропрактике, коей были коммуны Оуэна и фаланги Фурье). Это лишний раз подтверждает сказанное выше – замысел не тождествен реальной действительности. Конкретно-исторические условия места и времени, а также сверхнаивный, непрагматический характер утопизма помешали названным деятелям предпринять масштабные попытки создать какие-либо тоталитарные структуры. На этом основании следует исключить деятельность всех ранних утопистов из реестра тоталитарных явлений. Впрочем, мы уже договорились, что если рассматривать тоталитаризм как феномен не только XX в., никогда не удастся выявить его критерии и договориться о его сущности.
Практическое воплощение тоталитарных по целеполаганию и размаху намерений – вот что отличает большевистскую Россию. Особо следует подчеркнуть, что это воплощение начиналось в условиях мировой и гражданской войн, после применения революционного насилия к старым властным структурам и их сторонникам. На всех попытках социалистических преобразований с самого начала лежала печать принуждения и насилия – в этом большевистский эксперимент отличался от экспериментов социалистов-утопистов и сближался с практикой Великой Французской революции и большинства революций вообще.
Тем не менее не следует торопиться с выводом, что в ноябре 1917 г. или в любой иной момент вплоть до 1929 г. население огромной евразийской страны вдруг оказалось гражданами тоталитарного государства. Требуются специальные исследования теоретических основ (замыслов) практических действий большевиков, а особенно самих этих действий на различных, совершенно неоднородных этапах внутри этого периода, чтобы выявить степень их несоответствия нормам правового, гражданского, демократического общества. Пока же твердо сделать указанный вывод не позволяют по крайней мере два обстоятельства: во-первых, прагматическая способность Ленина не только переделывать обстоятельства, но и подлаживаться под них, менять тактику и даже стратегию (нэп!); во-вторых, контекст мировой и гражданской войн, в котором тогдашние большевики формировали свою политику. Какой была бы послереволюционная Россия, если бы не этот контекст? Если бы не кончина Ленина всего через шесть с небольшим лет после Октября? Само допущение и развитие нэпа, нетоталитарной по своей сути политики, предполагает возможность разных ответов на эти вопросы, которые в любом случае останутся чисто гипотетическими.
Крестьяне принудительно голосуют за создание колхозов. Фото: 1928 г.
В период нэпа Советская Россия по объему прав и свобод граждан и общественных организаций мало чем отличалась от других стран Восточной Европы, Центральной и Южной Америки, Китая, Японии, которые никто из исследователей ни тогда, ни после не относил к разряду тоталитарных. Да, она уже стала однопартийным государством, уже подверглись жестким ограничениям права бывших привилегированных классов, уже вовсю разворачивались гонения на бывших политических противников – но какая страна, какое общество первой половины XX в. были полностью свободны от этого? Политические партии запрещались и разгонялись в 20-х гг. в Испании, Мексике и многих других государствах.
Иное дело – время господства Сталина, сталинщины, сталинизма. В чем бы ни коренились эти явления – в марксизме, ленинизме, российской самодержавной традиции или особенностях революционных социальных перетрясок 30-х гг., они не тождественны предшествовавшей практике большевиков, в которой были не только военный коммунизм, но и нэп, а до середины 1918 г. даже хилая многопартийность. Стал Сталин орудием определенной части партии, рвавшейся к самодовлеющей и самовоспроизводящейся власти, или партия стала его орудием, а затем отчасти – и жертвой? Однозначного ответа на эти вопросы нет, верно и то, и другое, хотя, вероятно, в разной степени. Но то, что именно по ходу индустриализации, коллективизации, культурной революции, внутрипартийных чисток и других преобразовательных процессов конца 20 – 30-х гг. уровень гражданских свобод и прав всех ранее относительно независимых общественных институтов был снижен так радикально, как никогда ранее в послеоктябрьское время, это факт.
