Владимир Святославич: византийский образец и борьба за единовластие
Владимир Петрухин
Оставивший «свою землю» Святослав посадил в ней трех своих сыновей — государственная власть как бы вернулась в изображении летописи к «исходному» состоянию, во всяком случае, к мотиву трех братьев, с которого та же летопись начинала историю Русского государства. Из летописных текстов очевидно, что старейший брат имел право на главный стол — Рюрик сел в Новгороде, городе-инициаторе «ряда» о призвании, Ярополку Святославичу достался Киев. Неясно, однако, было ли это представление о «старейшинстве» исходным, свойственным княжескому роду, или являлось реконструкцией летописца, как и мотив трех братьев.
Из договоров руси с греками явствует, что киевский князь действительно был главой прочй «княжьи», но среди этих князей в договоре Игоря специально упомянуты лишь сын и племянники. Отношения между братьями по смерти князя-отца оставались неурегулированными, судя по смутному сообщению летописи о внезапной смерти Трувора и Синеуса и, конечно, судя по описанным летописью усобицам между братьями — сыновьями Святослава (ср. Ключевский 1987. С. 180; Пресняков 1993. С. 30). Повесть временных лет, очевидно, в соответствии с киевской княжеской традицией, последовательно проводила идею старейшинства киевского князя (недаром в предисловии к Новгородской Первой летописи специально подчеркивается, что Новгородская волость — власть была прежде киевской), не упоминая соправителей первых русских киевских князей (в том числе Хлгу Кембриджского документа) (Неясным для летописца остается и происхождение Рогволода, правившего в Полоцке — городе кривичей, которым, по летописи, распоряжался еще Рюрик, посадив там своего мужа. Возможно, там сохранялась власть княжеских посадников, как и в Турове, где, по летописи, сидел варяг Туры (скорее, впрочем, это «народная» этимология летописца, глосса-комментарий к заморскому происхождению Рогволода)).
Мы уже могли убедиться, насколько важными для строительства не только государственной идеологии, но и самого государства были реальные прецеденты — исторические конфликты, сохраняемые летописью. Расправа Ярополка с братьями, убийство Олега и бегство Владимира за море привели к тому, что киевский князь посадил своих посадников в Новгороде и «бе володея един в Руси» (как некогда «прия власть един Рюрик» — НПЛ.С. 107). Показательно, впрочем, что летописец не осуждает за усобицу Ярополка столь же решительно, как Святополка Окаянного (скорее, осуждается Свенельд): видимо, старейшинство Ярополка не вызывает у летописца сомнений. Внешний и редко привлекаемый источник по русской истории — панегирик св. Бонифацию, включенный в Житие св. Ромуальда около 1040 г., — может свидетельствовать о том, что летописное предание о происходившей на Руси в 970-е гг. усобице опирается на историческую традицию.
Бонифаций является для проповеди к «королю Руси» и являет чудо — проходит невредимым сквозь пламя — после чего король и народ принимают крещение. Этот традиционный агиографический мотив (неопалимое Евангелие демонстрирует росам и епископ, посланный к ним при императоре Василии I) имеет продолжение, которое может быть связано со «спецификой» русской истории. У короля Руси оказывается два брата: тот, что жил вместе с королем, отказался принять крещение и был убит; второй брат правил отдельно, и когда Бонифаций пришел к нему с проповедью, упорствующий язычник убил святого. Тогда убийцу поразил недуг — оцепенение, от которого тот излечился лишь по принятии крещения по настоянию короля Руси (Назаренко 1994. С. 101).
Трудно сказать, насколько этот агиографический сюжет отражает русскую реальность: Ярополк, при всей очевидности того, что Русь стояла на пороге крещения (см. подробнее в главе 5) и принимала не только греческих священников, но и латинских миссионеров, едва ли был христианином — он похоронил брата Олега по языческому обряду под курганом у Овруча, и сам был похоронен так же (христианского погребения останки братьев удостоились лишь в 1044 г. при перенесении в Десятинную церковь). Но распри между братьями и главенство над ними «короля» действительно напоминают ситуацию на Руси. Кроме того, традиционный мотив недуга, поразившего упорствующего язычника, напоминает о болезни, внезапно поразившей князя Владимира, сомневавшегося в том, принимать ли ему крещение, в Корсуни (см. ниже в главе 5.4).
