Ведьма

     Они, эти ведьмы, сволочь известная — только на пакость их и взять, и всего больше на порчу коров. И чего только дались им коровы — чорт из душу, проклятых, знает. И еще говорят, будто они умеют обернуться лошадью, свиньей или сорокой. Только не знаю, правда ли это. А наговорить всего можно. Ну, а насчет коров — факт: в нашем доме одна ведьма корову испортила. Я, положим, тогда маленький был, не помню, как это дело происходило, а мать рассказывала. И знаешь, какая вещь: была у нас корова, такая корова, что поискать: пять кувшинов утром давала, пять вечером. Ну, одним словом, на редкость корова. А тут ни с того ни с сего испортилась — едва-едва один кувшин надоит. А сама скучная такая и слеза бьет. Мать и не знает, что делать. Туда-сюда... Призвала старуху-знахарку. Была такая лекарка у нас.

— Да это, говорит, с сглазу... — Ну, нашептала на воду, обрызгала. Только пользы никакой. Что тут делать? Пропадет совсем корова.
     Да тут, на счастье, странный человек попросился ночевать. Так — старичок, немудрящий из себя. Ну, обыкновенный странник. Мало ли раньше их ходило? Ну, пустили. Стали ужинать и его посадили. Он смотрит на мать и говорит:
— Что это, говорит, хозяюшка, ты такая скучная? Больна, что ли? А мать говорит:
— Да я-то, говорит, слава Богу, ничего, а вот корова у меня заболела. — И рассказала.
     А он и говорит:
— А ты, говорит, наутре не гони ее в стадо, — я посмотрю, может, чем и пособлю. Мать и рада, думает: «А может и на сам-деле что выйдет». И оставила дома корову.
     Вот старик, этот самый странник, утром осмотрел.
— Тут, говорит, никакого сглазу нет, а что действительно, говорит, корову испортили, так это факт. Давайте, говорит, мне ломоть хлеба да соли.
     Ну, дали. Он посолил хлеб, дает корове, а та головой мотает, дескать, не хочу.
—  Ну, — говорит старик, — ясное дело: испорчена. Тут, говорит, есть у вас одна такая стерва, этим делом занимается. Напущено, говорит, много. Ну, да и мы не лаптем щи хлебаем — тоже понимаем.
     И вырвал он у коровы между рог шерсть, и сжег. И как сжег, корова — «му-у-у». А старик смеется:
— Вот то-то и оно. — И говорит матери: «Выдои хоть немного молока, налей на сковородку и в печку на уголья поставь. И тут, говорит, как раз и придет та самая, которая корову испортила».
     И что ты скажешь? Ведь по-евойному и сделалось! Поставила мать сковородку на уголья. И сделалось молоко красное, как кровь!
—  Вот сейчас, — говорит старик, — эта самая придет, которая порчу сделала корове.
     И ведь верно: заявляется дальняя соседка, через три двора от нас жила, Василиса, баба еще совсем молодая. Приходит это и говорит:
—  Здравствуйте. — Да как увидала на сковородке молоко, вся стала, как стена, белая.
     А этот странник и говорит:
— На работу свою пришла посмотреть? Тут она вся так и задрожала.
— А какая, говорит, моя работа? Я, говорит, даже близко к корове не подходила, а не то, чтобы портить ее.
     А старик смеется:
—  Да тебе, говорит, никто ни слова, ни полслова про корову не говорил. Вот, говорит, и выходит: знает кошка, чье сало съела. Нет, говорит, матушка моя, меня не обманешь: я вас, таких мастериц, много перевидал. Ты, говорит, хоть и мастерица, а только мелко плаваешь — жопа наружи.
     Ну, видит она — попалась, и ударилась в слезную.
— Да, говорит, сама этому не рада. У нас, говорит, в роду это, от матери дочери передается. И чем, говорит, я виновата, ежели мне это дадено? Тут, говорит, хочешь — не хочешь, а сполняй.
     Ну, а старик ей другое поет:
—  Ты, говорит, азовские басни мне не рассказывай. Кому другому расскажи, а мне нечего мороку в голову вбивать — я, говорит, эти ваши дела прекрасно понимаю и тебя, шкуру барабанную, насквозь вижу, меня не обманешь. Я, говорит, знаю, зачем тебя нечистая сила по ночам по чужим дворам носит.