Сталинистское крыло (а затем ядро) партии взяло курс на создание политической, экономической, социальной и культурной ситуации, близкой к той, которая сушествовала в годы гражданской войны и военного коммунизма и характеризовалась господством революционного правопорядка и чрезвычайных мер. Ни политологи, ни историки не заблуждаются на тот счет, что тезис об обострении классовой борьбы по мере установления основ социалистического общества был выдвинут Сталиным не как следствие этой ситуации, а как сигнал к ее созданию. Сама же ситуация требовала подавления малейших ростков оппозиции сталинской группировке и тому «ордену меченосцев», в который он начал превращать партию одновременно с превращением ОГПУ – НКВД в ударный отряд этого ордена. Циничная установка Сталина «властвуют не те, кто выбирают и голосуют, а те, кто правят» (установка, под которой подписались бы многие политики-прагматики всех времен и народов), была впервые высказана в 20-х гг., а с начала 30-х гг. стала воплощаться в жизнь с жестокостью и последовательностью, вряд ли возможными в условиях демократической системы. Не заблуждаясь, видимо, в душе относительно глубины усвоения населением страны выдвигаемых сверху доктрин, диктатор сумел поставить людей в такие условия, когда у них не только не было каналов выражения независимого мнения, но и само выражение такого мнения грозило сверхжестокими репрессиями.
Внутри баркака Воркутлага. Фото: 1930-е гг.
В первой половине 30-х гг. были ликвидированы или вынуждены самоликвидироваться все самостоятельные творческие организации (Всероссийский союз поэтов, Всероссийский союз писателей, Ассоциация работников революционной кинематографии и др.), Общество старых большевиков и Общество политкаторжан; к 1935 г. была практически удушена и передана в госторговлю потребительская кооперация. Паспортизация населения и особенно введение жесткого паспортного режима (для крестьян, напротив, беспаспортного) не только решали какие-то насущные демографические проблемы в ходе индустриализации, но и закрепляли всех граждан на определенных строго контролируемых территориях без права самовольного переселения с них. Эта мера позволяла быстрее устанавливать «врагов народа» (в законе об охране имущества госпредприятий и колхозов от 7 августа 1932 г. данный термин впервые был применен официально) и репрессировать так называемые классово-враждебные элементы, причем не только в судебном, но и во внесудебном порядке.
Принудительно вернув сельских жителей в феодальное барщинно-оброчное состояние, сталинское государство вскоре аналогичным образом закрепостило промышленный и вообще городской труд. Рабочих и служащих стали предавать суду за три прогула в месяц (в 1938 г.) и опоздания на работу (1940 г.); им было запрещено самовольно менять место работы (1940 г.). Повинные в нарушении трудового и паспортного режима граждане пополнили огромную армию работников принудительного труда, который распространялся также на уголовных и политических заключенных. Уже в 1935 г. сектор принудительного труда в СССР охватил более 2 млн. человек, т. е. достиг численности трудоспособного населения средней европейской страны. Система ГУЛАГа в начале 1940 г. включала 53 лагеря, 425 исправительно-трудовых колоний и 50 колоний для несовершеннолетних (Горинов M. M., Дощенко E. H. 30-е годы // История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства. М., 1991. С. 182).
С учетом массовой индоктринации в духе сталинизма и искоренения малейшего инакомыслия к концу 30-х гг. было завершено, как пишет Ю. С. Борисов, создание двух охранительных режимов – административно-карательного и пропагандистски-идеологического (Борисов 10. С., Курицын В. М., Хван Ю. С. Политическая система конца 20 – 30-х годов. О Сталине и сталинизме // Историки спорят. М., 1988. С. 265-266). В более широком политическом плане произошло, по мнению Л. А. Гордона и Э. В. Клопова, превращение демократического централизма в недемократический централизм, затем в авторитарно-административную систему и, наконец, в авторитарно-деспотическую систему (Гордон Л. А., Клопов Э. В. Что это было? М., 1989. С. 140).
