У истоков русской сатиры

Впервые опубликована: Русская демократическая сатира XVII века. М. — Л, 1954 (серия «Литературные памятники»), стр. 137—187.

     «Литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит на сатире», — писал в 1859 г. Н. А. Добролюбов, добавляя при этом, что «сатира явилась у нас как привозной плод, а вовсе не как продукт, выработанный самой народной жизнью», и что первым представителем сатирического направления русской литературы был Кантемир (И. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. V. М. — Л., 1962, стр. 314). Эта точка зрения Добролюбова явилась развитием наблюдений В. Г. Белинского, который, анализируя творчество Кантемира, отмечал, что именно с него сатирическое направление «сделалось живою струею всей русской литературы» (В. Г. Белинский. Собр соч. и трех томах, т. II. М., 1948, стр. 733.). Белинский полагал, что «стремление общества к самосознанию» сказалось в литературе в том, что в нее «начал проникать элемент исторический и сатирический» (Там же, стр. 418).

     В годы, когда Белинский и Добролюбов утверждали, что сатирическое направление русской литературы обнаруживается лишь с Кантемира, только еще начиналась собирательская деятельность тех историков русской культуры, которые с особым вниманием искали рукописные книги, имевшие хождение среди демократических читателей. Ф. И. Буслаев, И. Е. Забелин, Н. С. Тихонравов, Е. В. Барсов в течение второй половины XIX в. составляли свои коллекции рукописных сборников XVII и XVIII вв., содержащих разнообразный круг произведений светской по преимуществу литературы, которые обращались среди грамотного крестьянства и средних слоев городского населения — «служилых людей», торгово-ремесленного населения посадов и «плебейской» части духовенства. В этих сборниках обнаруживались до тех пор еще неизвестные тексты русских сатир XVII в.
     Цензурными запретами объясняется то, что лишь немногие из этих сатир были опубликованы вскоре после их обнаружения, правда по случайным, иногда плохой сохранности, спискам. Но и эти старшие образцы сатирического направления русской литературы по традиции, шедшей от компаративистики, расценивались как переводы или пересказы то западных «смехотворных» повестей, фацеций и жарт, то восточных сказок. Л. Н. Веселовский возводил к западным «источникам» (См. его статью о повестях в кн.: А. Галахов. История русской словесности, т. I. Изд. 3-е. М., 1894, стр. 496 и сл.) повести о куре и лисице, бражнике, о Фоме и Ереме; даже «Беседу отца с сыном» он называл «русской обработкой какой-нибудь западной статьи того же характера», с восточными сказками связывал «Повесть о Шемяке». Юмористические сказки и народные анекдоты в оценке Веселовского оказываются сложенными под сильным влиянием западной «смехотворной» повести, хотя он и вынужден был признать, что «заимствованные сюжеты» становились иногда «неузнаваемыми в своей новой народной перелицовке». От сатирических элементов этих, со стороны занесенных, произведений Веселовский пытался вести и народную сатиру.
     Так с помощью искусственных сближений искажалась подлинная история русской сатиры.
     Не смогли должным образом оценить сатирические элементы и сатирические виды как в народной поэзии, так и в литературе допетровского периода не одни компаративисты. Отличный знаток быта Древней Руси, владелец самого богатого для своего времени собрания текстов сатирических произведений, И. Е. Забелин не увидел в них ничего, кроме «особой стихии веселости».
     Отметив, что «шутовство, ирония, сатира, комическое или карикатурное представление всего чинного, степенного и важного и жизни составляли в нашем допетровском обществе как бы особую стихию веселости», Забелин утверждал, будто «этот старый допетровский смех над жизнью не заключал в себе никакой высшей цели и высшей идеи», «являлся простым кощунным смехом над теми или другими порядками и правилами быта, являлся простою игрою тогдашнего ума, воспитанного во всяком отрицании и потому вообще ума кощунного... Это было на самом деле наивное, бессознательное..., отчасти лукавое глумление над жизнью, выражавшее лишь другую крайнюю сторону того же глубокого и широкого ее отрицания, на котором духовно она развивалась в течение столетий». Лишь в петровское время, но мнению Забелина, «старый дурацкий смех тотчас же получил смысл, даже политический, и сослужил преобразователю великую службу в перестановке на новую всей старой выработки понятий и представлений общества... Сознательная мысль этого петровского смеха вскоре переходит к соответственной литературной форме, к сатире драматической и дидактической (интерлюдия, интермедия, сатира Кантемира), то есть обнаруживает стремление возвести его на степень художественного создания» (И. Е. Забелин. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях, ч. II. М., 1915, стр. 268 — 269).
     Однако внимательный анализ идейно-художественного своеобразия как устной народной, так и литературной, демократической по своему духу, сатирической поэзии допетровского времени показывает, что их питала русская историческая действительность, а не заносные литературные примеры; что они были одним из выражений классовой борьбы; что ирония и юмор как проявления народного характера ярко окрашивают народную поэзию уже в ее старших образцах, которые отражены древнерусской литературой; что прогрессивная литература до XVII в. включительно в своих сатирических элементах неразрывно связана с сатирическим направлением народной поэзии.
     Вся история борьбы в XVII в. властей с народным искусством говорит о том, что общественная сила последнего признавалась теми, против кого оно направлялось. Именно в XVII в. народная сатира, а вслед за ней и литература демократических кругов посада совершенно ясно представляли собой «не наивное бессознательное глумление над жизнью», а действенное орудие борьбы с феодально-крепостническим гнетом.
     Достаточно вспомнить, какой отпор встретили произведения этой новой литературы в консервативных, а иногда и открыто реакционных кругах общества. В 40-х годах XVII в. царский стольник Иван Бегичев с нескрываемым презрением и осуждением противопоставляет острую сатиру на формальное благочестие «Повесть о куре и лисице» — одну из «баснословных повестей и смехотворных писем», по его определению, — «душеполезному» чтению, т. е. «божественным книгам и богословным догматам» (Текст послания Бегичева издан по статье: А. И. Яцимирский. Послание Ивана Бегичева о видимом образе божием. ЧОИДР, 1898, кн. 2; также см. отд. оттиск: М., 1898, стр. 1 — 13). В конце XVII в. неизвестный автор в особой статейке оправдывает перед читателями одну из наиболее резких по своему социальному смыслу сатир 1660-х годов — так называемую «Службу кабаку» (или «Кабацкий праздник»), сделанную в форме пародии на церковную службу «мученику». Самая форма изложения, придающая особую остроту этому памфлету на кабак — доходную статью царской казны, — расценивалась некоторыми читателями как кощунство. Поэтому защитник этого произведения стремится разъяснить, что «увеселительный», «смехотворный» способ осуждения кабака и увещания его посетителей приносит «ползу добрую» так же, как яд «в мерном разстворении» «при враческом художестве» бывает потребен «ко здравию». Посоветовав не читать это произведение тем, чья «совесть, немощна сущи, смущается» такой непривычной формой, этот ценитель сатиры заключает: «И по сему не есть порочно сие изложение кабацкого праздника, но и полезно» (См. рук. ГБЛ, № 1565, лл. 1 — 3; текст издан в кн.: В. П. Адрианова-Перец. Очерки по истории русской сатирической литературы XVII века. М. — Л, 1937, стр. 93 — 94.).
     Борьба с новыми явлениями художественной литературы, стремившейся оторваться от открыто дидактических задач, со «смехотворными», «баснословными», т. е. вымышленными, сюжетами этой литературы, была по существу продолжением той борьбы с «мирскими забавами», т. е. с народным искусством, которую в течение всего средневековья пыталась, хотя и безуспешно, нести церковь. С резким осуждением интереса к этим «мирским забавам» даже в среде господствующего класса выступил еще и середине XVI в. представитель воинствующих церковников митрополит Даниил, который, как позднее И. Бегичев, тоже укорил своих слушателей, предпочитавших «душеполезным притчам и повестям» «притчи смехотворные», «диаволская позорища». По словам Даниила, москвичи уже не только слушают «сквернословцев и глумотворцев», но и сами повторяют их репертуар: «баснословиши», «притчи смехотворные приводиши», — гневно укоряет проповедник этих любителей острого народного слова (В. Жмакин. Митрополит Даниил и его сочинения. М., 1881, стр. 21, 29, 36).
     На почве, основательно подготовленной всем предшествующим ходом развития народной и литературной сатиры, особенно периода крестьянских войн и городских восстаний XVII в., выросла сатира петровского времени.
     Выражающая в лучших своих образцах антифеодальные настроения, литературная сатира XVII в., как и враждебная господствующему классу устная народная сатира, подверглась «зоркой и строгой цензуре класса» (М. Горький. Собр. соч., т. 17. М., 1952, стр. 243.), поэтому сохранилась далеко не в полном объеме, часто в позднейшей передаче, затушевывающей иногда остроту классового смысла первоначальных текстов. И все же собранные воедино разрозненные остатки этой сатирической литературы позволяют оценить ее как явление большого общественного и историко-литературного значения.

* * *
     Сатирические элементы ведущих памятников древнерусской литературы идейно и художественно всегда были в большей или меньшей степени связаны с сатирической стихией устной народной поэзии. Эта связь выражалась не только в прямом цитировании иронических народных пословиц и поговорок, прибауток, сатирических эпизодов сказки, былины, но и в использовании приемов народного юмора и сатиры.
     Большая тема о художественном методе народной сатиры разных периодов еще совершенно не разработана специалистами. Для феодального времени можно восстановить основные свойства этой сатиры через древнерусскую литературу, в которой она получила отражение.
     В отличие от религиозно-дидактической литературы русского средневековья, которая обличала «пороки» с точки зрения норм христианской морали, подкреплявших идеологию господствующего класса, уводила от классовых противоречий в сторону якобы «общечеловеческого», стремясь замазать классовый смысл явлений, приглушить классовый протест эксплуатируемых масс, — народная сатира никогда не была отвлеченно морализирующей, она была открыто связана с классовой борьбой, била прежде всего по классовому врагу и по отрицательным явлениям в быту. Сатирическая пословица и поговорка, шутливый рассказ, сатирический портрет «врага» в народном эпосе, сказка и прибаутка, шуточная песня, «позорище», т. е. драматическая сценка, — вот разнообразные виды народного юмора и сатиры XI — XVII вв., которые были живым откликом народа на классовые противоречия феодального строя, на отрицательные проявления человеческого характера, насмешкой над потерявшими свою силу религиозными обрядами, выродившимися в игру (элементы пародии в календарной поэзии и обрядности), выражением презрения к иноземному насильнику.
     Разнообразные оттенки иронии как самого существа сатирической стихии в народной поэзии отмечал Н. В. Гоголь, который считал наклонность к иронии одной из черт национального русского характера: «У нас у всех много иронии. Она видна в наших пословицах и песнях и, что всего изумительнее, часто там, где видимо страждет душа и не расположена вовсе к веселости» (И. В. Гоголь. В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность. Собр. соч. п шести томах, т. 6. М., 1950, стр. 168). Это страдание души вызывается несправедливостями жизни, и ирония предстает как форма протеста против них. В обстановке все усиливавшегося гнета феодально-крепостнического строя ирония бедняка над своей судьбой становится одним из способов представить тяжесть положения закрепощаемого народа. Горькая ирония превращается в гневную, в сарказм, когда речь идет об иноземном враге-насильнике или классовом враге. Многообразие тем сатирической народной поэзии привело и к богатству ее стилистических средств. Гротеск в изображении иноземного и классового врага, ироническая насмешка над собственной неудачей, меткое сравнение, подчеркивающее высмеиваемое свойство, удачно найденный для этого же эпитет, пародирование образца с целью вызвать противоположный эффект, причем пародируемый объект выбирается смело из любой области (героические образы былины церковный обряд и сопровождающий его текст и т. д.), — вот существенные способы разработки темы в сатирическом направлении, наблюдаемые прямо пли косвенно, через позднейшие варианты, в произведениях народной поэзии феодального периода.
