Введение к книге Р. С. Липеца
БЫЛИНЫ КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК
Русские былины дают относительно отчетливую и полную картину исторической бытовой обстановки Киевской Руси, включая и реалии духовной культуры. Но и сами былины — часть этой культуры. Чтобы определить принадлежность бытовой обстановки конкретной эпохе, приходится проделывать очень кропотливую работу, выборочно рассматривая предметы и явления культуры, упоминаемые в былинах, и группируя их.
Чтобы изучать историческую бытовую обстановку по былинам, надо, конечно, ясно представлять себе, к какому периоду русской истории следует отнести сложение былин как жанра.
Эпос всегда почти возникает в ту эпоху, которую он воспевает. Однако былины так называемого Владимирова цикла являются уже зрелыми и очень сложными произведениями, а общественные отношения в русских былинах, да и бытовая обстановка в них во многом кажутся более ранними, чем они были в молодом государстве Владимира Святославича.
Сама зрелость художественной формы былин, многосюжетность их, при некоторой архаизации исторической обстановки, говорят о том, что к концу X в. уже существовала богатая эпическая традиция, что и при отце Владимира — Святославе (как это видно из летописных сказаний о нем), и еще при Игоре и Олеге, а возможно и в IX в., эпические сказания и песни уже заняли свое место в культурной жизни Руси. В том же виде, как былины дошли до нас, они выкристаллизовались в «эпоху Владимира», «когда расцвет феодального государства, его организующая сила ясно ощущалась всеми», — пишет Б. А. Рыбаков (ДР, 60). Это заставляет предполагать, что былины начали формироваться несколько раньше, когда в IX — X вв. шло образование государственности, с которой эпос в классической форме неразрывно связан. Кроме того, фольклорные образы и сюжеты, которые использованы в былинах, имеют давность тысячелетий.
Мысль о том, что социальные отношения в русском эпосе отражают несколько более раннюю ступень, чем эпоха Владимира, высказал и Д. С. Лихачев: «Эпические социальные отношения... не вполне совпадают с особенностями жизни Киевского времени, а рисуются в чертах, типичных для более раннего времени, для периода военной демократии» («Народное поэтическое творчество», 184 — 190).
Тем не менее большинство исследователей правильно относит создание основной массы былин — в известной нам форме — к эпохе основания мощной Киевской державы, считая их современными Владимиру I, который представляет центр притяжения в сюжете (исключая новгородский цикл), хотя и не является главным действующим лицом.
Это направление было доминирующим в русской фольклористике за все время ее существования. Исследование же былин в историческом плане закономерно связывалось с изучением древнерусского быта и общественных отношений.
Оптимизм, выраженный в былинах, уверенность в мощи и непобедимости русского народа, запечатленное в них богатство бытовой обстановки, живые черты военной демократии в социальных институтах — вот те черты, которые советские историки считают характерными для начального периода Киевской Руси.
Конечно, забывать о непрерывном процессе модернизации при передаче былин нельзя, но нельзя забывать и о поистине изумительном «чуде народной памяти» (Г., I, 54) — «твердости предания» (там же), чему некоторыми исследователями дается слишком мало веры.
Ядро сюжета эпоса остается неизменным, мало изменяется и его толкование, не вводится почти новых персонажей, тем более эпизодов, да и бытовые черты лишь осовремениваются, а новых не появляется. В большинстве былин нет и исторических несообразностей в отношении основных ситуаций и образов.
Несомненно, что эпос, несмотря на верность в какой-то мере истории в идейном и бытовом плане, не признает обычной хронологии, смещая и соединяя события, персонажей и реалии разных эпох, а также преломляя их сквозь призму художественного творчества. Очевидно, от степени возможности разобраться во всем этом, как и в соотношении традиции и модернизации эпоса (последнее — одна из кардинальных проблем при изучении фольклора в историческом плане), зависит, в какой мере можно признавать конкретное эпическое произведение историческим источником.
* *
В изучении былин можно наметить два направления: их представляли, с одной стороны, ученые, безоговорочно или с теми или иными оговорками принимающие историческую достоверность былин и возможность приурочения их сложения к определенной эпохе, и, с другой стороны, ученые, отрицающие эту возможность из-за специфики художественной природы фольклора. Однако практически существует множество взглядов, переходных между этими крайними воззрениями.
Среди современных фольклористов точка зрения на сложение основного цикла былин в Киевской Руси была очень удачно сформулирована В. П. Аникиным. Считая, что «в эпоху существования Киевского государства» был переработан архаический пласт мифов и преданий, он видит общий смысл изменений, происшедших в эпическом фольклоре более поздней эпохи, в «историзации прежних традиций», в воспевании воинской доблести, в фиксировании противоречий внутри свободной части населения раннеклассового государства («Русский богатырский эпос», 78 — 79).
Эпоху Киевской Руси он выдвигает в качестве «конкретной жизненной историко-социальной и бытовой основы эпоса», на которую опирался «творческий процесс». Древнейшее ядро былин (включающее почти все основные сюжеты) образовалось в X — XII вв. (там же, 13).
Позднее, в тяжелые исторические времена, былины, рисующие «золотой век» Руси (начало ее государственной консолидации, градостроительства, бурного развития богатой культуры), ее независимость и неизменное посрамление врагов, могли использоваться как моральная поддержка в борьбе с завоевателями. Действительно, концентрация богатырских дружин при дворе киевского князя, даннические отношения соседних земель, самоуправство при возмездии в семейно-бытовой сфере, отзывающееся еще родовым строем, отсутствие упоминаний о более поздних феодальных раздорах, бытовая обстановка — все говорит о том, что в былинах нашел отражение начальный этап становления раннеклассового древнерусского государства.
Без учета же конкретной исторической обстановки в былинах становится легко произвольно перебрасывать их то на тысячелетия назад, то в XVII в. Русский героический эпос создавался, конечно, на основе тысячелетнего развития устного народного творчества, черпая оттуда и сюжеты в их общей форме, и художественные образы, и приемы, но как жанр он мог сформироваться только к концу I тысячелетия н. э. Основная методологическая опасность при изучении былин заключается как раз в подмене анализа их как жанра анализом архаических прасюжетов, использованных и модернизированных эпосом, происхождение которых теряется чуть ли не в первобытности, и традиционных элементов поэтики, которые существуют в нем наряду со многими другими компонентами (в том числе и с древнерусскими литературными источниками).
Наличие последующих наслоений и даже искажений в эпосе несомненно, но жанр былин не мог возникнуть ранее определенного времени.
Для выделения древних бытовых черт наиболее важны «общие места» в эпосе — устойчивые фрагменты повествования: развернутые сцены пира, отъезда богатыря и т. п., что сопровождается «широким описанием подробностей военной и мирной жизни, поединков, обстановки и быта» (Жирмунский, 325).
«Общие места», как и постоянные эпитеты, сохранили по традиции самые архаичные и достоверные черты, так как новотворчество касалось их несравненно меньше, чем изменяющегося сюжетного полотна былины. Подобно заставкам, концовкам и сюжетным миниатюрам в летописях, которые перенесены без изменений рисовальщиками-копиистами с более древних списков (причем в этих изображениях тоже мало индивидуального), «общие места» были зачастую значительно старше самого текста. Особое значение «общих мест» в эпосе состоит в том, что на них, как подсобных эпизодах, не сосредоточивалось внимание слагателя и исполнителей былин, и это способствовало механической консервации их содержания. Это не исключает, конечно, и в «общих местах» изменений лексики и искажений вследствие забвения или модернизации произведения сказителями.
Нетрудно заметить, что содержание этих «общих мест», которое должно было занимать аудиторию и самих сказителей еще в Киевской Руси, составляют в основном моменты из жизни воина-конника (ведь конница была ведущим, избранным родом войска, особенно необходимым в борьбе с кочевниками), то собирающегося в поход, то отдыхающего от ратного труда на пиру, то думающего «думу» с князем. «Общие места», естественно, удерживаются в подвижном тексте именно вследствие типичности образов и положений в них для изображаемой в эпосе среды.
Господство типического над индивидуальным и сделало настолько устойчивыми «общие места» в современных былинах.