     Ей и говорить нечего. Стоит, молчит, и вся бледная. Вот после этого старик взял с божницы четверговую свечу, зажег и говорит:
— Идемте на двор.
     Вот идут, и эта ведьма Василиса тоже.
     А корова у двери стоит, понимает, что для нее действуют. И как стал старик круг коровы обходить со свечой, так ведьма вся позеленела. Ну, обошел три раза и говорит матери:
— А ну, хозяйка, подои ее.
     Вот мать принялась доить и пять кувшинов надоила. А старик смеется:
— Вот, говорит, видишь, какая тут причина была, а вовсе не испуг. — И после того говорит этой ведьме:
— Чего же ты стоишь? Шла бы домой. Или, может, по шее ожидаешь?
     Она и говорит:
— А как пойду, ежели ты не пущаешь?
     Он и смеется:
— Да как же, говорит, я тебя не пущаю? Вот, говорит, люди свидетели, я до тебя и руками не притрагиваюсь.
— Это, говорит, правда, что руками ты не держишь, а держит твое тайное слово.
     А он опять смеется:
— Ну, говорит, что с тобой делать? Ступай, говорит, себе до дому.
— Нет, говорит, что такое «ступай?» Это, говорит, слово не для нас, а ты скажи «иди», тогда, говорит, я и пойду.
     Тут он и давай ее ругать:
— Ах ты, говорит, сукина дочь, подлюка! Ты, говорит, себе в голову забрала, будто в тебе сила большая, а на эту твою силу наплевать да размазать. Вы, говорит, поганые стервы, только над тем измываетесь, кто против вас слова не знает. А как придет знающий человек, так вы и хвост подожмете. Вот и ты, говорит, такая же паскуда.
     Ну, одним словом, всячески ее срамил и напоследок говорит:
— Слухай, говорит, обоими ушами, что я тебе скажу. Ты, говорит, этот двор забудь, какой он есть, и корову, говорит, навсегда забудь. А что, говорит, в голове держишь, выброси. — И плюнул он ей три раза в глаза.
— Ну, говорит, теперь иди.
     Она скорее бежать. И с того времени ни разу к нам не заходила, а когда мимо шла, так, как крыса, прошмыгнет. И вскорости зачахла: худая такая стала — шкелет-шкелет... Совсем баба извелась и околела. И неизвестно, от старикова ли слова на нее этакое нашло или уж такая болезнь постигла ее. Сама говорила:
— Ничего, говорит, у меня не болит, а чувствую, говорит, таю, как свечка.
     Мать говорила, что это старик ей так удружил. Ведь баба здоровенная была эта ведьма, а как старик сделал ей эту операцию, ну, это вот — в глаза поплевал, тут вскорости и стала она сохнуть. Вот тебе и старик.
     Мать сказывала:
— И подумать, говорит, никак нельзя было, что он такой знающий. По виду, говорит, простой старичок.
     А денег не взял за свои труды. Мать рупь давала. Не взял.
— Не могу, говорит, хозяюшка, брать за такое дело денег. И ежели, говорит, уж такая твоя милость, то дай чего-нибудь от трудов рук твоих: лепешечек ли на дорожку, холста ли.
     Ну, мать напекла ему и лепешек на сметане, и яиц, и холста дала.
     И как стал он уходить, говорит матери:
— Теперь, говорит, пусть хоть разведьма придет — ничего не сделает твоей корове. — И дал ей щепотку соли. — Это, говорит, на всякий случай: сама ли заболеешь или еще кто, положи капельку в воду, выпей, и все пройдет.
     И верно: напала на мать лихорадка, всю трясет, корежит, а выпила воды с солью — как рукой сняло. Ну и корова тоже в полной исправности была: и доилась хорошо, и приплод хороший шел. И долго она жила у нас, и уж старая совсем стала, продали на убой...

     Записано в июне 1926 г. от крестьянина Тверской губернии Андрея Степаныча Свиридова. Рассказчик — лет сорока, в Москве торгует на улице яблоками, цветами и, как все уличные торговцы, раза четыре в год запивает. Грамоте, кажется, знает, принимал участие в мировой войне, был ранен; его рассказы о войне красочны.

 

 

.