     В соответствии с общим серьезным тоном древнерусской литературы, с ее открыто учительными тенденциями смех для древнерусского писателя — не средство позабавить, вышутить, а один из способов от чего-либо предостеречь, чему-то научить, осудить то или иное явление, поступок человека. Уже древнерусские писатели признавали силу смеха и потому делали его своеобразным оружием борьбы, направление которой определялось их классовой полицией. Классики русской сатиры XIX в. дали исчерпывающие характеристики этого оружия. «Смех — великое дело: он не отнимает ни жизни, ни имения, но перед ним виновный — как связанный заяц» (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. 6. М., 1050, стр. 116), «Насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете» (Н. В. Гоголь. Собр. соч., т. 4, стр 257), — писал Н. В. Гоголь. М. Н. Салтыков-Щедрин определял силу смеха так: «Это оружие очень сильное, ибо ничего так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех» (М. Е. Салтыков - Щедрин. Полн. собр. соч., т. XIII. Л., 1936, стр. 270). Все оттенки иронии применялись древнерусскими писателями, когда они делали насмешку своим оружием.
     Это оружие в литературе до XVII в. очень редко направлялось против господствующего класса. Но немногие примеры такого его использования обнаруживают более или менее отчетливую связь с приемами народной сатиры, а иногда и с определенными ее образцами. Так, под внешней маской княжеского «милостника», шуткой выпрашивающего у своего «господина» «милости», в «Молении» Даниила Заточника скрываются сатирические выпады и против богатых, противопоставленных беднякам, и против богатой «жены злообразной», и против друзей, которые «в напасти аки врази обретаются». Иронически изображается «богат»: когда он «возглаголет — вси возмолчат, слово его вознесут до облак», потому что, продолжает иронизировать автор, «их же ризы светлы, тех и речь честна»; «боярин скуп — аки кладязь слан», «богат красен и не смыслить то аки паволочито изголовие, соломы наткано». Здесь ирония подчеркивается даже формой глаголов: богатый не просто «глаголет», а «возглаголет», а присутствующие при этом «возмолчат». «Тиун» и его «рядовичи» тоже попали под острый язык «Заточника»: «...тиун бо его, яко огнь, трепетицею накладен, а рядовичи его — яко искры. Аще от огня устрежещися, но от искры не можешь устрещися и жжения порт». Даже «князь скуп» насмешливо изображается, «аки река в брезех, а брези камены — нелзе пити, ни коня напоити».
     Так с помощью неожиданных, но метких, уничижительных сравнений, построенных на сугубо обыденных образах, Даниил Заточник осуждает «немилостивых» представителей господствующего класса, делая их смешными в глазах читателя. Это — его способ самозащиты.
     Мастерски использованы псковичем народные сатирические сказки о «правде и кривде» и их отголоски в стихе о «Голубиной книге» для сатирического изображения «московской правды» — деятельности в Пскове после его присоединения к Москве первых Московских наместников, дьяков и тиунов. Автор рассказа 1510 г. в псковской летописи обыграл здесь разные значения слова «правда» — народное понятие о правде-справедливости, лежащее в основе соответствующих сказок, и юридическое понятие о правде-присяге, или, на летописном языке, — «крестном целовании». С явным осуждением вспоминая о московских властях, летописец с горькой иронией заключает: «И у намесников, и у их тиунов, и у дьяков великого князя правда их, крестное целование, взлетело на небо, и кривда начата в них ходити, и быша немилостивы до пскович; а псковичи бедныя не ведаша правды московский» (Псковские летописи, вып. I. Приготовил к печати А. Насонов. М. — Л, 1941, стр. 96.). В народной поэзии на небо улетает правда-справедливость, а по земле ходить остается кривда; например, в народном стихе о «Голубиной книге» говорится: «Правда кривду переспорила, пошла правда на небеса, к самому Христу, царю небесному, оставалась кривда на сырой земле».
     Представить противника в смешном виде стремились писатели самых разнообразных направлений. Даже воинствующий церковник митрополит Даниил, вооружась против «мирского веселья», против роскоши, «празднословия», «плясания, играния», против всего образа жизни господствующего класса, не только разражался гневными морализирующими обличениями, но и создал уродливо комический образ нарядного юноши, заглядывающегося на «жены красны блудницы». У этого героя «сапоги велми червлены и малы зело, якоже и ногам... велику нужду терпети от тесноты съгнетения их»; он не только бритвою «власы и с плотию отъемлет», но «и щипцем искорени истерзати и ищипати» их постыдится. Укоризненно, но и высмеивая, Даниил говорит такому юноше: «Лице же твое много умываеши и натрываеши, ланиты червлены, красны, светлы твориши, якоже некая брашна, дивно сътворено, на снедь готовишися». Этот разряженный, «благоуханиями помазанный» герой в присутствии женщин изображен в виде «жеребца сластнояростивого», «рзаа и сластию распалаася» (В. Жмакин. Митрополит Даниил... Отдел приложений, стр. 19 — 21, 27 — 29).
     Гнев преобладает в этих обличительных эпизодах, ирония с трудом пробивается у автора, по убеждению которого все эти пороки ведут человека прямо в «сети диавольския», к «сатане», служат «бесовской славе». И все же трудно думать, что читатель воспринял этот гротескный образ только как «греховный», а не и как смешной.
     Наиболее характерные приметы использования смеха как оружия против врага во внутриклассовой феодальной борьбе наблюдаются в сочинениях Ивана Грозного. Его сатирические выпады всегда вполне конкретны, имеют определенного адресата, напоминают определенные факты.
     В темпераментном, остром, ярком и образном стиле Ивана IV ироническая нота чрезвычайно сильна. Иван использует иронию, чтобы уязвить противника, вскрыть эгоистические мотивы его поведения, противопоставить это поведение тем нормам, которые он сам защищает, обличить лицемерие, фальшь, иногда прямую измену. Иронический стиль в изложении Грозного выполняет чрезвычайно важную функцию: он служит ему оружием борьбы с политическими врагами; насмешка разбивает доводы противной стороны, сбивает маску «благородного негодования» с врага, пытающегося скрыть под ней свою антигосударственную деятельность. В ироническом стиле созданы в произведениях Ивана IV выразительные сатирические портреты его противников.
     «Подсмеятельные слова» как орудие борьбы с противником особенно широко использованы Иваном в его переписке с изменником Курбским. Не только справедливым гневом, но и язвительной насмешкой бичует он врага. Он доводит до бессмыслицы упреки Курбского, делая из них выводы в виде целого ряда «кусательных» вопросов: «Ино се ли совесть прокаженна, яко свое царьство во своей руце держати, а работным своим владети не давати? И се ли сопротивен разумом, еже не хотети быти работными своими обладанному и овладенному? И се ли православие пресветлое, еже рабы обладанну и повеленну быти?», «И се ли вам супротивно явися, еже вам погубити себя есми не дал?» (Послания Ивана Грозного. М. — Л, 1951 (серия «Литературные памятники»), стр. 14, 15. Далее ссылки на то же издание, страницы указываются в тексте в скобках) и т. д.
     Тем же приемом язвительных вопросов Иван IV разоблачает мнимые заслуги Курбского и его сообщников: «И се ли убо доброхотные есте и душу за мя полагаете, еже, подобно Ироду, ссущаго млеко младенца, меня смертию пагубною хотеств света сего лиштати, чюжаго же царьствия царя во царство ввести» (стр. 29); «И тако ли годно и за государей своих душу полагают, еже к нашему государьству ратью приходити и перед нами сонмищем имати, и с нами холопу з государем ссылатися, и государю у холопа выпрашивать?» (стр. 35).
     Иронией пронизан рассказ о поведении Курбского в Казани, под Тулой, о жалобах воеводы на то, что он «жены своея мало познал» из-за постоянных военных походов (стр. 55 — 56).
     Суровой насмешкой бичует Иван IV постриженных в Кирилло-Белозерский монастырь бояр и их пособников — монастырское начальство: « ... ино то не они у вас постриглися — вы у них постриглись не вы им учители и законоположители — они вам учители и законоположители. Да Шереметьева устав добр — держите его, а Кириллов устав не добр — оставь его!» (стр. 172). Упрекая монахов за то, что над могилой Воротынского поставили церковь, Грозный снова иронизирует: «Ино над Воротыньским церковь, а над чудотворцем нет! Воротыньской в церкви, а чудотворец за церковию! И на Страшном спасове судищи Воротыньской да Шереметев выше станут: потому Воротыньской церковито, а Шереметев законом, что их Кирилова крепче» (стр. 173).
     С насмешкой спрашивает Иван IV Хабарова, который просит перевести его в другой монастырь: «Али уже больно надокучило? Иноческое житие не игрушка. Три дни в черньцех, а семой манастырь. Да коли был в миру — ино образы окладывати да книги оболочи бархаты, да застешки и жюки серебряны, да налои избирати, да жити затворяся, да кельи ставити, да четки в руках. А ныне з братею вместе ести лихо?» (стр. 191 — 192).
     Так Иван рядом с обширными наставлениями, подкрепленными ссылками на авторитет церковных писателей, рядом с гневными упреками и боярам, и их монастырским покровителям использует язвительную насмешку, краткую, но действенную, раскрывающую истинные причины поведения тех и других. Блестящий стиль Иван IV, использующего общенародный язык, с широким заимствованием интонации живой разговорной речи, народных пословиц, достигает большой выразительности в этих иронически-сатирических эпизодах.
     Иронией колет Грозный и своего любимого слугу Василия Грязного, который просит выкупить его за дорогую цену из плена. Царь высмеивает пленника: «...ино было, Васюшко, без пути середи крымских улусов не заезжати; а уже заехано, — ино было не по объезному спати: ты чаял, что в объезд приехал с собаками за зайпы ,— ажно крымцы самого тебя в торок ввязали. Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушаньем шутити? Крымцы так не спят, как вы, да вас, дрочон, умеют ловити, да так не говорят, дошедши до чюжей земли, да пора домов! Толко б таковы крымцы были, как вы, жонки, — ино было и за реку не бывать, не токмо что к Москве» (стр. 193).
     Среди серьезных исторических и дидактических рассуждений в посланиях, направленных князю Александру Полубенскому, Иван вставляет колкую насмешку над ним, каламбур, сопоставляя «Палемона» с «полоумным»: «А пишешься Паломонова роду, ино ты палаумова роду, потому что пришел на государство, да не умел его под собою держать, сам в холопи попал иному роду» (стр. 203), «А ты выцерент и справьце над шибенициными людми, которые из Литвы ушли от шибеницы, то с тобою рыцерство» (стр. 203), «А старостить тебе над кем?... Всево у тебя ничего» (стр. 204). Так высмеивает Иван IV все титулы своего корреспондента.
     Гневное послание шведскому королю Иоганну III (1573 г.) пересыпано язвительными укорами и насмешками над незнатным происхождением отца Иоганна — Густава, над «безбожием» самого Иоганна и т. д.
     Иван IV высмеивает неумеренные претензии Стефана Батория. На жалобы последнего, что поход под Псков приносит ему большие убытки, Иван насмешливо отвечает: «А коли тебе убыток, и ты б Заволочья не имал, хто тебе о том бил челом? . .. Хто тебя заставливает так убычитца?» (стр. 222), «Мы тобе о том не били челом, чтоб ты пожаловал воевал» (стр. 235), «Правь собе на том, хто тебе заставливал воевать, а нам тобе не за што платить» (стр. 235).