Одним из средств хронологизации былин может быть изучение реалий в них, позволяющих установить нижнюю границу (горизонт), раньше которой былины не могли возникнуть в том виде, в каком они дошли до нас: особенно важны в этом отношении именно почти не изменяющиеся «общие места». В этом плане сделано немало, но все же крайне недостаточно; к тому же многое нуждается в коррективах.
Во времена Н. Я. Аристова и Л. Н. Майкова археология делала первые шаги; на рубеже XIX и XX вв., когда писал А. В. Марков, также еще не было возможности производить массовые археологические раскопки, из-за отсутствия средств и организационных трудностей. Ученым-фольклористам было крайне трудно правильно хронологизировать былины, опираясь на относительно скудные археологические данные, а главное — на археографию и иконографию.
Положение в археологии резко изменилось в советский период. Подняты пласт за пластом огромные площади Великого Новгорода, в Киеве на территории древнего детикца заново исследованы остатки Десятинной церкви и прилегающих к ней дворцовых построек, раскопан ряд древнейших городов — Любеч, Изяславль, частично Чернигов и др. Найдены богатые клады, погребения. Своими руками и глазами можно осязать и видеть в несравненно большем количестве, чем раньше, причем лучше датированные древнерусские украшения, доспехи дружинников и сбрую их коней, остатки жилищного декора — фресок, мозаики, а также круглых стекол для окон.
И В. Ф. Миллер, и А. В. Марков и, возможно, даже С. К. Шамбинаго по-иному решали бы многие загадки эпоса в области хронологизации, если бы они обладали теми материалами, которые в настоящее время доступны исследователю-фольклористу.
М. К. Картер, сделавший чрезвычайно много в области археологических исследований Киева, в особенности его детинца — Владимирова города и Ярославова города, Десятинной церкви, раскопками которых он был занят много лет, пишет: «Древнейший период истории Киева носил полулегендарный характер до тех пор, пока историки пользовались лишь сведениями, почерпнутыми из летописей и некоторых других письменных источников, игнорируя или не умея использовать в качестве исторических источников археологические памятники» (Каргер, I, 519). В другом месте своего труда он под другим углом зрения обрисовывает положение в этой области в XIX в.: «Археологическое исследование Киева, развивавшееся до начала нашего века как замкнутое вещеведение, было оторвано от основных путей развития исторической науки; археологические источники расценивались историками не больше, чем любопытные иллюстрации к тем или иным уже сложившимся главным образом на основе письменных источников концепциям. Неисчислимые богатства разнообразных археологических источников по древнейшей истории русского города, по истории городского ремесла, по истории городской культуры оставались почти вне поля зрения историков XIX в.» (Каргер, I, 52). Все это отразилось и на возможностях фольклористики.
Археология между тем позволяет с большой степенью точности установить «нижний горизонт» в памятниках эпоса (как произведениях определенного жанра). Если какое-нибудь понятие, термин проникли в былины и притом удержались прочно, то это значит, что былины сложены не позднее того времени, когда бытовал обозначаемый ими предмет или явление: лук, гридница, обычай захоронения в срубе и т. п. Случаи поздней словарной замены отдельных терминов ничего не меняют; хотя в былины, пусть робко, и проникают все же новые образы, подменяющие старые (огнестрельное оружие в былине о Вольге, паровые машины на корабле Садко и пр.), никто ведь не станет утверждать, что былины сложены не ранее XIX в., например, когда был изобретен пароход, или даже XVI в., когда на Руси стали известны кремневые ружья, упоминаемые в былине о Вольге. Для хронологизации важны наиболее древние термины и понятия, а не новейшие.
В кажущемся хронологическом хаосе в эпосе существуют, таким образом, все же твердые, надежные ориентиры. Но нельзя, конечно, отрицать, что исследователь сталкивается со множеством серьезных и, на первый взгляд, иногда даже непреодолимых трудностей, как только приступает к разбору былин с целью проследить в них отражение исторической среды и обстановки и на основе этого приурочить к определенному периоду какое-нибудь встреченное в эпосе явление культуры.
В археологии существует стратиграфия, а в былинах ее по существу нет. Так называемые слои в русском эпосе, прослеживаемые исторической школой, в действительности не только перемешаны самым причудливым образом, но и содержание их не вполне устойчиво. Исследователю фактически приходится как бы «отмучивать» этот конгломерат эпох и столетий. Могут возразить, что то или иное понятие могло быть введено позже, но заимствования из письменных источников, из печатных книг все же спорадичны, не дают устойчивых образов и представлений и, как правило, не входят в «общие места» эпоса.
Стертые именно из-за своей архаичности включения забытых понятий и терминов в былинах, напоминающие древнюю кладку в постройках Киевской Руси, вмонтированную в новые кирпичные стены, представляют особую ценность для определения времени сложения былин, среды, в которой они создавались, так же как и дальнейшей их судьбы.
Археологи, историки искусства и собственно историки, этнографы — все широко привлекают эпос как исторический источник. В их исследованиях можно найти упоминания об эпических реалиях, образах, мотивах, отразивших конкретные черты жизни древней Киевской Руси. Ученые смежных исторических специальностей, в первую очередь археологи, делают очень нужное и своевременное дело, сближая данные разных наук и изучая фольклор комплексно с другими областями древнерусской культуры, хотя нередко они не владеют в достаточной мере специальным фольклористическим методом. Плодотворная работа археологов и историков затрудняется из-за отсутствия выработанной методики исторического исследования эпоса или ее устарелости (произвольные построения на единичном варианте, игнорирование книжных влияний и пр.), из-за принятия нефольклористами на веру отдельных ошибочных положений, и утверждений, вошедших в свое время в научный обиход.
Это положение было четко определено Б. А. Рыбаковым в одном из выступлений: «...Историки и филологи слишком оторваны друг от друга. Они часто идут параллельно, но все-таки слишком далеко друг от друга... Конечно, эту искусственную преграду, которая создается между историками и филологами, необходимо разрушить» (сб. «История и социология». М., 1964, 61 — 62). В восстановлении многогранной в своем единстве культуры Древней Руси необходимо участие фольклористов. И идейная сторона эпоса — его основа, и художественная воспринимаются по-иному, если их изучение опирается на реальную историческую среду. При этом выявляется неповторимая историческая сущность жанра.
Следует напомнить, что в истории русской фольклористики XIX — начала XX в. — несмотря на разногласия между учеными — изучение эпоса в комплексе с другими сторонами древнерусской культуры, использование былин как исторического источника имело все же устойчивые традиции, шло в русле науки.
Из современных фольклористов этой точки зрения последовательно придерживается А. М. Астахова. В своей итоговой работе по изучению эпоса она уделяет внимание острой проблеме хронологизации былин, а в связи с этим и модернизации: «Что касается отражения в былинах киевского цикла бытовых черт, характерных для более позднего времени, то оно одно, если и имело место, не может служить непреложным аргументом в пользу позднего сложения самих былин: русский богатырский эпос жил в устной традиции многие столетия и не оставался безразличным к новой исторической и бытовой действительности, элементы которой могли давать отдельные поэтические наслоения. К тому же... новейшие археологические и исторические изыскания внесли решительные поправки в наши представления о древнерусском искусстве и быте» (Астахова, Итоги, 223 — 224).
Былина для А. М. Астаховой прежде всего — художественное произведение, ее интересуют их сюжеты и образы, народные идеалы, сказавшиеся в отборе этих сюжетов и образов. Но при изучении былин, по ее утверждению, «все это должно быть соотнесено с исторической реальностью в широком плане, т. е. с особенностями исторической обстановки, быта, общественных отношений и т. п.» (там же, 76; см. также 45).
Критикуя историческую школу, А. М. Астахова пишет, однако: «Чрезвычайно важным было привлечение, кроме исторических событий, материала общественной и бытовой русской жизни, что давало возможность установить связи нашего эпоса с важнейшими общественно-экономическими моментами исторического развития русского народа. Многие наблюдения и поднятый в этом направлении материал составляют тот фактический вклад в науку, который сделан учеными исторической школы и который надлежит осмыслить уже в свете марксистско-ленинской методологии» (там же, 48). К установке А. М. Астаховой близка мысль Б. А. Рыбакова. «К русскому былинному эпосу,— пишет он,— нужно подойти широко, с полным охватом всего исторического материала, заново проверяя и расширяя исторические сопоставления, сделанные сто лет тому назад» (ДР, 43).