Так или иначе, и «внешние», и летописные источники согласно свидетельствуют о том, что и для внешних отношений, и для упорядочения отношений внутренних Руси необходимы были новая идеология и новое право. После очередного внутригосударственного конфликта наступает эпоха новых реформ в правление Владимира.
С упрочением Древнерусского государства и новым пониманием его внешних и внутренних целей при Владимире меняется отношение к экзогенным факторам государственного развития — в том числе к варягам, Хазарии (Тмутаракань и Белая Вежа оказались под властью Руси) и Византии. Русские князья не раз призывали варягов из-за моря, и те вливались в их дружину (русь), но при Владимире произошел конфликт с варягами, демонстрирующий перемены в их положении. В 980 г. (по другим данным в 978 г.) при помощи варягов Владимир, княживший в Новгороде, захватывает Киев и убивает Ярополка. Варяги требуют откуп с захваченного города, положенный им еще по «уставу» Олега. Владимир тянет время, обещая собрать деньги, а когда варяги понимают, что откупа им не будет, и просятся в Царьград, князь отправляет с ними послание императору, где советует не держать наемников в столице. Эта отсылка — изгнание соперников (позднее и родственников), претендующих на власть, в Царьград (Византию) становится традиционным для политики русских князей. При этом Владимир отбирает среди варягов «мужей добрых, смысленых и храбрых» и раздает им грады (ПВЛ. С. 37). После выяснения отношений с варягами, говорит летописец, «нача княжити Володимер в Киеве един». Дело здесь не только в изменившемся отношении русского князя к варягам как к чужакам — дело в иных задачах, которые стояли перед единовластным правителем Руси.
В 980 г. князь пытается объединить подвластные ему «языки», учредив в Киеве «межплеменной» пантеон, в который были включены, помимо славянских богов, иранские боги тех языческих народов, которые были некогда подвластны завоеванной Святославом Хазарии. Очевидная неудача этой попытки привела к «выбору веры», в целом предопределенному столетним общением с Византией, Болгарией и Slavia Orthodoxa в целом. О главном деянии Владимира — крещении Руси — пойдет речь специально в главе 5. Сейчас следует отметить, что князь (согласно летописи) сначала расширил пределы своей земли на западе, заняв «ляшские» города Червень и Перемышль, но затем одновременно должен был расширять Русскую землю на западе — у ятвягов (983) и восстанавливать власть в завоеванных отцом хазарских землях: ему так же дважды (в летописной интерпретации) приходилось подчинять вятичей (ПВЛ. С. 38 под 981-882 гг.), а его поход против радимичей (984), видимо, завершал деяния Олега по «окняжению» былого хазарского «доминиона». Логическим продолжением этих деяний в левобережье Днепра стал поход на волжских болгар 985 г., повторяющий поход Святослава. В другом произведении, определенная дата которого неясна, — в «Памяти и похвале князю Владимиру» Иакова Мниха — победоносные походы Владимира относятся ко времени после крещения; князю помогала «рука Господня»: «радимице победи и дань на них положи, вятичи победи и дань на них положи, и ятвяги взя и серебряныя болгары победи, и на козары шед, победи я и дань на них положи» (БЛДР. Т. 1. С. 322). Неясно, насколько эти сведения отражают реальные военные предприятия князя (ср. Новосельцев 1990. С. 223-231), о походе которого на хазар летописи ничего неизвестно, а насколько — переиначивают летопись, приписывая христианину Владимиру те же подвиги, что совершил язычник Святослав. Но ясно, что в отношении к Византии Владимир следует, скорее примеру своей бабки Ольги, но не отца — завоевателя: его поход на византийский Херсонес-Корсунь преследует не цели завоевания, но цели приобретения культурных благ и руки багрянородной принцессы Анны. Он не ищет «чужой земли», но переносит культурные блага в свою землю. При этом князь, приведший в Киев греческих попов и царевну, явно ориентируется не только на византийский, но и на альтернативный ветхозаветный образец — недаром летописец сравнивает его с Соломоном (см. ниже, 5.5).