     С таким же, как у Грозного, широким использованием иронии как способа унижения своего врага мы встретимся позднее в писаниях протопопа Аввакума. Недаром Иван IV представлялся ему не только идейным союзником, но и образцом писателя-оратора.
     Как видно из приведенных примеров, сатирические эпизоды древнерусской литературы до XVI в. включительно, как и народная сатира, построены не на смехе-шутке, а на язвительно-едкой иронии, сарказме, уничтожающих противника, делающих его посмешищем. В тех случаях, когда отрицательные стороны феодально-крепостнического быта раскрываются через изображение горестной судьбы героя, древнерусский автор прибегает к той горькой иронии, которая так характерна и для народной сатиры. Заострение осуждаемых явлений, поступков, даже внешних черт, способствующее лучшему показу отрицательных сторон действительности, намечается вполне отчетливо, также сближая литературную сатиру с народной.

* * *
     Антифеодальные движения «мятежного» XVII века особенно стимулировали развитие и широкое распространение народных сатир и обличительной народной литературы в виде так называемых «подметных писем». Однако народная сатира и периода первой крестьянской войны, и времени городских восстаний середины XVII в., и бурных лет «Разинщины» в огромной своей части была уничтожена жестоким преследованием народного искусства. Это преследование не случайно усилилось именно в конце 1640-х годов, не случайно было направлено с особой силой против народных скоморохов. Именно они по преимуществу были хранителями и распространителями народных сатирических произведений, поэтому царские указы требовали принятия против них самых решительных мер. Изгнанные из «городов и уездов», скоморохи унесли свой репертуар в крестьянскую среду, но и здесь преследования настигали «бесовские песни» и «смехотворение», — несомненно потому, что они больно задевали господствующий класс в целом, смело говорили об угнетении закрепощенного народа.
     То немногое, что сохранилось от устной поэзии трудового народа в записях XVII в. или в литературных переработках этого времени, позволяет все же представить, хотя бы по некоторым образцам, основные приемы народного сатирического стиля, сложившиеся за много веков.
      Антикрепостническая народная поэзия XVII в. представлена различными жанрами. Сатирическая «Комаринская», по убедительному предположению исследователя (Г. М. Пясецкий. Исторические очерки города Севска и его уезда. Сборник Орловского церковно-историко-археологического общества, т. II, 1906, стр. 22), сложена «Комарицкие волости мужиками», которые еще задолго до восстания Болотникова начали борьбу со своим «барином» — Борисом Годуновым («комаринский мужик, не хотел ты свойму барину служить»). Песни «поносные для московских воевод» раздавались в отрядах атамана Корелы, которые шли на Москву (Об этих песнях вспоминает Исаак Масса в книге «Краткое повествование о Московии начала XVII в.» (М., 1937, стр. 93)). Современник записал острую пословицу, заклеймившую «боярского царя» Василия Шуйского: «Хотя бы нам чорт, только бы нам не тот». Запретительные указы правительства с осуждением вспоминают «позорища» — разные виды народного театра, в том числе и кукольного, привлекавшие зрителей, между прочим, и сатирическими выпадами по адресу властей, господствующего класса.
     Другой способ сатирического изображения безудержной эксплуатации феодалами трудового парода — показ ее через ироническую характеристику, которую даст своему положению сам обездоленный труженик. Примеры подобной сатиры XVII в. дают пословицы, сохранившиеся в записях того времени (Часть этих записей издана в кн.: П. К. Симони. Старинные сборники русских пословиц, поговорок, загадок и проч. XVII — XIX столетий, вып. I. СПб., 1899; см. также рукописный сборник бывш. Петровской галереи (Рукописный отдел БАН АН СССР) конца XVII — начала XVIII в.): «Осудари наши, воля ваша, хотя на нас дрова возите, лишь не помногу кладите», «Отрыгается маслицем, видел коровей след не вчера, уж третий день», «Наша горница с богом не спорница, каково на дворе, таково и в ней», «Али моя плешь наковальня, что всяк в нее толчет, бутто в ступу», и т. п. Меткие и острые, такого рода пословицы и поговорки были одним из способов выразить протест против все усиливавшейся феодальной эксплуатации.
     Сатирическая пословица не только прямо обличает, но она и высмеивает: тунеядцев, живущих чужим трудом, — «Мяхки руки чужие труды поедают». «Легко за готовым хлебом на полатях спать»; лежебоков — «Лихо ленивому до лета, а там лишь спи да лежи», «Немного не изделано, и в руках не бывало», «Пропустя лето — да в лес по малину», «Люди жать, а мы с поля бежать»; корыстное, жадное и пьянствующее духовенство — «Попам да клопам жить добро», «Поп любит блин, а ел бы он один», «Не грози попу церковью, он от нее сыт бывает», и т. д. Сатирическая пословица не щадит и отрицательные явления семейного быта: «Мачеха пасынку надвое волю дала: наг ходи либо без рубашки», «Горе мачехино, что пасынок сметаны не ест, а временем и сыворотке рад», «Свекровь снохе говорила: невестушка, полно молоть, отдохни — потолки», и т. д.
     В богатом сказочном репертуаре XVII в., который можно отчасти восстановить, используя отражения его в литературе (О сказочном репертуаре XVII в. см.: В. П. Адрианова - Перетц. Социально-бытовая народная поэзия XVII и. В кн.: Русское народное поэтическое творчество. Т. I. Очерки по истории русского народного поэтического творчества X — начала XVIII века. М. — Л, 1953, стр. 446 — 454), видное место занимали разного рода сатирические сказки (о богатом и бедном, о судьях-взяточниках, о попах и т. п.), в том числе и те, самый художественный стиль которых получил в народе наименование «скоморошьего ясака» и которые характеризуются ритмической, иногда даже рифмованной речью, прибаутками-небылицами, игрой слов. Эти художественные средства служат выявлению смешных сторон жизненных фактов, осуждаемых сатирой.
     В былинном героическом эпосе выработался в XVII в. прием гротескного изображения чужеземного врага-насильника, которое делает «Идола Скоропеевича» не только страшным, но и смешным именно благодаря примененным сравнениям и явно преувеличенным чертам его облика:
Меж очима у него стрела ладится,
меж плечами у него болшая сажень,
очи у него, как чаши,
а голова у него, как пивной котел. (Сказание о киевских богатырях по списку XVII в. в изд.: Е. В. Барсов. Богатырское слово в списке начала XVII века. СПб., 1881, стр. 17)
     Читателю XVII в. этот прием изображения врага-захватчика представился настолько отвечающим своей цели — уничижить, высмеять противника, что он применил его к описанию «печенежского» богатыря Телибея, побежденного в Куликовской битве монахом-воином Пересветом:
Трою сажень высота его,
а дву сажень ширина его,
между плеч у него сажень мужа добраго,
а глава его, аки пивной котел,
а между ушей у него стрела мерная,
а межу очи у него аки питии чары. (Сказание о Мамаевом побоище по списку XVII в. ГИМ, собр. Уварова, № 802; в изд.: С. К. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906, стр. 301 — 302)
     Ведущая тема передовой народной поэзии XVII в. — тема социальной борьбы, — характеризуя, как мы видим, содержание сатирических произведений этого времени, делала их сильным оружием в борьбе с феодально-крепостническим гнетом. Именно эта особенность народной поэзии XVII в. послужила основной причиной жестокого наступления на народное искусство, начатое с конца 1640-х годов запретительными указами «в города и уезды». Эти указы имели целью искоренить «бесчинства», мирские забавы», т. е. все виды народной поэзии, и изгнать из городов профессиональных носителей этого искусства — народных скоморохов, в репертуаре которых сатира — «бесовские песни», «сказки небывалые», «позорища» — занимала одно из главных мест (О гонениях на народное искусство см.: Очерки по истории русского народного поэтического творчества X — начала XVIII века, стр. 351 — 356).
     Социальная острота, антикрепостническая направленпость народной сатиры XVII в. определили сближение с ней литературной сатиры этого времени, возникшей в обстановке того же антифеодального движения, которое отражено и народной сатирической поэзией.
     В начале XVII в., в годы крестьянской войны и борьбы с польско-шведской интервенцией, в литературе демократического направления обнаруживается воздействие не только собственно сатирической народной поэзии, но и той разновидности народной публицистики, которая в этот период была представлена «подметными», «прелесными листами», распространявшимися из лагеря восставшего народа, а также агитационными воззваниями, которыми «пересылались» крестьянско-посадские миры, организуя народную войну против интервентов.
     Самый дух «подметных писем» и патриотических воззваний этого времени с наибольшей ясностью усвоен литературной «Новой повестью о преславном Российском царстве и великом государстве Московском», а сатирическая направленность обличений господствующего класса в народной публицистике отражена в осудительных характеристиках феодалов, которым уделил много места неизвестный автор «Сказания кних ради грех попусти господь бог праведное свое наказание и от конец до конец всея Росия, и како весь словенский язык возмутися и вся места по Росии огнем и мечем поядены быша». Автор «Новой повести» не случайно тщательно скрыл свое имя, как скрывали его и составители «подметных писем», не случайно придал своему памфлету против правительства «семибоярщины» форму этого вида подпольной народной литературы. Сатирическая острота этого памфлета сосредоточена в едких характеристиках предателей и изменников из господствующего класса, в язвительных насмешках по адресу короля Сигизмунда и польской шляхты, хозяйничавшей в Москве.
     Каламбур — одно из излюбленных средств автора, когда он выражает свое презрение, негодование, описывая поведение пособников оккупантов. В его изображении московские власти «славою мира сего прелстилися, просто рещи подавилися и к тем врагом приклонилися и творят их волю. А сами наши земледержьцы, яко же и преже рех — землесъедцы..., ум свой на последнее безумие отдали и к ним же, ко врагом, пристали», «...наши земледержьцы и правители, ныне же, яко же и преже рех, — землесъедцы и кривители» (Русская историческая библиотека, т. XIII, вып. I. Л, 1925, стлб. 208. В дальнейшем столбцы указываются в тексте в скобках).
     Автор иронически изображает состояние Сигизмунда, нетерпеливо ожидающего осуществления своих замыслов: «...чаяти, яко и на месте мало сидит или такоже мало и спит от великая тоя своея радости» (193). Он, как жених, которому невеста не дает согласия, стремится подкупить «сродников и доброхотов невестиных», т. е. «наших злодеев», которые «от него ныне прелщены», «о именех же их несть зде слова» (194). Однако современникам и не было необходимости называть их имена: предателей-«земледержцев» знали хорошо.
    Есть основание предполагать, что Сигизмунд, против замыслов которого направлена «Новая повесть», знал ее и пытался оправдаться в тех обвинениях, которые здесь были высказаны против него. Отвечая боярам на известия о том, что в Москве много толков против поляков, Сигизмунд упоминал не только об устных толках, но и о том, что «о нас пишут», и утверждал, что «то все за злосердие и неправду делают» (Собрание Государственных грамот договоров, т. II, № 235. Цит. по: С. Ф. Платонов. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник. Изд. 2-е. СПб., 1913, стр. 120). Следовательно, с воздействием на читателя таких произведений нельзя было не считаться.
     Ценность такого рода обличений не только в том, что они раскрывали предательство представителей господствующего класса — «начального губителя» М. Салтыкова и Ф. Андронова, но прежде всего в том, что они на путь открытой борьбы с врагами, «здешними и тамошними», требовали «единодушия» против врагов, будили национальное самосознание. Из «Новой повести» видно, что изменники боялись народного мнения: поссорившись с Гермогеном, Салтыков «побояся множественного християнского народа: такое слово (об этой ссоре, — В. А.-П.) к ним пронесется».