Сталинизм и нацизм
Все эти процессы шли на фоне аналогичного наступления на правовое государство и гражданское общество в фашистской Италии и нацистской Германии. Функциональное сравнение трех систем в ракурсе свертывания демократии и установления тоталитарных режимов – предмет особого исследования. Однако параллели заметны даже невооруженному глазу. Специфика поздневеймарской Германии состояла в том, что в ней имелся огромный потенциал массовою недовольства как социально-экономическими последствиями «великой депрессии», так и политически унизительным положением страны в международной системе, созданной Версальским миром. Нацисты умело сыграли на обеих «обидах» с помощью своей идеологии и пропаганды. Охват как можно большего числа людей целенаправленной пропагандой всегда составлял стержень влияния нацистов на массы, был, по выражению одного из исследователей, их «первой заповедью». В канун выборов, приведших НСДАП к власти, по Германии прокатился шквал массовых мероприятий с подключением прессы, радио, кинохроники, прославляющих «новый порядок» (Горшкова Г. II. Фашистский режим и развитие государственно-монополистического капитала в Германии / /История фашизма в Западной Европе. М., 1978. С. 217).
Пропагандистский плакат Немецкой национальной народной партии. 1924 г. Чтобы объяснить поражение в 1918 г. Гитлер придумал легенду «об ударе ножом в спину» – немецкую армию якобы предали подстрекатели-социалисты и коммунисты. Источник: Deutsches Historisches Museum, Berlin
Нацисты быстро начали принимать антидемократические законы, направленные на подавление политических противников и установление партийного контроля над основными сферами общественной жизни. Уже 31 марта 1933 г. были распущены местные представительства, начиная с ландстагов, и созданы новые органы местной законодательной власти по принципу партийного представительства; это было выгодно нацистам, поскольку они получили наибольшее число голосов, и вдвойне выгодно, поскольку в этот же день они запретили компартию, одного из основных своих соперников. Еще через три месяца была запрещена СДПГ; затем распущены старые профсоюзы, а их имущество захвачено (рабочие были насильственно объединены в «Германский трудовой фронт», куда вошли и предприниматели); аналогичным образом поступили с прочими массовыми организациями – больничными кассами, спортивными, туристическими и просветительскими союзами и обществами; все это увенчалось вынужденной самоликвидацией всех остававшихся политических партий. Гитлер ставил целью вовлечь в НСДАП 1/10 взрослого населения (не исключается, что в этом он равнялся на большевистскую партию), а кроме того, создал более полутора десятков новых массовых организаций, которые приплюсовались к 14 организациям, функционировавшим под эгидой НСДАП еще до прихода ее к власти (Там же. С. 220 – 222).
Одно из различий процессов политического подавления и террора, протекавших в 30-е гг. в Германии и СССР, заключалось в том, что если в первой правящая партия устраняла другие политические организации, то во втором таковых уже давно не было и террор был обращен прежде всего вовнутрь самой правящей партии. Однако более важным здесь представляется объединяющий момент: обе правящие клики, гитлеровская и сталинская, прибегли к крайним репрессиям против своих реальных и потенциальных политических противников, обращая мало внимания на то, в каких государственных и общественных структурах коренились семена оппозиции, реальной и вымышленной. Само собой разумеется, средства, размах и параноидальный характер репрессий сближали оба режима еще больше, но мы уже условились, что эти факторы не являются системообразующими.
Общность социального порядка гитлеровской Германии и сталинистского Советского Союза заключалась прежде всего в том, что немалая часть населения этих стран активно поддержала и продолжала поддерживать ту политику, жертвой которой в любой момент мог стать любой гражданин. Это также предмет специальных исследований, которые уже начали появляться в отечественном обществоведении (Гозман Л., Эткинд А. Указ. соч. С. 338 – 339). Отметим лишь, что, как и всякие радикальные перевороты, сопровождавшиеся крупными социальными сдвигами, установление сталинистской и нацистской диктатур было поддержано прежде всего люмпенизированными слоями населения, для которых открылись перспективы повысить свой социальный, профессиональный и материальный статус. Однако «новому порядку» в «третьем рейхе» было далеко до гигантской общественной перетряски в СССР, в ходе которой, если брать ее главное направление, из сельского хозяйства было перемещено в промышленность и строительство до двух десятков миллионов человек.