Действительно, едва ли следует только критиковать русскую историческую школу, самую реалистическую в дореволюционной фольклористике, инкриминируя ей все недостатки исторической науки в тот период.
Было бы несправедливо забывать при этом, что доверие к исторической достоверности эпоса, хотя и преломляющего явления действительности через призму художественного восприятия, характерно для всех почти русских ученых прошлого века. При этом «исторической основе» придавалось определяющее значение.
Если учеными XIX — начала XX в., в основном, конечно, сторонниками исторической школы, и были допущены фактические и методологические ошибки при изучении русского эпоса в историческом аспекте, дело советских фольклористов исправить эти ошибки, опираясь на огромные достижения исторических наук и новую методологию, но не отрекаться от богатого наследия, оставленного прежними исследователями.
* *
Основными вехами в области изучения историко-бытовой обстановки в былинах можно считать исследования Майкова, Вс. Миллера, Маркова, Рыбакова. Некогда еще Ф. И. Буслаев, противопоставляя плодотворности изучения былин в историческом аспекте, предпринятого в его время, упражнения так называемых мифологов и опровергая и свой ранний метод, писал: «Из первобытного хаоса нагроможденных стихий мы вышли на вольный свет истории. Под нашими ногами не зыбкая среда, составленная из туч и дождей, а земля Русская, с ее географическими урочищами... Былина стоит уже по эту сторону истории, отделяясь от доисторического мрака резко обовначенным слоем историческим и географическим» (Буслаев, 256 — 257).
Л. Н. Майков был одним из первых серьезных исследователей эпоса в истjрико-бытовом аспекте. Он проделал кропотливую работу по учету не только явлений духовной культуры и социальных отношений в эпосе, позволяющих соотнести их с древнерусской историей, начиная с X в., но и отражения в эпосе древнерусского материального быта. Наиболее развита эта мысль в его известной магистерской работе «О былинах Владимирова цикла» (СПб., 1863), написанной свыше столетия назад. Он признавал, что «народный эпос по своему первоначальному образованию всегда современен или воспеваемому событию, или по крайней мере живому впечатлению этого события на народ... Если же мы отделим действительное событие от его поэтического воспроизведения значительным пространством времени, то должны будем предположить в народных певцах намеренное, ученое воспроизведение прошедшего, а это едва ли возможно по степени и характеру их образованности» (Майков, 22) (Впоследствии тот же взгляд развивал Н. П. Дашкевич: «Если не все, то большая часть былин возникают непосредственно под свежим впечатлением известных событий», — писал он, ссылаясь при этом на Миклошича, утверждавшего, что «всякая героическая песня, »в своих главных чертах, современна воспеваемому событию» (Н. Дашкевич. К вопросу о происхождении русских былин. «Университетские известия». Киев, 1883, № 3, стр. 161). При этом Дашкевич указывал, что «историческая основа» «должна быть точкой отправления всех исследований о былевом эпосе» (там же, стр. 165), и при последующих изменениях она не утрачивается (там же, 1883, № 5, стр. 24))
В своем исследовании «О былинах Владимирова цикла» Майков рассматривает самые различные стороны древнерусской культуры: города и села, пригороды и приселки; жилище различных видов и внутреннее его убранство, гридни, терема, светлицы, палаты и хоромы, двор с коновязями, медовые погреба, подвалы, ворота, крыльца, окна; одежду из дорогих тканей, украшенную золотым и серебряным шитьем, «пушистые-ушистые» шапки — с указанием способов ношения всего этого, обувь из сафьяна; различные виды доспехов и вооружения; пищу и пиршественную утварь и многое другое.
Конечно, большинство из этих рубрик и самостоятельно определит теперь каждый исследователь эпоса, но Майков впервые обратился к эпосу как к историческому источнику и уверенно сопоставил в комплексе данные эпоса с исторической действительностью Киевской Руси, нарисовав яркую и запоминающуюся картину той эпохи, проложив путь будущим исследователям.
Однако он не отождествлял художественные образы с древнерусской действительностью (Как это делал, например, Н. Я. Аристов, щедро, но не исчерпывающе привлекавший эпос как прямое свидетельство существования того или иного явления или реалий в Древней Руси в своей книге «Промышленность Древней Руси» (СПб., 1866). Сопоставляя эпос с историческими источниками разного рода, он принимал при этом за аксиому, что эпос возник (во всяком случае в отдельных своих частях) в эпоху Киевской Руси), а учитывал их специфику как произведений народного творчества; так об особенностях жилища в былинах он писал: «Участие поэтической фантазии в этих описаниях очевидно, но и при том из них можно составить некоторое понятие о характере древних построек» (Майков, 48). Методически важным Майков «считал собрать «исторические данные и сблизить их со свидетельствами других памятников того же времени» (там же, 42). Для сличения с былинами он привлекал не только летописи и другие письменные источники (русские, византийские, арабские), но и памятники изобразительного искусства, что позволило ему сделать ряд ценных выводов.
Эта работа по изучению былин Владимирова цикла, как считал сам Майков, «даст новые данные для бытовой истории их времени и вместе с тем утвердит новыми доказательствами, что они принадлежат именно этой эпохе» (Киевской Руси. — там же, 3). Именно бытовые черты, по его мнению, могли помочь правильной хронологизации эпоса. Допуская крайне архаичные элементы в составе жанра былин, которые он относил даже «к эпохе доисторического сродства индоевропейских преданий», он тем не менее настаивал: «все содер жание былин, а в том числе и эти древнейшие предания, представляются в такой редакции, которая может быть приурочена только к положительно историческому периоду. Поэтому необходимо всмотреться в главные исторические данные, встречаемые в былинах Владимирова цикла; из отношения их к положительным историческим показателям можно с некоторою точностью определить эпоху самого сложения былин» (там же, 21 — 22).
Этой эпохой Майков признавал X — XII вв., когда содержание былин Владимирова цикла, по его мнению, еще «вырабатывалось», а «установилось» оно окончательно в XIII и XIV вв., «когда... в народе свежа была память о первенствующем значении Киева» (там же, 25 — 27); при этом «вырабатывались» былины именно в самой «области Киевской», «в пределах которой помещается большая часть происшествий, описываемых в былинах Владимирова цикла» (там же, 31).
В результате скрупулезного изучения вопроса (что не исключало широких обобщений) Майков пришел к обоснованному выводу об исторической достоверности былин, которые, «несмотря на значительные позднейшие наслоения, представляют довольно полное изображение народного быта и народных понятий Руси в тот период, когда они сложились» (там же, 42).
Значение исследования Л. Н. Майкова, как справедливо пишет М. К. Азадовский, «не было достаточно оценено современниками» («История русской фольклористики», т. II. М., 1963, 148). В этой небольшой по объему работе Майкова по существу впервые сделаны все основные сопоставления эпоса с древнерусской жизнью, которые конкретно разрабатывали на протяжении всего XIX в., да и позднее почти все исследователи былин.
Линию изучения былин в историко-бытовом плане, проложенную Майковым, наиболее последовательно продолжил из фольклористов конца XIX — начала XX в. А. В. Maрков, в особенности в своей работе «Бытовые черты русских былин» (М., 1904). Сквозь призму отдельных явлений материальной и духовной культуры он сумел преломить всю жизнь Древней Руси в ее исторической конкретности (В. П. Аникин в статье «Историко-фольклорная концепция А. В. Маркова» (ОИРЭФА, II, 163|) обратил внимание на то, что, по архивным данным, сам Марков первоначально назвал свое исследование «Исторические черты русских былин», а не «бытовые», под каким названием работа вышла).