     Такая же ирония, издевка над богатыми, которые своим поведением довели народ до восстания, над «перелетами», пытавшимися сохранить связи и с московским правительством, и с тушинским лагерем, окрашивает их характеристики в «Сказании киих ради грех попусти...» (Русская историческая библиотека, т. XIII, вып. I. Л, 1925, стлб. 473 — 524. В дальнейшем столбцы указываются в тексте в скобках) Презрительной иронией проникнуты в этом «Сказании» описания жадности, лицемерия, корыстолюбия «имущих», т. е. господствующего класса. Ни в малой мере не сочувствуя антифеодальному движению, автор возлагает вину за него на богатых, которые гонят от своих дверей бедных, отказывают в «судилищах», в «правосудии». Мастерски описаны, например, различные оттенки внимания к гостям, определяемые ценностью подарков, которые эти гости несут хозяину, степенью знатности и влиятельности гостя. «Трапеза» у хозяина приготовлена не для голодных, тщетно просящих у ворот «токмо от хлеба единого насытитися и от чаши студены воды... жажду утолити» (517 — 518), а «тех для, иже имут дары великия принести... Им же входящим в домы, давно уже стрегомым и изо окон назиряемым почасту, от коих стогн кто придет и кто что несет, и иже мало вечного томления приносящаго — худейшими рыбы стретают, а иже болши — того первыми, иного же и сынове. Внове же кто в честь вшед, или в судии, или в болярство и хотяще в мире сем добрым имянем ославитися и дабы честну были от всех, паче же бы наполнити лицемерным обычаем дом всякаго блага тленнаго, и той и сам наскачет яко орел лехко... и во вратех радостиыма руками под пазусе приемлет» (518). С такой же осуждающей иронией раскрывает автор психологию «перелетов», которые из «царских палат» в «Тушинские таборы прескакаху». Эти люди «мысляще лукавые о себе: аще убо взята будет мати градов Москва, то тамо отци наши и братия, и род и друзи, тии нас соблюдут. Аще ли мы соодолеем, то такожде им заступницы будем» (402).
     Преследования властей не дали возможности такой литературе получить широкое распространение, она осталась чем-то вроде «тайных сказов», какие слагал народ и какие он хранил лишь в памяти, передавая тем, кому доверял. Не случайно «Новая повесть» сохранилась лишь в одном списке, «Сказание киих грех ради...», — в нескольких. В конце того же второго десятилетия XVII в. Авраамий Палицин, перерабатывая текст «Сказания» для своего повествования о «смуте», исключил или сгладил самые острые обличительные эпизоды, направленные против господствующего класса.
     Блестящий сатирический талант угадывается в литературной манере протопопа Аввакума (Цит. по изданию: Памятники истории старообрядчества XVII века, кн. I, вып. I. Русская историческая библиотека, т. XXXIX. K, 1927. В дальнейшем столбцы указываются в тексте в скобках). Этот талант развертывается во всю мощь, когда Аввакум рисует ненавистное ему никонианское духовенство. Говоря о самом патриархе Никоне, Аввакум лишь иронизирует над поведением его в Москве перед избранием, когда он старался угодить всем — «яко лис: челом да здорово». Но давая сатирические портреты никониан духовного звания, которых Аввакум называет «губителями, а не целителями душам нашим» (311), «ворами, пьяницами, блудниками», — он применяет разнообразные художественные средства: черты, выхваченные прямо из жизни, заостряются с помощью постоянного сравнения даже высших церковных чинов то с «чреватой женкой», то с «девкой», их пышных одежд — с «подклейками женскими»; гиперболически, с явной издевкой Аввакум описывает толщину своих врагов, которые «вид весь имеют от главы и до yог корпуса своего насыщенной, и дебелой, и упитанной в толстоте плоти их сыростной... шеи у них, яко у телцов в день пира, упитанны» (316 — 317).
     Обличая никонианское духовенство за новшества, Аввакум рисует никонианина, переменившего «ризы священные и простые» а «камилавки-подклейки женские и клобуки рогатые»: «Богом преданное скидали з голов, и волосы расчесали, чтобы бабы блудницы любили их; выставя рожу свою да подпояшется по титкам, воздевши на себя широкий жюпан!... Всегда пиян и блуден, прости, не то тебе на ум идет, как душу спасти... На женскую подклейку платишко наложил, да и я-де-су инок, Христовым страстем сообщник!... ты, что чреватая женка, не извредить бы в брюхе робенка, подпоясываессе по титкам! Чему быть! И в твоем брюхе том не меньше робенка бабья накладено беды тоя — ягод миндалных, и ренсково, и романеи, и водок различных с вином процеженным налил: как и подпоясать. Невозможное дело: ядаемое извредит в нем!» (279 — 281).
     Никонианское духовенство, в изображении Аввакума, предано мирским делам, а не церковным: «...нечева у вас и послушать доброму человеку: все говорите, как продавать, как куповать, как есть, как пить, как баб блудить... Посмотри-тко на рожу-то, на брюхо-то, никониян окоянный, — толст ведь ты! Как в дверь небесную вместитися хощешь!» (291 — 292).
     Аввакум напоминает архиепископу рязанскому, что библейский Мельхиседек «прямой был священник: не искал ренских, и романиеи, и водок, и вин процеженных, и пива с кордомоном, и медов малиновых и вишневых, и белых всяких крепких... На вороных и в каретах не тешился ездя. Да еще был и царские породы! А ты кто? Воспомяни о себе, Яковлевич, попенок! В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя в карете на подушки, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу на площаде, чтобы черницы-ворухиннянки любили» (303). А вот митрополит Павел еще попенком «по боярским дворам научился блюды лизать» (304).
     Язвительной иронией проникнуты эти характеристики представителей высшей церковной власти. Вместе с антиклерикальными сатирами второй половины XVII в. эти страницы сочинений Аввакума являются прямыми предшественниками тех элементов сатиры в трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир», которые сосредоточены в изображении «жрецов», и еще более резкий обличений духовных лиц за их невежество, распущенность, жадность и другие пороки в сатирах Кантемира.
     В ином тоне иронизирует Аввакум, описывая свою горестную судьбу. То он горько вспоминает, как его «жаловали-подчивали» никониане (41), то — как в Москве — «зело употшивали палками по бокам и кнутом по спине 72 удара» (248); то иронически наставляет сам себя: «Любил протопоп со славными знатца: люби же и терпеть, горемыка, до конца» (28); то подсмеивается над тем, как он в Андроньевом монастыре, в «темной палатке» сидя «на чепи», «во тме», «кланялся» — «не знаю на восток, не знаю — на запад» (16). В этих сценках Аввакум особенно близко подходит к свойственной народной поэзии иронии бедняка над своей судьбой.
     В другом направлении развивались сатирические элементы литературы «европеизирующегося» дворянства второй половины XVII в. Абстрактная морализирующая критика в сочинениях, например, одного из крупнейших представителей этой литературы Симеона Полоцкого обращена на осуждение пороков «вообще». Если подобная литература попутно и затрагивает господствующий класс, то делает она это, стремясь «исправлением» недостатков укрепить его положение, а не расшатать, что открыто преследует антифеодальная демократическая сатира.
     Сатирическое направление в литературе XVII в. выразилось не только в наличии отдельных сатирических эпизодов в произведениях ряда писателей. Уже в первой половине века сатирическая тенденция в демократической, преимущественно посадской, писательской среде стала определяющей в целой группе произведений, которые и своими темами, и художественным их выражением особенно сблизились с народной сатирой.
     Появление в литературе демократических слоев посада антифеодальной в своем основном направлении сатиры именно в XVII в. было закономерным следствием активного участия этой части посадского населения в классовой борьбе, особенно обострившейся уже с конца XVI в. Восстания в Москве в 1584 и 1587 гг. показали усиление политической роли посада, главным образом его демократического населения. Политическая активность его еще резче обнаружилась в годы первой крестьянской войны и борьбы с польско-шведской интервенцией, когда именно города взяли на себя инициативу объединить и организовать народные силы для защиты независимости Родины. С середины XVII в. вповь поднимается в ряде городов волна восстаний, направленных против правительства, против привилегий верхов феодального класса. Вместе с тем внутри самого посадского населения в течение всего XVII в. идет борьба «меньших» людей, т. е. посадской бедноты, против засилья выделившейся богатой верхушки посада.
     В обстановке резкого обострения классовой борьбы посада, то принимавшей форму открытых восстаний, то выражавшейся в подаче коллективных челобитных жалоб правительству, в выступлениях на земских соборах, слагались навыки своеобразных приемов описания тех «неустройств» феодально-крепостнического строя, против которых были направлены все виды народного протеста. Во время восстаний распространялись «воровские письма» — агитационные воззвания, которые называли главных виновников, описывали их злоупотребления или прямые измены. Челобитные, пытавшиеся мирным путем отстоять права жалобщиков, с большой выразительностью, с характерными подробностями быта изображали тяжелое положение челобитчиков. Изложенные ярким живым языком, соблюдавшие обязательные нормы деловой документальной речи, эти челобитные нередко обнаруживают незаурядное литературное мастерство их составителей.
     Документы XVII в. показывают, что искусство владеть пером для практических надобностей — для писания всевозможных челобитных, «крепостей», «записей» — было достаточно распространено в это время среди посадского и даже сельского населения. Здесь были группы профессионалов, которые получали от властей разрешение «кормиться письмом». «Площадные подьячие», «плебейская» часть духовенства, приказные служащие вместе с посадскими и сельскими грамотеями вырабатывали профессиональные навыки оформления разного рода документов и вместе с тем литературное умение излагать живо и убедительно тот бытовой материал, в котором раскрывалось существо жалобы-челобитья.
     Есть все основания полагать, что именно эта профессиональная среда и выдвинула новый тип писателей, создателей своеобразной демократической светской литературы XVII в., в том числе и литературы сатирической. Демократическая сатира XVII в. сближается с челобитными, грамотами и другими документами, характеризующими «настроения» в Русском государстве этого времени, не только содержанием, темами, но и некоторыми профессиональными чертами стиля, обнаруживающими, что авторы их хорошо владели деловой документальной речю и церковным языком.
     Демократическая, по преимуществу посадская, сатира XVII в., неразрывно связанная с конкретной исторической действительностью, была тем разделом выделившейся в это время из общего потока книжности художественной литературы, который особенно способствовал развитию реалистических тенденций. Порожденная самой жизнью, назначенная воздействовать на нее в определенном направлении, эта демократическая посадская сатира представляется качественно новым явлением, подготовленным и традициями сатирического изображения, складывавшимися в русской литературе всего предшествующего периода, и бурным расцветом сатирической поэзии в тех слоях трудового народа, которые активно участвовали в антифеодальных движениях XVII в. Демократическая часть посадского населения в этих движениях была на стороне противоправительственной; народная сатира, сопровождавшая восстания, была особенно близка этой части населения по самому своему духу, поэтому закономерно, что и литературная сатира начала формироваться именно здесь, в непосредственном соседстве и органическом родстве с сатирической народной поэзией. Однако у творцов посадской сатиры были и свои, нередко профессиональные навыки, которые определяли особые, отличные от народно-поэтических, способы художественного воплощения сатирических тем.