Гитлер и Геббельс приветствуют толпу с балкона Рейхстага. Фото: 1940 г.
Последствия этой перетряски ощущаются до сих пор. В первой половине 90-х гг. нашим согражданам было предложено определить свое отношение к утверждению: «общество не должно мириться с теми, чьи политические взгляды существенно отличаются от взглядов большинства». Шла проверка массового восприятия идеалов свободы и тоталитарных ценностей. И что бы вы думали? В московском регионе только 69,4% опрошенных не согласились с этим утверждением, а в европейской части СССР в целом и вовсе 49,5% (От тоталитарных стереотипов к демократической культуре. Аналитический обзор социологических исследований массового сознания современного советского общества. М., 1991. С. 45). Может быть, из этого еще не следует, что почти половина населения страны согласна с непримиримостью к инакомыслию, но ответ заставляет тревожно задуматься. Нетерпимость и свобода находятся в очевидной обратной корреляции: если кто-то не возражает против нетерпимости общества, вряд ли его можно счесть сознательным сторонником демократии и свободы. Логично полагать, что такой человек является частью социального резервуара потенциальной поддержки тоталитарных идеологий и режимов.
И очень любопытно, что социологические исследования, проведенные в указанный период в нашей стране и сопоставленные с аналогичными исследованиями в странах Европейского сообщества, выявили следующий факт: наименьший средний уровень терпимости граждан к инакомыслию оказался в СССР (условный показатель 1,70) и Западной Германии (1,97); в Англии и Франции он составил соответственно 2,25 и 2,23 (Там же. С. 52).
Можно, вероятно, предположить, что невысокий уровень политической терпимости немцев как-то связан с их традиционным (по крайней мере, ранее традиционным) законопослушанием, но легче выдвинуть гипотезу, что он был обусловлен их опытом жизни в условиях нацистской системы, точно так же, как еще более низкий уровень политической терпимости граждан нашей страны объясняется еще более продолжительным временем существования в координатах сталинизма.
Если оценивать тоталитаризм как государственно-общественные структуры, вырастающие из тоталитарных устремлений (которые являются наиболее бесспорным фактом) партий и правящих элит, то очевидным примером тоталитаризма служит не нацистская Германия и тем более не фашистская Италия, а сталинская система в СССР. Именно в период с начала 30-х по первую половину 50-х гг. (хронология может быть уточнена) в нашей стране сложился и функционировал политический режим, в наибольшей степени, если говорить об истории XX в., ограничивший как свободу общественных организаций, так и личную свободу граждан. Ограничивший ее настолько, что напрашивается вопрос: а была ли у нас, наших отцов и дедов, в этот период вообще какая-либо свобода за пределами нашего внутреннего мира?
Как видно, в новой, неожиданной плоскости высвечивается и проблема сравнения сталинизма и фашизма – они различались в том, что первый был более тоталитарен.
Кресты в память о захороненных здесь жертвах тоталитарного режима в урочище Куропаты, Беларусь. Фото: ноябрь 2013 г.
* * *
Тоталитарность государственного и общественного строя в период нэпа, на наш взгляд, считаться доказанной не может. Это явствует из всего хода рассуждений, предложенных читателю в данном очерке.
Тоталитарность Советской России с октября 1917 по 1921 г. равным образом сомнительна – это было время мировой и гражданской войн, в условиях которых общественно-политические институты вообще действуют не так, как в мирных условиях. Любое сравнительно-историческое исследование должно учитывать это обстоятельство.