«Сложность былины,— писал Марков,— требует отдельного изучения ее бытовых, исторических, реальных элементов и поэтических» («Былина», 284). В былинах бытовые черты «нужно искать... в побочных обмолвках и тех частях описаний, на которых не сосредоточивается интерес рассказа», т. е. которые выскальзывали из-под контроля сказителя (БЧ, 2). Говоря о «прикрасах» и возможности литературных заимствований в былинах, он указывал, что «надежным критерием» «для того, чтобы отличить эпические образы от бытовых черт... можно признать только соответствие былинных данных историческим свидетельствам» (там же).
А. В. Марков проводил примерно ту же мысль о хронологизации былин, что и Майков, приурочивая их к Киевской Руси, употребляя даже тот же термин «выработались»: «...Жизнь былин определяется... громадным промежутком времени в восемь столетий, с X до XVII..., но для нас важнее определить эпоху, когда возникло ядро русского эпоса, когда творчество было наиболее интенсивным, когда выработались его технические приемы, определившие навсегда характер былин. Для этого необходимо обратить внимание на основные факты их содержания» (борьба с кочевниками, «память о преобладающем значении Киева», «о принадлежности Чернигова к русским городам (до второй половины XIV в.)», новгородская вольность, паломничество в Иерусалим, «представление Руси княжескою») (БЧ, 3).
Марков был одним из ближайших учеников В. Ф. Миллера (хотя и расходился серьезно с ним по отдельным вопросам, в основном в поздний период жизни В. Ф. Миллера, когда взгляды того, например о времени сложения былин, претерпели довольно существенные изменения) и поэтому не удивительно, что многие их высказывания очень близки. В. Ф. Миллер также настаивал на изучении былин в связи с историко-бытовой обстановкой, отраженной в них. «Только внимательное изучение культурной и политической истории народа в течение ряда столетий даст нам возможность ответить и на историко-литературные вопросы» (В. Миллер, 111, 6).
В русской истории Миллер находил периоды, благоприятные и неблагоприятные для жизни эпоса, и ядро его относил все же к периоду до начала XIII в., признавая единство киевского и новгородского циклов, так как Новгород был тесно связан политически и экономически с Киевом (там же, 25). Он категорически отрицал, что содержание былин могло сложиться в мрачную эпоху монголо-татарского нашествия (О произвольности признания эпохи монголо-татарского нашествия временем сложения былин писал также убежденно А. Н. Веселовский (см. «Русский эпос и новые его исследователи», стр. 152)).
Однако В. Ф. Миллер, в отличие от Маркова, находил в конце жизни безнадежной всякую попытку выяснить, какие сюжеты входили в цикл былин X — XI вв. Но, отказываясь от «безнадежных вопросов» в области конкретной сюжетики и образов, В. Ф. Миллер тем не менее находил возможным «постараться уяснить, к какому времени относятся вообще возникновение и развитие раннего Владимирова цикла и какие общественные условия вызвали его появление» (там же, 7, 8).
Скепсис В. Ф. Миллера, отчасти М. Г. Халанского и других как бы перебрасывает мостик к А. П. Скафтымову, фольклористические воззрения которого, впрочем, тоже можно отнести к скептическому направлению лишь весьма условно.
Это направление удерживалось в 20-х годах нашего века, когда в науке еще не определились достаточно новые взгляды и она жила старым наследием, да и ученые в большинстве были связаны с дореволюционной эпохой. Возможно, что скептическое направление в фольклористике объясняется воздействием агностицизма — философского течения, модного в науке предреволюционного периода. Работа А. П. Скафтымова «Генезис и поэтика былин» была написана именно тогда (издана же в 1924 г.). Кроме того, безудержные упражнения во всевозможных приурочениях былин к отдельным событиям и прототипам, допускавшиеся многими исследователями, естественно, должны были вызвать реакцию против такой историзации фольклора. Сам Скафтымов отчетливо сформулировал требование повышения уровня исследований эпоса в историческом аспекте: «Без догадок и гипотез в научном творчестве обойтись нельзя, и конечно, не об устранении их говорят наши слова, а лишь об ограничении не в меру развившихся увлечений» (там же, 39). Он напоминал, что при изучении былин надлежит все время помнить об их художественной специфике, как жанра устного поэтического творчества. Скафтымов, скептически называвший былину кораблем без якоря, который прибивает к любому берегу, но который нигде не останавливается, в своей работе «Генезис и поэтика былин» провел все же ряд очень конкретных, точных и тонких сопоставлений былин как жанра с русской исторической действительностью, особое значение придавая описаниям бытовых реалий в былинах.
«Исследователи, в поисках за отголосками исторического прошлого в былине,— писал Скафтымов,— давно уже обратили внимание на аксессуарно-обстановочную часть рассказа, предполагая, что мелкие бытовые черты... неминуемо должны были давать обстановку соответствующего исторического момента и среды... Несомненно, к такому приурочению имеются действительные и весьма серьезные основания. Всякое название какого-нибудь предмета свидетельствует, во-первых, о наличности этого предмета в прошлом и, во-вторых, о том, что он, в какой-то степени, как очевидцу или по слухам, был известен какому-то составителю и исполнителю былины» (Скафтымов, 118). Наиболее достоверными для исторических сопоставлений Скафтымов считает случаи, «когда предмет фигурирует в составе самого сюжета», является его «неотъемлемым эвеном» — соха в былине о Микуле, клюка в былине об Идолище и т. п., вследствие чего «напрашивается предположение об исконной, первичной принадлежности этих предметов данному сюжету» (там же, 119). Но он не отрицал значения в этом плане «чисто описательных деталей: костюм действующих лиц, пища, жилище, убранство, военное снаряжение, общий уклад бытового обихода и пр.».
Скафтымов ставит и один из самых сложных вопросов фольклористики — о времени проникновения того или иного образа в былину: «при самом сложении или уже в один из моментов дальнейшей передачи из уст в уста?» (там же, 118). Он утверждал «фактичность» именно основы эпоса: «...Необходимо предположить, что в развитии былины был момент, когда фактическая конкретность, входящая в ее состав, в известной мере являлась для нее предметом непосредственного интереса... Оттуда, из этото отдаленного момента, и идет основная кристаллизация сюжета, как некоторого, потом уже неразрывного, слитка конкретных представлений» (там же, 100).
Подчеркивая большую роль эпической идеализации в былинах, А. П. Скафтымов тем не менее утверждал, что в основе эпических представлений лежала исторически-конкретная действительность. «...Поэтому в бытовой исторической документации подобные черты могут служить аргументами территориальных и хронологических приурочений лишь при соответствующем устранении идеализирующей тенденции; но так как несомненно то, что «идеальные представления откуда-то тоже должны были возникнуть,... раскрытие источников таких представлений способно во многом осветить бытовую реальную почву, на которой создавалась былина» (там же, 123 — 125).
Большинство наиболее серьезных исследователей указывали на необходимость при изучении историзма былин учитывать их художественную специфику, не делать слишком прямолинейных сопоставлений, отдавая все же приоритет исторической основе былин по сравнению с их поэтическими особенностями. Н. П. Дашкевич настаивал, что «лишь за вычетом или полным устранением исторической основы исследователь может заняться разысканием иных источников» (литературных влияний и пр.) («К вопросу...», 9). Е. В. Аничков писал: «...От песен нельзя заключать непосредственно к быту» (Аничков, 286).
В наши дни художественную специфику былин учитывает большинство ученых смежных исторических дисциплин, хотя сама по себе эта специфика (как явление фольклора) их мало интересует. М. К. Каргер, например, привлекает русский и скандинавский эпос в своих археологических изысканиях о древнем Киеве, но напоминает: «Превращая русскую легенду или северные песни в исторические документы, в собственном узком смысле этого слова, исследователи нередко обольщали себя иллюзорной исторической реальностью тех фактов, которые на самом деле имели подлинную ценность лишь как поэтический образ, требующий специфических средств раскрытия» («К вопросу о древнейшей истории Киева». С А, X, 1948, стр. 241).
Какие же элементы художественной специфики наиболее затрудняют поиски исторической достоверности в былинах? Это гиперболизация, идеализация и собственно фантастика. В то же время их подчиненность историзму в классическом эпосе позволяет легче выделять реальную бытовую основу различных образов и ситуаций.