     Именно сатирические произведения XVII — начала XVIII в., органически связанные с народной сатирой и разделившие общую с ней судьбу, позволяют с полным основанием рассматривать сатирическое направление русской литературы как «выработанное самой жизнью». Юмор и сатира в народном творчестве и в старинной литературе представляют их своеобразные национальные черты, порожденные исторической действительностью и сформировавшимся в ее условиях русским народным характером. Во второй половине XVII в., в обстановке антифеодальных движений, сатирические тенденции, свойственные отдельным писателям предшествующих веков, под мощным воздействием энергичного развития народной сатиры переросли в целое литературное направление. Поэтому историю русской сатиры как особого вида литературы есть все основания начинать именно с той группы произведений, которые созданы преимущественно посадской, демократически настроенной средой в XVII — начале XVIII в.

* * *
     Сатира во все эпохи бывает сильна только тогда, когда она берет своим объектом не случайные, частные, факты, а типические явления. Разумеется, в литературе XVII в. мы еще не можем искать реалистические «типические характеры в типических обстоятельствах», но мы с полной отчетливостью устанавливаем, что выбор тем для сатирического изображения диктуется в ней резко отрицательным отношением авторов к характерным для феодально-крепостнического строя «обстоятельствам», что поставленные в их условия герои сатир оказываются хотя еще и не индивидуализированными, но умело обобщенными типами жертв этих «обстоятельств» или воплощением заключенного в них зла. И в том и в другом случае авторская оценка передается читателю с помощью настолько яркого изображения определенных сторон действительности, что объекты сатиры узнаются без труда; сквозь своеобразную форму сатиры, закономерно нарушающую иногда обычные реальные свойства явлений, суровая действительность XVII в. проступает в своих наиболее типических отрицательных чертах. Вот почему так тесно сближаются факты исторической жизни, документально отраженные в целых группах «деловой» письменности, с художественным воплощением их в сюжетах сатир. Сопоставление сатирических произведений с этой документальной письменностью подтверждает и то, что сатира XVII в. выросла на почве исторической действительности, а не была «привозным плодом», и то, что она не просто повторяла эту действительность, а, используя своеобразные художественные средства, стремилась острее раскрыть осуждаемые авторами, как представителями определенных классовых воззрений, жизненные явления.
     Темы наиболее значительных сатир XVII в. затрагивают весьма важные стороны феодально-крепостнического строя. Пристрастность судопроизводства, находившегося в руках взяточников-судей, тяжбы феодалов, насильственно захватывавших крестьянские земли, обращали на себя внимание публицистики уже в XVI в.; сатира («Повесть о Шемякином суде», «Судное дело Ерша с Лещом») находит для изображения таких тяжб и для разоблачения классово пристрастного суда и судей, «посулами» определяющих приговор, яркие краски в опыте народной сатирической сказки, в том числе и сказки о животных.

     Антиклерикальные настроения, которые в XVI — XVII вв. выражались в разных формах — то в виде «ересей», то в виде «вольномыслия», т. е. свободного отношения к вопросам церковной обрядности, имели под собой глубокую почву и были одним из проявлений классовой борьбы трудового народа в селах и посадах с церковным землевладением. Остроту этой борьбы отлично характеризует самая лексика челобитных, в которых притесняемые духовными феодалами крестьяне и посадские именуют поступки своих обидчиков, не считаясь с высотой их духовного сана, «озорничеством», «насильством», «грабежом», жалуются, что их «разоряют», «морят голодом», «оболгав ложным челобитьем», «стакався воровски» со светскими властями и т. д. (П. П. Смирнов. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII века, т. I. М. — Л, 1947, стр. 219.) В условиях этой борьбы вырастали ненависть и презрение к духовенству и равнодушие к церковной обрядности, поддерживавшиеся пренебрежительным отношением самого духовенства к религии.
     Обе эти антеклерикальные темы были подхвачены сатирой. То, что Белинский в письме к Гоголю назвал «образцовым индифферентизмом в деле веры», свойственным русскому духовенству («Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, схоластическим педантством да диким невежеством» (В. Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах, т. III. М., 1948, стр. 710)), позволило сатирикам XVII в. создать в своем роде классические типы пропойц — калязинских монахов и взяточника попа Саввы, рассказать с полной откровенностью о любовных похождениях попа и архиепископа, высмеянных ловкой купчихой Татьяной Сутуловой. Сомнение в признанных церковых авторитетах выразилось в насмешливой «Повести о бражнике»; формальное благочестие, за которым кроются корыстные цели, осуждено «Сказанием о куре и лисице»; отсутствие традиционного почтения к самой церковной обрядности породило смелую форму «Службы кабаку», «Повести о крестьянском сыне».
     Засилье «богатых мужиков» в посадах и на селе, против которого во второй половине XVII в. вынуждены были иногда выступать даже власти, напоминавшие о том, чтобы «посадские земские старосты и целовальники, и денежные сборщики, и мужики богатые, и горланы мелким людям обид и насильств и продажи ни в чем не чинили», — было одной из важных причин не прекращавшейся в течение XVII в. борьбы в посадах Московского государства между «лучшими» и «меншими» людьми. Сатира отразила эту борьбу в гневных репликах «голого и небогатого человека» — героя «Азбуки о голом», в насмешке над «малоумием» сельского богача, принимавшего вора за «ангела господня», в ироническом «Послании дворительном» к взяточнику.
     В обстановке все усиливающейся эксплуатации господствующим классом трудового народа были созданы сатирические портреты «дворянских детей»—Фомы и Еремы («Повесть о Фоме и Ереме»), неспособных ни к какому труду, и ироническое описание пожалованного дворянину «поместейца малого», где с народа за проезд берут всякие пошлины, а хозяева и их гости живут в сказочном, гротескно изображенном изобилии («Сказание о роскошном житии и веселии»).
     Одним из способов пополнения оскудевшей за годы «смуты» царской казны была усиленная организация кабаков «кружечных дворов», в которых целовальники грабили народ и в пользу казны, и в собственных интересах; брали в заклад, несмотря на официальные запрещения, всякое имущество посетителей; стремились, по царскому наказу, «искать перед прежним прибыли». Челобитные «меньших и середних» людей обращались с просьбами «свести» кабаки — закрыть их, чтобы не разорялся народ. Сатира подхватывает и эту тему, гневно изображая «обнажение велие» посетителей кабака, показывая кабак как воплощение всякого зла, как виновника бедствий, постигающих пьяницу. («Служба кабаку»).
     Не миновала сатира XVII в. и еще одного наболевшего для своего времени вопроса — об отношении к иноземцам. Недоверие, а иногда и прямая вражда к иностранным специалистам разного рода, приезжавшим по вызову правительства, объяснялись неуважительным отношением их к людям и обычаям новой родины; тем , что под видом мастеров проникали всевозможные авантюристы, шпионы, наносившие немалый вред; что способы торговли, практиковавшиеся иноземными купцами, были убыточны и для русских купцов, и для покупателей. На этой почве вырастало враждебное отношение к иноземцам вообще, крайним выражением которого является сатирический «Лечебник... как лечить иноземцев и их земель людей».
     Литературная сатира, как и устная, народная, касалась иногда и более узких тем «бытового» характера: язвительно насмешливо изображала ревнивого мужа с его подозрительностью («Слово о мужах ревнивых»), высмеивала тех, кто тянется за богачами, не имея на то средств, в частности била по обычаю «меньшего» свадебного чина вписывать напоказ в список приданого и то, чего на самом деле семья дать не могла (пародийная «Роспись о приданом»).
     Как видим, наиболее яркие сатиры XVII в. самыми своими темами неразрывно связываются с исторической действительностью, направляются всегда против явлений, имевших общественное значение. В этой литературе нет того отвлеченного морализирования по поводу человеческих пороков «вообще», которое характерно для сатирических элементов дворянской литературы XVIII в., она говорит о конкретных вопросах жизни, о том, с чем эксплуатируемый народ разными способами, вплоть до открытых восстаний, боролся на протяжении всего XVII в. Сатира в ряду этих способов занимала свое немаловажное место.
     В сюжетах сатирических произведений XVII в. нет ничего «необыкновенного». В отличие от современных им «гисторий» и «сказаний», бытовавших также и среди демократических читателей, сатиры избирают своим сюжетом простейшие и обычные случаи из повседневного быта. Но эти случаи выбраны так, что они дают возможность обнаружить те стороны феодально-крепостнической действительности, обличение которых составляет задачу писателя. Сатира XVII в. не имеет дела с событиями исключительными, не рисует необыкновенных героев и происшествий: она входит в повседневную жизнь своего читателя и рисует ее так, что заставляет этого читателя задуматься над несправедливостью, обманом, лицемерием и продажностью властей, фальшью церковной проповеди и т. д., побуждает его приглядеться к виновникам своей незадачливой жизни.

* * *
     Популярность сатир и в XVII, и в XVIII в. объяснялась не только жизненностью тем, признанием справедливости авторской оценки изображаемых явлений, но и незаурядным художественным мастерством.
     Произведения сатирической литературы XVII в. в жанровом отношении весьма разнообразны. На этом старшем этапе своего развития сатира пользуется уже готовыми литературными формами, всегда точно и обоснованно отбирая их из устоявшейся традиции. Выбирая средства для выражения сатирического замысла, демократические писатели имели перед собой полноценный образец в виде народной сатиры, также жанров о неоднородной. Сатирическая сказка и пословица, прибаутка и небылица сих своеобразным методом создания сатирических характеристик, обобщений нашли себе в литературе применение и в целом, и в отдельных своих элементах. В повестях о Шемякином суде, о куре и лисице, о крестьянском сыне, о Фоме и Ереме ведется рассказ приемами сатирической бытовой сказки, отчасти — сказки о животных. Но в «Азбуке о голом и небогатом человеке», «Службе кабаку», «Калязинской челобитной» сатирическая пословица и прибаутка являются лишь одним из элементов сатирического стиля. Народная небылица определила форму изложения таких жанрово различных произведений, как «Лечебник на иноземцев», «Роспись приданого» и «Сказание о роскошном житии и веселии».
     В народной сатире писатели XVII в. встретились и с разнообразными способами пародирования традиционных и устнопоэтических жанров (пародии на былины, календарные обряды, церковные обряды и церковный язык и т. д.). Стали пародироваться также литературные и документальные жанры. Выбор этих образцов, как и в фольклорной практике, всегда строго обоснован сатирическим замыслом.
     В XVII в. классовая борьба не сразу и не всегда принимала форму открытых восстаний. Коллективные и индивидуальные челобитные на царское имя или воеводам и другим властям, челобитные, подававшиеся земским соборам, пытались «законным» путем протестовать против «обид, насильств, продаж», против злоупотреблений и беззакония, против «московской волокиты» в судебных делах и т. д. Известны челобитные монахов, которые жаловались на свое монастырское начальство, разоряющее пьянством «монастырскую казну», доводящее до нищенства и «братию». На фоне этих челобитных с особой остротой выступает иронический замысел «Калязинской челобитной» — сетований пропойц-монахов на «лихого архимарита», который «почал монастырский чин разорять», т. е. «чин», установленный этими беззаботными пьяницами, отменившими монастырский устав.
     «Судные дела» пародирует рассказ о тяжбе Ерша с Лещом, сатирически изображающий тяжбу «сынчишки боярского» с крестьянами. «Толковая азбука» — форма изложения религиозных наставлений, правил морали господствующего класса — в пародийном применении служит обличению этой морали, оправдывающей «насильства» над слабейшим. Разнообразные способы пародирования и стилизации церковной и религиозно-учительной литературы употреблялись для разоблачения лицемерия, внешнего благочестия, распущенности духовенства; в «Службе кабаку» проведено смелое сопоставление «мученика за веру» с пьяницей, гибнущим от кабака. Даже мелочное стремление тянуться за богатыми, ни в чем не отставать от них, хотя бы средства и не позволяли этого, сказывавшееся в некоторых обычаях «меньшего» свадебного чина, было высмеяно в XVII в. в пародийной «Росписи приданого», умело подражающей обстоятельности подлинных росписей, но заполняющей их разделы небылицами.