И, наконец, послесталинский период. Он неоднороден: внутри него можно в зависимости от выбранных критериев различить несколько этапов. Не ставя целью объять необъятное, укажем лишь на наиболее важные вехи, из которых в качестве этапоразделительных могут быть названы либо все, либо их часть: XX съезд КПСС и то, что кратко именуется в литературе началом «оттепели»; усиление позиций партократии обкомовского уровня после создания совнархозов и ослабления существовавшей министерской вертикали (а также после ряда других шагов Н. С. Хрущева); чередование усилений и ослаблений того, что именовалось «коллективным руководством» как при Хрущеве, так и при Брежневе; окончание десталинизации и откат к неосталинизму с особым акцентом на борьбе с «ревизионизмом» и диссидентством; отчетливая и необратимая эрозия мессианско-утопической идеологии с начала 80-х гг. и особенно после смерти Брежнева, поскольку последняя, в отличие от смен руководства ранее, уже не несла с собою иллюзий радикального обновления; 1985 год и декларация «перестройки»; несколько стадий, через которые прошла сама «перестройка».
Нынешнее состояние распада старых союзных структур и полураспада вертикали государственного управления никак не согласуется с теми представлениями о тоталитаризме, которые сложились к данному моменту в мировых социальных и гуманитарных науках. Напротив, по всем политологическим и социологическим меркам то, что происходит на наших глазах на территории бывшего СССР, прямо противоположно любым тоталитарным моделям. Ни одна позиция «синдрома» Фридриха и Бжезинского уже не подходит к тому, что еще недавно было Союзом Советских Социалистических Республик.
Есть ли вообще резон цепляться за тоталитарный синдром? Если в каком-то кошмарном будущем какой-то группе властолюбцев удастся подчинить себе пол-мира с помощью кибернетики, биотехнологии и иных новейших придумок, будет их правление тоталитарным или нет? Ведь, вполне возможно, эта группа обойдется без единственной в обществе партии, без партии вообще, а ее система воздействия на человеческую психику окажется совершенно непохожей на знакомые нам идеологические механизмы.
Что касается десятков определений сложившегося и функционировавшего в нашей стране строя, которые были предложены в последние годы нашими учеными – «административная система» (Попов Г. X. Блеск и нищета Административной Системы. М., 1990) и различные производные от этого термина: «бюрократический авторитаризм» (Гордон Л. А., Клопов Э. В. Указ. соч.), «административно-командная система репрессивного типа» (Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура: Субъективные заметки об истории советского общества. М., 1992), «идеократия» (Этот термин употреблен, в частности, историком В. П. Булдаковым и философом В. П. Межуевым), «кратократия» (Фурсов А. И. Кратократия//Социум. 1991. № 8 и след.) и т. д., – то их корреляция с понятием «тоталитаризм» еще более неясна: она просто не исследована. Ловушка, скрытая на этом пути, заключается в том, что если слишком жестко связать специфику тоталитарного режима со спецификой той системы, которая существовала у нас (неважно, в годы сталинщины или не только в эти годы), то СССР может образовать типологический ряд сам по себе, что, естественно, абсурдно. Да и правильно ли лишать другие близкие по сути режимы права войти в историю под разрядом тоталитарных?
Установка мемориальных табличек «Последний адрес» в память о жертвах сталинского террора. Фото: Москва, 10 декабря 2014 г.
Вероятно, правомерно различать по крайней мере два вида моделей внутри самой тоталитарной категории – тоталитаризм левого и правого толка, как это делали и делают некоторые отечественные и зарубежные исследователи (См.: Ильин И. А. Указ, соч.; Daniels R. V. Is Russia Reformable? Change and resistence from Stalin to Gorbachev. Boulder; London, 1988). Здесь – огромное поле для сравнительного изучения, включающее не только наиболее одиозные и наиболее заметные признаки тоталитарных систем, но также пути и формы «вхождения» в тоталитаризм и «выхода» из него. Анализ такого рода был бы бесценным и для практики.