Конечно, былины — художественное произведение, и в их оформлении действуют свои тенденции. Поэтому, чтобы избежать произвольных выводов, следует, по нашему мнению, исходить при анализе былин из определенной установки: те или иные реалии могут считаться исконными, исторически конкретными для былин, если им находятся аналогии в истории Руси X — XI вв., хотя бы они бытовали и позднее; рассматривать их надо в комплексе с другими явлениями и ситуациями древнерусской социальной жизни, отраженными в былинах (например, в былине о Дюке — значение Галича как культурного центра, близость к летописному описанию конских ристаний под 1150 г.); главное же — учитывать общую идейную направленность былины (например, роль Киева как центра Русского государства, двойственный характер ранних взаимоотношений с кочевниками — то врагами, то союзниками).
Нельзя не отметить, что форма самих былин очень изощрена и сложна; она соответствует степени развития ювелирного, архитектурного, живописного искусства Древней Руси, явно неся отпечаток высокого профессионального мастерства. Мысль В. Миллера о профессионализме сказителей былин, обслуживавших и феодальные круги (В. Миллер, I, 52 — 64), в наше время подтверждается аналогиями в других областях культуры. При становлении государственности в Древней Руси в X — XII вв., как это единогласно признается историками и археологами, так обстояло дело со всеми мастерами — ювелирами, зодчими и др., а не только со сказителями.
В. М. Жирмунский, намечая общие черты героического эпоса как жанра у разных народов, указывает, что вследствие приема идеализации, свойственной эпосу, «далеко не всегда кажущийся историзм эпического предания является прямым и непосредственным отражением истории», но в то же время подчеркивает, что «на ступени героического эпоса... господствует не сказочная фантастика, а монументальный героизм, благородный и трезвый» и сама идеализация складывается в духе «желаемого идеала» (Жирмунский, 325), согласно «с нормой человеческого поведения, сложившегося в народном сознании» (там же, 317). «...Выделить более древние части, наметить основные этапы сложения и развития эпического сюжета» (там же, 284) он считает возможным лишь при помощи «углубленного исторического и этнографического исследования» эпоса и его «идейно-поэтического содержания», сличения эпических черт с «фактами народной жизни и истории народа», общественных отношений, народного быта, обычаев, верований и пр. (там же, 372).
Все эти высказывания В. М. Жирмунского можно, конечно, отнести и к русским былинам.
Сложность изучения именно былин в историческом плане четко определил M. М. Плисецкий. «Былина как явление устной художественной традиции,— писал он,— не может быть глубоко исследована простым сближением ее образов с различными историческими документами; необходим фольклористический анализ с учетом особенностей устного бытования произведения в течение ряда эпох, с одновременными наблюдениями над поэтикой произведения, сопоставлением с художественной литературой эпохи, лингвистическим разбором и проч.» (Плисецкий, Историзм, 5).
* *
Художественную специфику передачи истории в былинах, а не беспочвенную фантазию угадывали в русском эпосе уже первые его исследователи, причем свой вклад в историческое изучение былин, несмотря на архаизирование их, внесли и славянофилы. Особое внимание их привлекала модернизация в былинах.
К. С. Аксаков признавал «историческую верность былин», несмотря на «анахронизмы» в них: «...Богатырские песни, очевидно, принадлежат к древнему периоду нашей истории; вероятно, были они петы если не при самом Владимире, то вскоре после него. ...Время, конечно, имело на них свое действие, оно нанесло многое на них, и многое прилипло к ним; встречается много анахронизмов, но объяснить их нетрудно» (Аксаков, 332 — 334). Татар в былинах он считал заменой «образов врагов древних» — печенегов и хазар: «... Вольное и радостное положение великого князя киевского Владимира, сохраняющееся в песнях, смущается последующими отношениями князей руоаиих к орде. Орда, в песнях, каким-то чудом зашла в мир и эпоху Владимира; но зато видим и понимаем ясно несообразность ее присутствия здесь» (там же, 334) (В свете этих высказываний следует объяснить в значительной мере полемическим задором упреки историка С. М. Соловьева К. С. Аксакову в «антиисторическом направлении» его исследований по былинам, в ответ на что О. Ф. Миллер в своей рецензии обвинял в «антифактическом» направлении самого Соловьева (рецензия Ореста Миллера «Русский народный эпос пред судом г. Соловьева». «Библиотека для чтения». СПб., 1864, кн. 3, стр. 52)).
Н. Д. Квашнин-Самарин писал: «Именно любопытно знать, насколько справедливо изображают былины прославляемую ими эпоху, насколько они ей верны, по крайней мере, с внешней стороны (т. е. со стороны быта.— Р. Л.) ... Если эпоха в общих чертах представлена верно, то, значит, и самые песни сложились скоро после нее (само собой разумеется, в первоначальной своей форме; нет эпоса, который не изменился бы сколько-нибудь в течении времени). Если же это так, мы получаем право смотреть на былины, как на хороший исторический материал, и пользоваться ими, как таковыми» (Квашнин-Самарин, I, 78).
М. П. Погодин, приводивший бытовые черты несомненной древности в былинах, не смущался анахронизмами в них, доказывая, что ими тоже «подтверждается достоверность и подлинность былин: заплаты ясно указывают собою, что под ними некогда была другая ткань, обветшавшая и утраченная; они указывают на древнюю основу, не подходившую под обстоятельства современные, которая и была заменена ими» («Замечание о наших былинах». ЖМНП, 1870, № 11-12, стр. 157).
Довольно оптимистично относился к явлениям модернизации О. Ф. Миллер, не считая эти «наросты» (О. Миллер, 295), «подновительную замену» (там же, 633 и др.) ни определяющими для былин, ни значительно искажающими основу эпоса.
Известный педагог В. Я. Стоюнин с большой проницательностью отмечал сходство образного материала былин с явлениями в живом языке: старые и новые образы соединяются в былинах так же органически, как старые и новые слова в языке (Стоюнин, Руководство, 67).
А. М. Лобода в своем обзоре истории изучения былин писал, что «историческая основа их сильно затемнена..., восходя многими своими чертами к отдаленнейшим векам русской истории, помня еще Владимира Св., а может быть,— и его предков, былины в сознании последующих поколений являлись отзвуком славного былого, минувшего величия, приобретали особую цену, редкое обаяние» (Лобода, 4); но история в них — явление особого рода: «Под таинственным покровом поэтической передачи пред нашим взором вырисовываются очертания многих веков русской истории... В общем получается цельная, замечательная по своему богатству и разнообразию картина внутренних и внешних отношений Руси, ее идеалов, культурных общений,— неписаная история, не признающая хронологии и с своеобразными приемами изложения, но тем не менее полная внутренней правды!» (там же, 1—2) (О. Ф. Миллер в свое время образно изложил ту же мысль: «Исторический ряд веков... эпически укладывается в один век Владимиров» (О. Миллер, 808—809))
За последние десятилетия несравненно расширилась, как уже говорилось, археологическая база для бытовых сопоставлений. Не случайно археологи в настоящее время дают наиболее оптимистический прогноз исследований эпоса в историческом аспекте; как всегда, специалисты смежных дисциплин, не связанные традициями, довлеющими над специалистами в узкой области науки (в данном случае фольклористики), прокладывают новый путь именно в этой области. «Несмотря на обилие поэтических образов, метафор, обобщенных эпических ситуаций,— пишет Б. А. Рыбаков в самом начале своего труда «Древняя Русь»,— несмотря на нарушенность хронологии и смещенность ряда событий, былины все же являются превосходным и единственным в своем роде историческим источником... Только из былин, из рассмотрения всего былинного фонда в целом можем мы установить, какие периоды истории воспевались народом и о каких умалчивалось» (ДР, 4).