     Так мастерство сатириков XVII в. обнаруживается уже в самом выборе жанра, соответствующего теме. Умелому применению жанров деловой и церковной письменности способствовали профессиональные навыки той среды, из какой выдвигались создатели сатирических произведений, — мелкие приказные служащие, «плебейская» часть духовенства, примыкавшая к оппозиции посада и крестьянства.
     Необходимо сразу подчеркнуть, что в XVII в. это широкое распространение пародирования готовых литературных форм не было явлением литературной борьбы, борьбы различных направлений, каким оно становится нередко в XVIII и XIX вв. Пародирование определенных образцов было, как мы видели, неразрывно связано с сатирическим замыслом, с темой общественного, а не узко литературного значения (Как литературную пародию, может быть, следует рассматривать загадочную, условно названную издателем «Сказку о молодце, коне и сабло», сохранившуюся в отрывке в рукописи собр. Погодина, № 1773. Гиперболическое описание коня и оружия «доброго молодца», возможно, пародирует входившие в моду в XVII в. приключенческие романы-сказки типа «Бовы-королевича», «Еруслана Лазаревича».). Это пародирование было лишь одним из средств, помогавших острее, ярче представить предмет обличения. И в этом отношении сатирическая литература XVII в. шла по стопам народной сатиры, в которой пародирование, служило обличению отрицательных явлений жизни, а не высмеиванию той или иной поэтической формы (например, изображение семейных ссор и драк, пародирующее сцены битв в героических былинах, отнюдь не свидетельствует о стремлении высмеять традиции эпического стиля).
     Выбор контрастирующего образца для пародирования сразу давал возможность заострить тему, нарушив привычные нормы применения данного жанра. В сопоставлении с теми реальными явлениями, для изображения которых служила в прямом своем назначении пародируемая форма, с теми задачами, какие она выполняла, обличаемое в сатире явление особенно резко обнаруживается в своих отрицательных сторонах. В этом легко убедиться на двух-трех примерах.
     Смелый замысел — заставить пьянствующих монахов направить самому архиепископу челобитную на строгого игумена, притом открыто назвать по имени лиц, действительно занимавших в годы написания пародии эти должности, — для читателя XVII в. сразу создавал необычную ситуацию; эта форма изложения настраивала его на обостренное восприятие иронической интонации автора не только по отношению к калязинским пьяницам, но отчасти и к самому монастырскому уставу и властям, обязанным блюсти его.
     Изложение истории «до нага» обобранного в кабаке пропойцы в форме церковной службы мученику, пострадавшему за веру, также нарушало все привычные ассоциации, связанные с этой литературной формой, сближало два резко противоположных образа, заостряя с помощью этого сближения сатирическое изображение и самого пьяницы, и «кабака шалного» — виновника его несчастий.
     Таким образом, пародирование определенных литературных и документальных форм в сатире XVII в. представляет собой одно из средств заострения самого сатирического изображения. Преувеличение, гротеск служат той же цели.
     Обиженные «лихим» игуменом челобитчики в «Калязинской челобитной» стремятся доказать его вину тем, будто он монастырскую «казну не бережет», и в пояснение сообщают комически преувеличенные размеры убытков: звоном «ис колокол меди много вызвонили и железные языки перебили, три доски исколотили, шесть колокол разбили», на «уголье» для кадил сожгли «четыре овина», ладаном все «иконы закоптили», а монахам «оттого очи выело»; посты так строги, что «мыши с хлеба опухли, а мы с голоду мрем», и т. д.
     На гротескном нагромождении невероятных обстоятельств построена «Повесть о Шемякином суде»: чтобы разоблачить пристрастность судьи, автор сначала заставляет своего героя невольно совершить подряд целую цепь случайных преступлений, а затем комически отражает их в столь же невероятном судебном приговоре. Гротескно представлено «малоумие» «богатого мужика», принимающего вора за «ангела господня». Фантастическая ситуация лежит в основе сюжета «Повести о бражнике», который у «врат райских» ниспровергает церковные авторитеты, уличая в «грехах» апостолов, библейских царей, святых. На комическом преувеличении неудач в работе строится рассказ о Фоме и Ереме — сатира на неспособных к труду представителей господствующего класса; комически серьезная жалоба Осетра и Сома на обидевшего их маленького Ерша в «Судном деле Леща с Ершом» предстает как насмешка над «глупыми и неразсудными» богатыми и знатными людьми, и т. д.
     Так с помощью преувеличения, гротеска подчеркивается отрицательная характеристика темных сторон исторической действительности, заостряется сатирический смысл произведения. Выше отмечено, что теми же средствами пользуется и сатира трудового парода, отражающая его антикрепостнические настроения или борьбу с отрицательными явлениями в своем быту.
     Иронию, характерную черту сатирической стихии в народной поэзии, классики русской литературы расценивали как одну из форм протеста против несправедливостей жизни. Сатирическая литература XVII в. показывает нам разнообразие оттенков иронии, применяемой для выражения оценки изображаемых явлений, — презрительной, язвительной или гневной насмешки над классово враждебным до горькой иронии бедняка над собственной судьбой. Старшая русская сатира в ее ведущих образцах никогда не снижается до простого вышучивания, поскольку, как мы видели, темой своей она берет не случайные мелкие факты, а явления широкого общественного значения.
     В применении того или иного оттенка иронии в сатире обнаруживается яснее всего мировоззрение автора, его отношение к изображаемым событиям; поэтому вопрос об иронии как одном из качеств сатирического стиля XVII в. неразрывно связан с вопросом о том, как непосредственно проявляет себя в это время автор в сатирическом повествовании.
     Следует отметить, что в сатире XVII в. писатель еще никогда не ведет «прямого разговора с читателем», как это будут делать великие русские сатирики XIX в. В сатирических произведениях XVII в. авторская речь имеет чрезвычайно ограниченные функции, и в этом отношении она напоминает речь опытного сказочника, который лишь слегка помогает слушателю следить за ходом событий, но сам почти не вмешивается в рассказ.
     В ряде сатирических произведений авторская речь вообще отсутствует. «Калязинская челобитная» и «Азбука о голом» представляют собой монологи героев, и позицию авторов можно распознать лишь через интонации этих монологов, обнаруживающие сочувствие автора «голому и небогатому человеку» и язвительную иронию по адресу калязинских пьяниц-монахов. Нет авторской речи и в таких произведениях, самая форма которых не оставляла места для нее, как «Лечебник на иноземцев», «Роспись о приданом», «Судное дело Ерша с Лещом».
     В сатирах, где рассказ ведется «по-сказочному», авторская речь по своей функции напоминает ремарки драматических произведений. Вначале автор сообщает кратко, в какой обстановке происходит действие: «Стоит древо высоко и прекрасно, а на том древо сидит кур велегласны, громкогласны, громко распевает, Христа прославляет, а християн от сна возбуждает. И под то древо, к тому седящему на древо к велегласному х куру пришла к нему ласковая лисица и стала ему говорить лестными словами, глядя на то высокое древо» («Повесть о куре и лисице»); «Некий человек, пиющий рано велми в празники божия, за всяким ковшем господа бога своего прославляет. По неких днех реченаго дни прислал бог ангела своего по душу того человека; понесли душу того человека к божественным вратом, поставили того человека у врат; отиде прочь. Нача человек толкатися у врат. Прииде ко вратом Петр апостол» («Повесть о бражнике»); «Бысть неки крестьянской сын у отца своего и матери. И отдан бысть родителми своими грамоте учитися, а не ленитися. Почал ево мастер болно бил, подымаючи на козел, за ево великое непослушание и за ленивство. И он, крестьянской сын, в то дело ся дал, а учения не возприял себе и учал себе размышлять» («Повесть о крестьянском сыне»), и т. п.
     В дальнейшем автор лишь связывает части диалога довольно однообразными «и рече», «и отвеща», добавляя иногда указание на эмоциональпый тон последующей реплики: «...и сама лисица прослезися горко о гресех куровых и рече», «...и завопил кур великим гласом», «...и отвеща лисица куру с великим гневом», «...и отиде посрамлен», и т. д.
     В «Повести о крестьянском сыне» реплики вора предваряются кратким описанием его действий: «...и почал тать у клетки кровлю ломать, а сам рече», «...нашел у крестьянские жены убрус и учал опоясываться, а сам рече», и т. д.
     Единственное произведение сатирической литературы XVII в., в котором гневный голос автора звучит наравне с речами героев,— это «Служба кабаку». Обличение кабака и пьяниц от лица автора, а не только от лица «до нага» обобранных посетителей кабака обусловлено здесь самой формой, пародирующей церковные песнопения: лирические излияния молящегося и прославление им мученика в церковной службе превращаются в пародии в суровые обвинения и «злословие» кабака как со стороны пьющих в кабаке, так и самого автора. Однако, и не вмешиваясь прямо в рассказ, авторы сатир умели настроить читателя в тон своему отношению к изображаемым фактам, и делали они это с помощью всей интонации повествования через речевые характеристики героев. Нам всегда ясны авторские оценки, то, что Чернышевский называл «приговором» поэта или художнику над изображаемыми явлениями. Поэтому и нельзя относиться к старшей русской сатире лишь как к выявлению «особой стихии веселости» (И. Е. Забелин. Домашний быт русских царей..., стр. 268 — 269).
     Было бы исторической ошибкой искать уже в сатирических произведениях XVII в. те законченные типические характеры, какие создали классики русской сатиры в XIX в., сочетавшие в них общее, выражавшее социальную сущность данного типа, и индивидуальное. Как и во всей допетровской литературе, в старшей сатире еще нет индивидуализированных героев. Они все в той или иной мере представляют собой только обобщения определенных типических черт данной общественной среды. Но если в положительном герое древнерусская литература показывала и «норму класса», т. е. то, что уже в жизни отстоялось, и «идеал класса» — то, к чему наблюдалось в жизни движение, идеал еще не осуществленный, но уже подсказываемый всем ходом развития феодальных отношений, то в сатире XVII в. присутствуют лишь герои, уже вполне определившиеся в жизни, с нее списанные.
     В сатире XVII в. есть два вида «героя». Первый герой — страдающий от гнета феодально-крепостнического строя; через его судьбу автор показывает отрицательные стороны этого строя и, обличая их, сочувствует обездоленному. Таков «голый», разоренный «богатыми мужиками», пьяница, «до нага» ограбленный целовальником и «шалным кабаком», ставленник, обобранный попом Савой, «крестьянин» Лещ, выгнанный «боярским сынчишкой» Ершом из Ростовского озера, бедняк, идущий на суд к Шемяке, бражник, которого не пускают во «врата божия». Другие герои сатир — непосредственные объекты сатирического обличения, насмешки. Это «богатые мужики», «бедняки», целовальник, «кабак», являющийся воплощением зла, судьи-взяточники, пьянствующие монахи, поп Сава, «воевода Осетр» и «окольничий Сом» и т. д. Отношение автора к герою иногда становится двойственным, противоречивым: он и глубоко жалеет пьяницу, доведенного до нищеты, а то и до тюрьмы «шалным кабаком», и в то же время осуждает его за потерю чувства собственного достоинства; он на стороне крестьянина Леща в его тяжбе с Ершом, но явно одобряет Ерша, когда тот издевается над воеводой и окольничьим, над судьями.