ЭПОС И ЛЕТОПИСЬ
Особую проблему составляет взаимосвязь устного эпоса и летописей. Если летописи фиксировали обращающиеся в народе в то время предания, прозаические сказания и эпические песни, то и в эпос могли попадать сюжеты и образы из письменных источников. Связь устного (эпос) и письменного (летописи) изложения исторических событий и ситуаций в Киевской Руси станет понятнее, если обратиться к сравнительному материалу. В Западной и Северной Европе, где письменность получила более раннее и широкое распространение, чем в Киевской Руси, запись устных преданий и песен о светских событиях была обычной, причем особенности устных произведений сохранялись (Подборку данных о записи устных исторических произведений в западноевропейских хрониках и легенд о записи таких произведений дал еще О. Ф. Миллер в своем труде «Илья Муромец и богатырство киевское» (стр. 64, 127, 226, 665). В наше время Д. С. Лихачев также пишет α том, что «отношение к сагам (скандинавским.— Р. Л.) как к изустной поэзии своего народа побудило уже в конце XII столетия к их записыванию» (РЛ, 101)).
Связи русских былин с летописями посвящена обширная литература. Народные сказания в летописях старался выделить уже В. Н. Татищев в своем историческом труде, а затем К. Ф. Калайдович, о высоком значении исследования которого А. М. Лобода писал: «Ссылки на летописи, сделанные с редкой по тому времени полнотой и тщательностью, явились исходным пунктом для всех последующих исследователей» (Лобода, 155). Майков, широко привлекавший летописи при исследовании былин, утверждал, что летописи сложились в значительной мере на основе эпических преданий (см. Майков, 24). Его подборка также использовалась затем многими (поколениями исследователей фольклора. Вероятно, именно эти исследования помогли историкам утверждать эпическую основу летописей.
Специальное исследование о фольклооном элементе в летописях провел Н. И. Костомаров («Предания первоначальной русской летописи в соображениях с русскими народными преданиями в песнях, сказках и обычаях»), причем помимо фактических сличений эпического и летописного материала (мотивов, сюжетов и пр.) выявил и общие закономерности: неизбежность использования устных преданий летописцами при отсутствии письменной традиции и памятников на Руси в довладимировы времена и в начале его княжения; олитературивание и редактирование фольклорного материала монахами-летописцами, тем более при изменении преданий в течение веков (Костомаров, 320 — 322), причем излагались фольклорные предания, видимо, в сокращении, чтобы «избегать тех приемов, в каких передавали их певцы и рассказчики, приемов, неприличных для благочестивого книжника» (там же, 297).; слияние образов и биографий разных исторических лиц; значение для сбережения топонимических преданий в эпоху составления «Повести временных лет» наличия «вещественных остатков», связанных с ними: кургана, признаваемого в народе Игоревой могилой, церкви св. Илии в Киеве, где, по преданию, христиане из дружины Игоря приносили клятву, и пр. (там же, 338, 340).
Былины, повествующие о военных предприятиях русских, Костомаров считал связанными с дружинной средой — «людом военным» — и в основном панегирическими. Однако, если это были произведения, «распеваемые и сказываемые гуслярами перед князьями и боярами» (там же, 338), то остается непонятным поношение Владимира, часто встречающееся в былинах. Необходимо предположить более широкую аудиторию и более оппозиционно настроенных сказителей былин (хотя и связанных с широкими слоями «люда военного» в первую очередь).
«За исключением немногого, что почерпнуто из письменных источников, все повествование о временах древних включительно до смерти Владимира взято из народных преданий, сказаний, песен и пересказов в том виде, в каком эти древние времена отражались в них во второй половине XI и в начале XII века»,— утверждал Н. И. Костомаров в заключении к своей работе (там же, 392).
В другом месте работы он распространяет свою мысль и на княжение Ярослава Мудрого, добавляя, что для большинства летописных сказаний «иных источников невозможно и вообразить» (там же, 295).
Несмотря на известные преувеличения, Костомаров сумел сделать из сопоставления летописей с эпосом чрезвычайно убедительные фольклористические выводы, главным образом о сложении цикла былин о Владимире уже очень рано: «Что Владимир был одною из самых любимейших личностей нашей народной поэзии, в этом, кажется, и спора быть не может... Из самой летописи положительно видно, что... в конце XI и начале XII века Владимир был уже эпическим лицом народной поэзии» (Костомаров, 367 — 368).
В свете современной науки состав летописей представляется гораздо более сложным: в них выявлены и переписка князей и других политических деятелей, и документы, например договоры, «деловая речь» (посольская, воинская, юридическая), заимствования из литературы, оригинальной и переводной, и пр. (см. РЛ, 77 и др.).
Д. С. Лихачев, приведя высказывание П. В. Строева, что летописи «представляют «сборники разновременных и разнородных произведений» (ПВЛ, II, 38), сам образно называет летописи «набором кусков драгоценной смальты» (ПВЛ, II, 48). Трудами исследователей многих поколений были выявлены конкретные эпические включения в летописную хронику. Кроме сходства с сюжетами и мотивами фольклора, в особенности эпоса, отдельных эпизодов в летописи (Например, походы на Византию и щит на воротах Царьграда, смерть Олега от своего коня, месть Ольги, испытательные дары Святославу, сватовство к Рогаеде, «корсунская легенда», эпизод с юношей-кожемякой и многое другое), взаимодействие обоих источников — фольклора и летописи — сказывается в ритмическом складе, эпитетах, числах (Эпическими числами считают «три» (три года осады Корсуни), «двенадцать» (12 гривен на воина Олега), «сорок» (40 тысяч Руси при походе Олега на Византию и «сила» в 40 тысяч в былинах), «девяносто» (девяностолетний возраст стариков в летописях и былинах)), устойчивых формулах и пр. Конечно, ряд сходных в эпосе и письменных источниках оборотов, образов и речений может быть объяснен и тем, что все это почерпнуто из языка одной и той же эпохи, считая устные и письменные памятники синхронными.
Из позднейших историков В. О. Ключевский, перечисляя большинство названных уже Костомаровым «летописных саг», делает тот же вывод о синхронности или близости по времени сложения былин в Киевской Руси эпохе Владимира. «Можно заключить, — пишет Ключевский,— что в половине XI века уже сложился в Киевской Руси целый цикл историко-поэтических преданий»; основным их содержанием он считал походы Руси на Византию (В. Ф. Миллер, отметим, во многом опиравшийся вообще на исторические концепции Ключевского, приводит это высказывание в своих «Очерках» русской народной словесности») (В. Миллер, III, 17).
Сопоставление былин с летописями осложняется тем, что фольклорные эпизоды в разных списках летописей содержат разночтения, а иногда, сохранившись в одних, бесследно исчезли в других или оставили в них лишь смутный след.
Летописцы переписывая старый текст, изменяли, дополняли и контаминировали его, освещая с той или иной степенью тенденциозности. Поэтому едва ли когда-нибудь удастся узнать, что за неведомые богатыри появляются в Никоновской летописи, какова была в действительности история образа Алеши Поповича и его сподвижников.
Очень ценна мысль Е. В. Аничкова, что для Древней Руси мы не имеем неподвижного текста и в письменной литературе: «Литературные памятники... вообще развиваются как народная словесность. Одно произведение не приходит на смену другому... Растут и обновляются одни и те же» (Аничков, 96).
Еще А. М. Лобода считал не обязательным видеть в летописных эпических сказаниях «уже сложившуюся былину»; «какое-нибудь распространенное предание, устные рассказы очевидцев и т. п. служили в одно и то же время материалом для книжника и ядром эпической песни». Он обратил внимание на то, что уже первоначально одни и те же факты могли получить разное освещение, а в дальнейшем подвергались вследствие устного бытования и большим изменениям. Поэтому Лобода настаивал на необходимости «широты и некоторой свободы самих сравнений» и, таким образом, предостерегал от слишком детальных сопоставлений былин с летописями (Лобода, 12—13).
«Степень достоверности исторического источника по сравнению с эпическим,— пишет также Жирмунский,— сама по себе требует также критической проверки. Средневековый летописец и историк в тех случаях, когда он пишет не по официальным письменным источникам, а по слухам об историческом событии, нередко передает уже первую стадию фольклорной обработки будущего эпического сказания» («Народный героический эпос. Сравнительно-исторические очерки», 229).