     Все герои сатиры показаны исключительно с точки зрения того явления, против которого сатира направлена. Все внимание сосредоточивается на этом осуждаемом явлении, а не на человеческом характере в целом. Безымянные герои сатирических произведений представляют собой художественные обобщения; не случайно поэтому они в своем огромном большинстве и называются по признаку этого, лежащего в основе авторского замысла, осуждаемого явления: «голый» — герой сатиры о разорении «богатыми мужиками» «младого» наследника; пьяница и все другие посетители кабака, названные только по профессии, — герои «кабацкого праздника»; «кростьянишка» Лещи «боярский сынчишка» Ерш — герои повествования о тяжбах в суде, «бедный» и «богатый брат» — повести о Шемякином суде, «иноземец» — «Лечебника», и т. д. Именами наделены дишь судья Шемяка, поп Сава (приравненный этим именем к герою народных пословиц, в которых имя Сава взято как рифма к «слава»; эта рифма перенесена и в сатирическую повестушку о нем), ни к чему не пригодные Фома и Ерема. Герои сатир не имеют индивидуальных биографий, в описании их поведения, характеров, отношений с окружающими собраны типические черты данной общественной среды данного образа жизни. Однако следует в полной мере оценить то уменье, с каким авторы XVII в. подбирали эти типические черты, создавая с их помощью хотя и не индивидуализированные, но все же живые образы людей определенного типа, а не схематических носителей того или иного порока, недостатка. Ничего особо примечательного авторы не сообщают о своих героях — и о тех, кому они сочувствуют, и о тех, кого осуждают. В сатире на первом плане представлена уродующая и самих людей, и их жизнь действительность феодально-крепостнического быта; в неразрывной связи героев с их бытовой обстановкой, с мелкими делишками, какими они заняты, вырисовываются и они сами как типы, которые читатель встречал на каждем шагу, и те явления жизни, суд над которыми произносит сатира. В том-то и заключается общественное значение этих первых опытов русской сатиры, что она умеет через изображение мелких, незначительных самих по себе фактов и поступков подвести читателя к большим и серьезным вопросам тогдашней жизни: порочной практике пристрастного суда, взяточничеству властей, распущенности «белого» и «черного» церковного сословий, бесправия неимущих, спаивания населения и т. д.
     В то время как в «большой» литературе прошлого, преимущественно исторической, герой-феодал, выразитель определенного общественного идеала, рисовался вне своего обычного бытового окружения, в обстоятельствах более или менее исключительных (сражения, государственное строительство, дипломатическая деятельность и т. д.), сатира показывает своих героев в будничной обстановке их повседневного быта, с его мелкими заботами и тревогами. Поэтому в сатире гораздо больше, чем в других видах литературы, предметов этого быта, не случайно выхваченных из него, а подобранных так, что они помогают представить нам условия той конкретной, реальной жизни, в которой совершаются поступки, осуждаемые сатирой. Поэтому в лучших образцах сатиры мы действительно видим людей, уродующую их обстановку, зло, которое она приносит.
     Мы видим замоскворецкого «попа Саву», сутягу и ябедника, который «по приказам волочитца», вместо того чтобы служить в церкви, «по площади рыщет, ставленников ищет»; видим «ставленников», которые «капусту поливают», «баню топят» попу, вместо того чтобы учиться; слышим жену, которая пытается предостеречь беззаботного попа, вычитывает ему все «вины», грозит наказанием, выражая авторскую оценку его поведения; наконец, житво представляем наказанного попа — он сидит в «патриаршей хлебне» «на цепи», «сеет» муку и разливается в запоздалых сожалениях. С большим мастерством воспроизведены в «Службе кабаку» сцены кабацкого быта, на фоне которых показано постепенное нравственное падение пьющего, хотя в этих сценах немало и грубых натуралистических подробностей. Выразительные портреты калязинских челобитчиков проступают через их собственный рассказ о том, как они «до полуночи у пивного ведра» «утрудятся», «на утро встать» не могут, «где клобук с мантиею» не помнят, в церковь «к росходному началу» едва поспеют; как они просятся в слободу «благословение коровнице подать»; как жалуются, что от кадил им «очи выело, горло засадило», а от постов они «с голода мрут». В мечтах этих пьяниц о «добром архимарите», который «горазд лежа вино да пиво пить», о веселой жизни при нем раскрываются вполне реальные картины беспробудного монастырского пьянства, засвидетельствованного и в деловых донесениях московских надзирателей за монастырским бытом.
     В сатирических произведениях XVII в. впервые в русской литературе с такой выразительностью показывается, во всем его неприкрашенном убожестве, быт «голеньких» — обездоленных феодально-крепостническим строем людей. Именно этот быт насытил литературные описания таким обилием «обиходных» слов — названий бытовых предметов, определений их качеств, положения бедняка и т. д. У «голенького», по каким бы причинам он не обнищал, — «земля пуста и травою поросла», «дом потешен, голодом изнавешан, робята пищать, ести хотят, а мы право божимся, что и сами не етчи ложимся»; его одолели «нагота и босота», одежда его — «балахонишко в полденьги», «лаптишки», «платье худое, и то чужое», «феризи рогоженные», «завязки мочалные», и т. д. «Голенький» — «голоду терпитель», «холодей и голоден», «с великих недоедков» ему «зевается и губы пересмягли»; у него «ноги подгибаются», «жилы потресаются»; он, «взявши кошел и под окны пошел». Так сатира XVII в. углубила и художественно развила поставленную еще публицистикой XVI в. тему «убогого селянина», которого «безщадно», «безмилостивно», несытно» «истязают», «изгоняют», «порабощают». Сатира распространила это изображение «стражущих тружающихся» и на различные слои трудового населения города-посада. И и этом отпошении сатира XVII в. органически связывается с демократической литературой XVIII в.
     Внутренний мир героев раскрывается в сатире в речевых характеристиках. Как уже отмечено выше, авторы сатир очень мало вмешиваются в рассказ. Не только мысли и настроения действующих лиц, но и самые события выясняются из собственных речей героев. Монолог или диалог своим содержанием и интонацией определяет и облик самого героя, и его отношение к окружающим, и авторскую оценку всего изображаемого. «Преподобная мати лисица», сманивающая кура с дерева, в благочестиво-елейных речах, насыщенных церковной лексикой, призывает его к покаянию, обещает «прощение грехов», «вечное спасение», проливает лицемерные «горькие слезы» над нераскаянным грешником; однако ее речь сразу резко меняет свой характер, когда кур попадает к ней «в кохти»: теперь она гневно, живым, полным бытовых выражений языком припомипает ему все обиды, которые он нанес ей, защищая курятник. Забыв об обещанном прощении грехов, лисица уже не скрывает настоящих своих намерений: «А я теперь сама галадна, хочу я тебя скушать, чтоб мне с тебя здравой быть». Так автор наглядным образом представляет лицемерие, корыстолюбие духовенства.
     В монологе «голого» гневные интонации, когда он вспоминает о разорившем его «богатом мужике» и грозит тому «бедой», «дубиной», сменяются горько-ироническими размышлениями над своим безвыходным положением, и не случайно именно в этой части монолог полон народных пословиц о бедняке, грустно иронизирующем над своей судьбой.
     На частой смене интонаций, а соответственно и лексики, строится речь в «Службе кабаку», то вкладываемая в уста пьяницы, то ведущаяся от лица самого автора: гнев, презрение, сожаление, горькая ирония чередуются в этих речах, направленных к одной цели — осудить всеми средствами «шалной кабак», несущий народу «обнажение велие».
     Гротеск и преувеличение, проникающие в речи героев, лишь помогают острее выразить замысел, подчеркнуть самое характерное в нем. Вот почему калязинские монахи, в образе которых автор хотел осудить прежде всего распущенность нравов в монастырском быту, гротескно изображают именно строгую жизнь по монастырскому уставу, а описанию своей веселой пьяной жизни придают идиллическую окраску. Преувеличение есть в обоих картинах, но его тональность разная. Однако и за той и за другой картиной чувствуется ироническая оценка самого автора, который, осуждая нарушителей монастырского устава, не слишком, видимо, почтительно относился к нему и сам.
     Закономерно для времени возникновения старших русских сатир то, что, осуждая определенные явления общественной жизни, они еще не могут подсказать своим героям путей выхода из их тяжелого положения. Ни обнищавший через кабак пьяница, которого клянет голодающая семья, ни обездоленный богачами «голый», ни бедняк, идущий к судье Шемяке, не знают, чем помочь себе. Стихийные выступления трудового народа против феодально-крепостнического строя в XVII в. неизбежно кончались подавлением их и усилением эксплуатации. Поэтому понятно, что и в литературе осуждение отрицательпых сторон жизни не сопровождалось еще четким осознанием того, каким путем устранить эти отрицательные явления, в чем подлинные причины страданий угнетенных масс. В господствующей в стиле сатирических произведений общенародной языковой основе отчетливо выделяются отобранные с разными идейно-художественными целями, выполняющие разные функции слова, фразеологические сочетания и синтаксические конструкции — то официально-делового (документального) стиля, когда, например, воспроизводится внешняя форма судебного процесса («Судное дело Леща с Ершом», «Повесть о Шемякином суде») или челобитной («Калязинская челобитная»); то стиля церковной службы или религиозно-дидактических жанров («Служба кабаку», «Повесть о куре и лисице», «Повесть о попе Саве», «Сказание о крестьянском сыне», «Повесть о бражнике»); то эпистолярного стиля, в виде традиционных формул разного типа «посланий», закрепленных в «формулярниках», «письмовниках» («Послание дворительное»); то учебно-дидактической («Азбука о голом») или естественнонаучной («Лечебник на иноземцев») формы изложения; то стиля закрепленных обычаем бытовых договорных «документов» («Роспись приданого»). Выразительные средства общенародного языка широко входят в стиль сатирических произведений также в том виде, какой они приобрели к XVII в. в устно-поэтической традиции, причем преимущественное значение в этом применении получают стилистические элементы бытовой, особенно сатирической, сказки, пословицы, прибаутки, небылицы.
     Используя элементы той или иной системы словесного выражения, сатира XVII в. достигает этим различных целей. Фразеология челобитной, вложенная в уста пьянствующих монахов, подчеркивает комизм положения жалобщиков; в «Послании дворительном недругу» элементы эпистолярной фразеологии подчеркивают оценку адресата, противоположную той, какую давали «послания любительные другу» (в «формулярниках»), и т. д. Обилие эпитетов, в большей части метафорических, которыми в «Службе кабаку» наделяется кабак, славянизированный облик самой фонетики и морфологии языка постоянна напоминают о контрастирующем сопоставлении пьяницы и мученика, усиливая тем самым сатирическую остроту произведения. Фразеология церковного акафиста, перенесенная в перечень проступков попа Савы, своим несоответствием теме подчеркивает насмешку над провинившимся и сидящим «на цепи» «в патриаршей хлебне» попом: начальные «радуйся», осудительные эпитеты, в противоположность акафисту-прославлению напоминающие не о заслугах, а о предосудительном поведении «шелного», «дурного», «глупого» попа, выполняют здесь далекую от церковной формы функцию.
     Но сатира умеет применять разнообразные системы словесного выражения не только для создания контрастирующего эффекта комических положений. Эти системы выполняют в ней и свое прямое назначение. Так, например, в «Повести о куре и лисице» славянизированная речь, уснащенная церковной фразеологией, характеризует «преподобную матерь лисицу», когда она, в первой части рассказа, является под видом благочестивой, смиренной «исповедницы». Но эта речь резко сменяется выразительным живым языком, пересыпанным пословицами и поговорками, как только маска становится ненужной и лиса предстает в своем подлинном облике жадного, хитрого зверя. Смена словесных систем вытекает из сатирического замысла образа.