В последнее время очень широкое сличение эпоса с летописями провел Б. А. Рыбаков, использовав и все основные достижения своих предшественников. Включение в предполагаемый им первый летописный свод 997 г., попытку реконструкции которого исследователь предпринял, «большого количества различных фольклорных мотивов» он находит естественным, так как «составитель свода был современником создания самого значительного эпического цикла — былин о Владимире Киевском» (ДР, 23). Он ищет не только узких, фактических соответствий персонажам и сюжетам былин в летописных повествованиях, но и отражения в "былинах исторических ситуаций (например, замены наемной варяжской дружины русской в былине о Микуле и Вольге, строительства пограничных укреплений в образе ««богатырской заставы», роста влияния городских общин в новгородских былинах и т. п.). Исследователь набрасывает общую картину таких соответствий: «Полным созвучием с народными былинами Владимирова цикла является летописное повествование о первых двадцати годах княжения Владимира Святославича. Борьба с печенегами, постройка крепостей, привлечение северных племен для защиты государства на юге Руси, борьба с разбойниками, заботы о создании дружины, богатырские пиры в Киеве — все это до мелочей совпадает с былинными циклами о Добрыне и Илье Муромце» (ДР, 349).
В приезде местных богатырей на службу в Киев Б. А. Рыбаков видит исторический конкретный процесс набора защитников южных пограничных укреплений из всех земель Руси, о чем говорится в «Повести временных лет» еще для конца X в. (Примечательно, что еще О. Ф. Миллер напоминал о «первообразе заставы» — городах «Старого Владимира», а в богатырях — выходцах из разных мест Руси видел «эпическое отражение того сбродного люда, каким и населял Владимир свои острожки» (О. Миллер, 808—809))
Однако Б. А. Рыбаков не идентифицирует русский эпос и летопись: «Дело не в том, что былины надо понимать как соответствие или как искажение летописи, а в том, что летопись и былинная поэзия одинаково восходят к реальной жизни, но по-разному ее отражают... Исторически осмыслить былинный эпос мы сможем только тогда, когда сделаем все возможное для сопоставления былин со всеми видами других исторических материалов, когда мы с возможной при данных условиях точностью определим тот отрезок реальной жизни русского народа, который воспет в былине или цикле былин» (там же, 86). При этом он считает, что киевские летописцы XI — начала XII в. располагали записями устных поэтических сказаний, позднее забытых (там же). Можно, впрочем, предположить, что они сами записывали в летопись известные им сказания.
ОТРАЖЕНИЕ ПЕРЕЛОМНОЙ ЭПОХИ ВЛАДИМИРА I В БЫЛИНАХ
Сложение героического эпоса обычно сопутствует у разных народов переломной эпохе — переходу от родового общества к раннеклассовому государству. Для этого периода характерно формирование воинских сил из среды народа, призванных защищать и укреплять возникающее государство. Достижение этой ступени социального развития — результат накопления больших возможностей вследствие ряда благоприятных условий. Поэтому и эпос в такую эпоху отражает веру в несокрушимость сил народа и светлое будущее строителей молодой государственности. Связь эпоса с переломными эпохами утверждается русскими учеными не только для былин, но и для эпоса ряда других народов (Так, Ю. А. Андреев характеризует эпоху создания поэм Гомера временем крушения родового строя и становления классового государства у древних греков (Андреев). «В советской литературе,— пишет он в статье «Мужские союзы в поэмах Гомера»,— посвященной Гомеру, неоднократно отмечалась историческая сложность его поэм, закономерно присущая эпохе начинающегося упадка основных норм и обычаев родового строя и их оттеснения нормами и обычаями классового общества. У Гомера те и другие сплошь и рядом выступают в качестве своеобразных гибридов. Институты родовой эпохи маскируют молодые ростки частной собственности и эксплуатации, и, наоборот, в сложных сюжетных построениях зрелого эпоса все еще угадываются простейшие жизненные ситуации, свойственные родовой общине» (там же, 49). В это определение хорошо укладываются и особенности русских былин. На типологическую близость гомеровских поэм к былинам указывал более ста лет назад еще О. Ф. Миллер; приводя высказывания западноевропейских ученых о близости гомеровских поэм к старофранцузскому эпосу, он замечает: «У нас же почему-то почти не пытались сопоставлять былины с омировским эпосом,— а пора бы» (О. Миллер, 681). Он имел предшественников: Г. Р. Державин, видимо имевший возможность познакомиться с былинами в живом исполнении в бытность свою в Олонецком крае, писал под конец жизни в 1815 г. об «общих местах» в былинах, сопоставляя былины с поэмами Гомера: «В некоторых случаях повторения, как в Гомеровых песнях, того же самого и теми же точными словами, что уже выше было сказано» (Державин, VII, 608)).
С. П. Толстов проследил стадиальность сложения классического эпоса, относя его к эпохе военной демократии: «...Все известные нам циклы героического эпоса,— по Толстову,— это памятник эпохи крушения родового строя, эпохи становления классового общества» (Толстов, 179 — 180).
Русский эпос неразрывно связан с переломной эпохой княжения Владимира I, когда создавалось древнерусское государство. «Княжение Владимира Святославича,— пишет Б. А. Рыбаков,— не случайно стало «эпическим временем». Это была эпоха расцвета раннефеодальной монархии Руси, эпоха больших внутренних и внешних перемен. Полтора десятка племенных союзов, объединявших свыше сотни восточнославянских племен, сливались в одно государство во главе с «матерью русских городов» Киевом» (ДР, 59). Этим и была вызвана идеализация Владимира Святославича, возглавлявшего радикальные социальные перемены, и летописцами, и народными певцами (см. ДР, 60 — 61).
Многое в общественных отношениях времени княжения Владимира I, в социальных институтах и пр. говорит об очень близкой еще подоснове — эпохе военной демократии. К тому же Владимир Святославич не только не решался резко рвать со старыми порядками, но, наоборот, в первую половину своего княжения пытался даже реставрировать их, чтобы крепче опереться на народные массы и свое окружение. В былинах это сказалось и в их социальной окраске, и в характеристике отношений князя и дружины, и в сложных функциях гридницы (преемницы общественного здания — дома совета), и в большом еще удельном весе легендарных мотивов.
«Общество эпохи военной демократии и доклассовое и классовое,— пишет Толстов, — ...когда средствами, заимствованными из родового общества и приспособленными к задачам новой эпохи, осуществляется создание базы нового общественного строя» (см. Толстов, 207). В Киевской Руси этот строй еще делал серьезные уступки древним традициям, чтобы избегать слишком больших взрывов. Соблюдение коллективистических традиций на праздниках, например, являлось и временным «снятием новых социальных табу» (там же, 194 — 195).
Это особенно ярко сказалось в организации общественных пиров Владимиром Святославичем — как по случаю больших праздников, так и еженедельных, хотя эти традиционные пиры приобрели уже другое назначение, содействуя укреплению престижа князя в различных слоях населения. Пиры Владимира устраивались уже на его дворе (общественное здание заменила княжеская гридница), состав участников дифференцировался, равноправное участие на пиру всех членов общины заменялось раздачей пищи и денег для широких слоев городского населения вне здания. Из числа участников всенародного (вернее — общенародного) пира выделился более узкий слой из близкой к князю военной среды — дружины и административного аппарата городской общины, явившейся непосредственной преемницей сельской общины и созданной по ее образцу. К тому же пиры, входившие ранее в цикл языческого празднества, стали приспосабливать к утверждавшейся новой государственной религии — христианству.
Переломный характер эпохи Владимира Святославича сказался и в том, что именно тогда древнее язычество было заменено в государственном порядке новой религией — христианством,— призванной укрепить сложившиеся отношения в классовом обществе. В то время, в Киевской Руси конца X — XI в., введенное христианство было чисто внешним и не успело проникнуть в сознание народных масс и самой правящей верхушки. Летописцы-монахи даже о христианских именах князей упоминают лишь глухо, сообщая о построении ими храмов «в свое имя», о днях именин, а в остальном пользуются их славянскими именами, причем сам Владимир Святославич был канонизирован впоследствии под своим языческим именем (а не именем Василия). В былинах, наряду с редкими христианскими образами — плачущей девицы-богородицы на городской стене (образ из надвратной церкви), с угрозами кочевников «спустить на дым» церкви, а на «мосты» (уличные настилы?) иконы, наряду с чтением евангелия богатырями и т. д. властвует еще «языческая» стихия: образы оборотней (дев-лебедей, воинов-волков), архаичные похороны в срубе, с конем, обоих супругов одновременно, добыча диких животных для ритуальных пиров, обрядовое медопитие с установленными его приемами, отголоски культа дикого быка — тура, коня, «вещих» птиц.
***
Очень характерно для истории русской науки, что переломный характер эпохи, отраженной в былинах, и значение становления государственности для развития этого жанра явственно ощущали почти все ведущие ученые XIX — начала XX в., хотя и не были в состоянии четко определить стадиальную сущность этого.
Ф. И. Буслаев образно писал в связи с особенностями русских былин о переломном характере раннего периода Киевской Руси, обусловившем появление этого жанра фольклора: «...Былина повествует о молодых силах родной земли, впервые развернувшихся на просторе... Только поэзия может уловить эту счастливую середину; в жизни она проходит незаметно: «Молодо жидко, говорит народ; старо — круто, а середовая пора одним днем стоит». Точно будто этот-то блаженный, середовой день русская былина и оглашает веселым шумом и разгульем пиров» (Буслаев, 147).
В своем исследовании о «бытовых слоях русского эпоса» О. Ф. Миллер относит его основное ядро к периоду киевскому, когда совершался переход «от родовых отношений к общинным» (О. Миллер, 819), когда «прежняя родовая связь» заменилась «связью вождя со служилым людом» (там же, 149) (иными словами, происходило становление военной демократии). Он дает образную картину самого этого переходного периода: «Вот эту-то юную пору, золотую пору расцвета вполне пробудившихся сил составляет в нашем эпосе пора киевская — богатырская, т. е. героическая наша пора, до сих пор не забытая ни в Сибири, ни в Олонецком и Архангельском крае» (там же, 815).
О близости былин «к действительным явлениям тех отдаленных веков русской народной жизни, когда Русь впервые обособилась в отдельное государственное тело», писал Майков (стр. 138).
Справедливо опровергая идею К. С. Аксакова о «христианской основе» былин, А. А. Котляревский настаивал на том, что «была другая, более древняя, жизненная основа наших богатырских сказаний». Былины «по мере того, как в народную жизнь проникали новые начала..., нисходили на степень стародавнего предания и принимали в себя только то из нового, что гармонировало с старинными эпическими представлениями», но так или иначе «богатырские сказания не утратили своего языческого колорита» (Котляревский, 117 — 118). При этом «новые начала», которые «пришли из чужбины», «не скоро пустили свои корни в жизнь» (там же, 82). Таким образам, Котляревский в этой полемике отодвинул сложение былин в довладимирову эпоху и настаивал на отсутствии разрыва с нею в эпоху Владимира, причем, увлекшись этим, он не проследил достаточно процесса становления государственности, т. е. качественно иного общества: «Оказания о русских богатырях, — писал он, — создались не вдруг и не в эпоху Владимира Святого: они были плодом всей предыдущей жизни народа»; народ «жил, можно сказать, тем материалом, который заготовил себе еще прежде». Котляревский отмечает глубоко «чувственный характер» героев эпоса, «избыток материальной силы» у них, противоречивший христианским идеалам. «Язычество... ярко светит в характере богатырей», и «сам Владимир является в народной фантазии как чистый язычник» (там же, 89 — 92).
К идее переломного характера княжения Владимира I «на грани переворота от одного порядка вещей к другому» не раз возвращался в своих работах Н. И. Костомаров; он называл это княжение «эпохой великого государственного преобразования» (Костомаров, 90, 374 — 375).
В. Ф. Миллер, как всегда чуткий к историческому своеобразию былин, обратил внимание на языческий склад образа Владимира в эпосе (В. Миллер, III, 31 — 32). Он базировался в этом вопросе на концепции И. Н. Жданова, своеобразно интерпретировавшего противоречивые сетования монахов в древнерусских письменных памятниках на то, что Владимира хотя и чтят в народе, но не так, как надо, и (поэтому, недостаточно славимый, он и не мог быть долго канонизирован. Жданов считал, что уже сложившийся эпический образ язычника Владимира в былинах и преданиях рано внедрился в сознание народных масс и потому надуманный церковниками благочестивый образ князя в псалмах и житиях не мог с ним соперничать. Привлекая различные древнерусские письменные источники, он противопоставляет друг другу «повести глаголемые и пишемые» в житии Владимира в Степенной книге (Жданов, 134). На переломе двух эпох эпос сохранил более архаичный и жизнелюбивый образ Владимира (Характерно, что сказители еще в XIX в. ощущали неловкость из-за сознания несовместимости двух образов этого князя: эпического князя и «равноапастольнаго» Владимира церковных канонов. Это подметил А. Ф. Гильфердинг: «Не раз сказитель, пропев про князя Владимира какой-нибудь стих, весьма к нему непочтительный, просил за это не взыскать, «потому-де мы сами знаем, что нехорошо так говорить про святого, да что делать? так певали отцы, и мы так от ник научились»» (Г., I, 54 — 55).). В то же время В. Ф. Миллер подчеркивал отражение в эпосе качественно нового характера Киевской Руси. «Русская земля..., — писал он, — впервые начала чувствовать себя цельным народным... составом. Последующие поколения вспоминали о Киевской Руси, как о колыбели русской народности» (В. Миллер, III, 13, 14). Мысль Веселовского, «видевшего основной и характернейший признак народных эпопей в идее слагавшегося национального целого, которое пришло на смену родовой и племенной обособленности», вспоминает в своей работе А. М. Астахова (Астахова, Итоги, 60).
Взгляд на вещи Древнейшего свода — «оптимистический, полный надежды, радующийся событиям, развивающимся в момент составления» этого свода с его богатыми эпическими включениями, обусловлен тем, что «особенным сиянием окружены должны быть эпохи великих нарождений», отмечал Аничков (стр. XXXVII).
К мысли о кардинальных преобразованиях в эпоху Владимира Святославича, о ее переломном характере и значении этого для сложения жанра былин присоединялись даже те исследователи, которые скептически относились к самой идее древнекиевского происхождения былин; логика истории заставляла их вступать в противоречие со своими основными положениями. Так, М. Г. Халанский, который не верил в «общерусский эпос», оговаривался: «Несомненно, что о Владимире I знали все русские племена, не столько, впрочем, как о воине, сколько о великом реформаторе, произведшем сильный переворот в течение народной жизни» (Халанский, 10).
В наши дни вопрос об архаической основе «героического эпоса» (в том числе о мифологических корня его) наиболее развернуто разрабатывает Е. М. Мелетинский, хотя чрезмерно заглубляет исторический генезис этого жанра. Важна, однако, проводимая им мысль, что хотя классический эпос, рисующий «героическое» время, опирается на традицию повествовательного фольклорад оклассового общества и на идеалы этого общества, но характерны для него новые принципы социальных отношений, обусловившие не только организацию сюжета, но и самый образ богатыря.
Подводя общий итог, можно сказать, что в былинах ярко выражено то явление, которое С. П. Толстов выявил в общеисторическом масштабе: при укреплении раннеклассового государства «общественные институты теряют (в большей или меньшей мере) свою родовую оболочку, государство сбрасывает маскирующую скорлупу военной демократии и выступает в своем законченном виде» (Толстов, 207). Многообразное отражение переломного характера эпохи княжения Владимира I и в конкретном содержании былин и в их общей настроенности будет прослежено в последующих главах, применительно к отдельным темам.
* * *
Таковы некоторые аспекты изучения былин как исторического источника для реконструкции того времени, когда они слагались. Но все же главная ценность былин в том, что они составляют высокое духовное достояние народа, неизменно на протяжении тысячелетия воспитывавшее его патриотизм. Нравственная роль былин была очень велика — и в эпоху их создания, и в последующие эпохи. Сильную и образную характеристику этой роли русской «изустной литературы» (в том числе и «торжественной былины») дал А. Н. Толстой: «Она была достоинством и умом народа. Она становила и укрепляла его нрвственный облик, была его исторической памятью, праздничными одеждами его души» («Родина», 508).