     Так и в «Повести о бражнике» сама необычная обстановка, в какой развивается действие (у «врат божьих»), побуждает автора придать рассказу некоторый налет торжественности, и в его языке появляются книжные формы («хощу», «врата», «бысть», «глас» и т. п.) и лексические славянизмы, впрочем из числа тех, которые в XVII в. прочно вошли в литературный, а отчасти и устный язык грамотной среды («отиде», «рече», «вселенная», «отверзоша» и т. п.). Однако весь строй рассказа в виде коротких предложений, насыщение диалога интонациями разговорной речи («Ты, господине, кто?», «Почему ты, господине Иван Богослов, еуангелист, сам себя любиш и в рай пе пустишь? Любо ты, господине, слово свое из еуангелия вырежешь или руки своея из еуангелия отпишися», «И яз от врат не отиду», и т. д.), отсутствие славянизмов архаического типа делают речь повести в целом близкой к общенародному языку. Это преобладание стихии живого языка, притом с интонациями живого диалога, соответствует цели рассказа — снизить мнимую недосягаемость церковных авторитетов, поставить их рядом с простым бражником.
      Самые существенные стороны содержания сатиры раскрываются иногда постоянным повторением одних и тех же или равнозначных им выражений. Так, например, основные мотивы «Службы кабаку» влекут за собой насыщение всего произведения соответствующей лексикой. Главное зло кабака, в изображении автора, в том, что он обирает людей «до нага». Эта тема определяет повторяющуюся на протяжении всей «службы» лексику: «нагота», «до нага», «наг», «гол», «голый», «обнажение велие», «на ризы пропивание», «ни едины я ризы в дому оставити», «босота», «дом потешен голодом из на вешан», «дом пустеет», «глад и наготу», «голое сиротство», «несытая утроба», «до нага пропитися». Подобными напоминаниями о судьбе посетителей кабака автор смело раскрывает сущность этого предприятия феодально-крепостнического государства.
     Второй мотив — кабак учит воровать — также отражен идущей через весь текст лексикой: «облупити», «поминают сына на воровстве», «вора смиряти», «на воровстве уловлен», «скончавшуся ему от воровства», «насилством отнимати», «у пьяных мошны холостит», «все вычистили», «безмерное воровство», «бражника вором назовут крепким», «изучился красти», «не токмо покинулся воровати, но и сущих с ним научая красти и разбивати», «ограбим», «грабим», «век около корчмы воры держатца», «воры неподобные, великие, головные», «поворуем»; «житие» пьяниц описывает, как они «обидяще чюжие дома привирающе, дабы нечто украсти», и т. д.
     Наконец, третий мотив, как бы заканчивающий описание вреда, наносимого кабацким пьянством, — мотив наказания пропойц — выражается также частыми повторениями описаний этих наказаний: вот пьяниц «бьют по хребту», они «наги по торгу биени будут», на них «бесчестие правят»; люди «бити» вора «сотвориша», он «прутье терпит», в «тюрму вселился еси и тамо мзду трудов своих прием, ожерелье в три молоты стегано и перстен бурмитской на обе руки, и нозе свои во кладе утверди», — грустно иронизирует автор. Кабак дает «жалованье» «по всему хребту плети»: «Иным даеш ожерелья нашего в три молоты сажено, а иному даеш зарукавья железные, а крылошан и старцев жалуеш темною темницею и кормиш их с похмелья сущьем с гряд или их даришь осетриною вязовою по всему хребту». Воры-пьяницы, как иронически замечает автор, сами молят «бити их кнутьем и в тюрму сажати их», они сами знают, что за воровство «кнутьем по торгу увяземся и оттуде и в тюрму», и т. д.
     Обилие бытовых деталей обстановки, в которой живут выведенные в сатирических произведениях XVII в. люди, передано выразительной общенародной речью; в этой речи немало вульгаризмов, характеризующих с натуралистической точностью грубость изображаемого быта. Но для изображения жизни обездоленных в условиях феодально-крепостнического строя героев в сатире используется и грустно-ироническая фразеология народнопоэтических описаний судьбы бедняка. Из богатого источника народной поэзии происходит меткость определений, афористичность языка, ритмичность стиля сатиры.
     Обращает на себя внимание то, что в языке многих сатир XVII в. народная пословица применяется не как цитата, подкрепляющая мысль, а как органический элемент речи героя или автора. Безусловно в XVII в. многие пословицы были живой частью языка той среды, которую по преимуществу изображали сатирические произведения этого времени.
     Такое обогащение общенародного языка элементами разных по времени и по происхождению стилевых систем открывало сатире возможность строить речевые характеристики, подчеркивать самую сущность сатирического замысла. Отдельные элементы сатирического стиля XVII в., таким образом, в огромном своем большинстве усвоены были авторами в уже сложившемся виде, но их творческой инициативе принадлежал самый способ сочетания и художественного применения этих традиционных средств выразительности. Именно это сочетание и создало тот своеобразный сатирический стиль XVII в., который представляет характерное явление на пути образования общенационального литературного языка. В процессе создания этого стиля, как и других стилистических разновидностей языка формировавшейся в XVII в. художественной литературы, отбирались из многообразия литературных, деловых и общенародных систем словесного выражения наиболее выразительные и жизнеспособные их элементы, уточнялись прежние и вырабатывались новые их стилистические функции. Этот отбор, это смелое привлечение самых разнообразных языковых средств для создания нового вида художественной литературы характеризуют сатиру XVII в. и с точки зрения ее языка как явление уже нового периода в истории русской литературы.

* * *
     Изучение истоков русской сатиры, обнаруживаемых в литературе феодального периода, приводит к следующим основным заключениям.
     Элементы сатиры в прогрессивных памятниках древнерусской литературы, начиная со старшей летописи, органически связаны с «сатирической стихией» народной поэзии. В XVII в. процесс создания сатиры как особого вида художественной литературы идет рядом с энергичным развитием народной сатиры — спутницы антифеодальных движений этого времени. Литературную сатиру в ее ведущем направлении сближают с антикрепостнической народной сатирой их общая идейная направленность, четкий классовый смысл, отсутствие отвлеченной морализации. Демократические тенденции литературной сатиры, которая создавалась в среде, еще не оторвавшейся от богатого наследия устной поэзии, были важнейшей причиной того, что самый художественный метод сатириков XVII в., выразительные средства их стиля вырастают на основе сформировавшегося уже сатирического стиля народных поэтов. Гротеск, преувеличение, пародирование, разнообразные оттенки иронии служат для создания сатирических характеристик в литературной сатире так же, как и в народной.
     Антифеодальная по своей направленности, демократическая сатира XVII в. вместе с народной сатирой начинает то сатирическое направление русской литературы, которое развивали прогрессивные писатели-сатирики XVIII в. (Фонвизин, Новиков, Крылов) и классики русской сатиры XIX в. С литературой демократического направления XVIII в. и отчасти XIX в. сатиру XVII в. связывают ие только идейная устремленность, конкретность общественно значимых тем, но и преимущественное тяготение к определенным способам художественного воплощения сатирического замысла. Мы имели возможность убедиться в том, что сатира XVII в. часто пользуется готовыми литературными и документальными формами, применяя их пародийно для заострения темы. Сатирическая литература XVIII в. и даже более позднего времени также прибегает к этому способу выражения сатирического замысла, однако но-прежнему пародийно звучат в ней лишь приспособленные для новой цели церковные и документальные жанры. Такого рода пародирование их держалось долго, особенно в безымянной сатирической литературе XVIII и начала XIX в. Например, неизвестный автор «из бедных дворян» обличает костромских администраторов времени Отечественной войны 1812 г., пародируя апостол, евангелие и различные виды церковных песнопений (Эта пародия сохранилась и рукописи архива Института русской литературы AН СССР, собр. В. И. Перетца, № 46, лл. 14 об. — 16 об.). В этой традиционной рамке рисуется неприкрашенная патриотическими декларациями действительность, изображаются костромские администраторы, безответственно распоряжающиеся жизнью и имуществом своих подчиненных.
     Популярности этого вида пародий способствовала среда воспитанников духовных школ, которые в массе особенно отличались «образцовым индифферентизмом в деле веры» (Белинский). Традиции, шедшей из этой среды, отдал дань и Н. Щербина, который высмеял Василия Боткина в пародической хвалебной песне (акафисте) «блаженному борзописцу Василию литературы ради юродивому» (Н. Ф. Щербина. Избр. произв. Д., 1970 (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 258).
     Пародии на документы, представленные в XVII в. «судным делом», «челобитными», нередки в сатирической и юмористической рукописной литературе и XVIII в., где были популярны такие произведения, как «Дело о побеге из Пушкарских улиц петуха от куриц», «Апшит, данный серому коту за его непостоянство и недоброту», «паспорта» беглых крепостных и сектантов, челобитная «праотцу Адаму» от потемкинских солдат и др. Ту линию, которая характеризуется в XVII в. литературой посадских, младшего причта, в XVIII в. продолжили солдаты новой армии и грамотеи из крестьян. Сочетание традиций народных с навыками деловой письменности и отголосками литературы «верхов» (в очень малой степени) определяет своеобразие этой литературы.
     Из других форм сатиры, известных уже в XVII в., в дальнейшем можно встретить «толковую азбуку» и рецепты лечебников. Однако в литературе XVIII и XIX вв. они уже не пародируются, а лишь приспособляются к иным задачам. Тот контраст между привычным содержанием этих жанров в дидактической литературе XII — XVII вв. и сатирической темой, который придавал литературе XVII в. особую заостренность, — в «алфабетах» и рецептах XVIII в. и позднейшего времени отсутствует. Через «истории по алфабету» XVIII в. азбучная форма изложения ведет нас к «Революционной азбуке» 1905 г. С. В. Чехонина и А. Успенского и, наконец, к «Советской азбуке» В. Маяковского — острой сатире на интервентов, пытавшихся сломить молодую Республику Советов.
     Форму рецептов широко используют в XVIII в. сатирические журналы «Трутень» и «Сатирический вестник»; упражнялись в составлении разного рода рецептов против схоластической науки и в духовных семинариях XIX в.; литературные споры XVIII и XIX вв. также находили откликов подобных рецептах; встречаем мы их и у Н. Щербины, который предлагал, например, против «повальной болезни, вызванной у петербуржцев присутствием в воздухе особого химического вещества, называемого фразеином», такой рецепт: «...здравого смысла драхм столько-то, честности столько-то гранов, знания России... прочного образования... труда (Там же). Все эти рецепты были таким же приспособлением дайной формы, как «Лекарство душевное» в старинной литературе.
     Таким образом, изучение древнерусской литературной сатиры, особенно сатиры XVII в., открывает возможность для решения ряда вопросов, касающихся истории русской литературной сатиры XVIII — XIX вв., и прежде всего — вопроса о художественном ее методе, об органическом родстве этого метода, в его основах, с «сатирической стихией» народной поэзии. На очередь выдвигается большая проблема исследования народной сатиры совместными силами фольклористов и литературоведов.
     Революционно-демократические критики XIX в. и классики русской литературы, уделяя особое внимание сатирическому направлению литературы, давно и правильно указывали, что «иронию» «произведений Гоголя и стихотворений Некрасова» — основной признак сатиры — знают уже «первые народные песни», что она отражает своеобразную черту русского национального характера. Русская сатира в XVII в. представляла значительное явление демократической литературы, возникшее не как «привозный плод», а как органическое продолжение народной сатиры, вместе с ней отражавшее историческую действительность и воздействовавшее на нее, способствовавшее становлению реалистических традиций. Справедливое утверждение Добролюбова: «Литература наша началась сатирою», — поскольку оно имеет в виду собственно художественную литературу, мы с полным правом можем относить и к демократической сатирической литературе XVII в.