Духовные обретения Владимира не обеспечивали еще его политического единовластия на Руси, и византийский образец был тут неприменим. Возросшее значение русских городов, с которым столкнулся Владимир на пути к власти, в первую очередь, Новгорода, Полоцка и Киева, привели его к новой общегосударственной реформе, последовавшей, по летописи, сразу за крещением Руси в 988 г.
Прежние «уставы» Олега, Игоря и Ольги поддерживали систему погостов для сбора дани. В 988 г. Владимир раздал сыновьям города — «посади Вышеслава в Новегороде, а Изяслава Полотьске, а Святополка Турове, а Ярослава Ростове». Здесь же формируется (или сохраняется) «лествичная» система замещения столов братьями по старшинству: «Умершю же старейшему Вышеславу Новегороде, посадиша Ярослава Новегороде, а Бориса Ростове, а Глеба Муроме, Святослава Деревех, Всеволода Володимери (Волынском, основанном на недавно "окняженной" территории волынян — В. Я.), Мстислава Тмуторокани» (ПВЛ. С. 54). Старшие Святополк Туровский и Изяслав Полоцкий, как уже говорилось, выпадают из этой «лествичной» системы. Сеть погостов как станов для дружины, собирающей дань, отмирает, княжеская власть упрочивается непосредственно в русских городах и на вновь обретенных землях, где киевский князь держит своих сыновей — княжеский род — как посадников.
Следующая акция Владимира также связана с упрочением сети городов и заботой о столице — Киеве: «Се не добро, еже мал город около Киева», — говорит князь и велит «ставить города» по Десне, Востре, Трубежу и другим пограничным рекам, за которыми кочуют враждебные печенеги. Здесь был основан и третий по значению город княжеского домена — Русской земли,— Переяславль. Летописная легенда приводит народную этимологию, объясняющую название этого города: русский отрок-кожемяка победил на Трубеже — «переял славу» — великана печенежина. Ойконим возводится к не засвидетельствованному в источниках славянскому имени Переяслав, но вероятно, что это название было топонимическим воспоминанием о походах Святослава (ср. Перхавко 1995), равно как городище Киевец на Дунае и Киев на Днепре напоминали о легендарном Кие. Столица Болгарии Преслав и Переяславец («Малый Преслав») на Дунае не стали центрами державы Святослава, но князь Владимир (ср. о болгарской форме самого имени Владимир — Сендерович 1996. С. 302) основал собственный Переяславль на границе крещеной Русской земли, и эта граница была уже сродни дунайской границе Византии — за ней лежало Дикое поле, кочевали «поганые» печенеги — «варвары» русского средневековья. Недаром Переяславская земля была поименована впервые в русском летописании «украиной» (1187 г., ПСРЛ. Т. 2. Стб. 653). Этот главный пограничный город Руси был и одним из ее главных городов вообще: уже в XI в. там была своя епископская кафедра; историки архитектуры считают, что и архитектурные памятники Переяславля испытали влияние болгарской школы (Комеч 1987. С. 290-291). Суть здесь, однако, не в этом предполагаемом болгарском влиянии, хотя это влияние на Руси было весьма значимым. Дело в том, что имя Переяславлъ стало в раннем средневековье названием главного города пограничных русских земель: таковы Переяславль Залесский, упомянутый в связи со строительством там Спасского собора при Юрии Долгоруком (1152 г.), и Переяславль Рязанский (1300). Старый Переяславль стал именоваться Переяславлем Русским: на новые пограничные города было перенесено не только его имя, но и имя речки Трубеж. Это была не просто «топонимическая» (ср. Нерознак 1983. С. 134-135), но и культурная, и государственная «трансплантация». Эти города, как и крепости, основанные Владимиром, в том числе Владимир Волынский — первый среди русских городов, получивших княжеское имя (ср. ниже о Владимире на Клязьме), были опорными пунктами княжеской власти, «окняжения» Русской земли в широком смысле (В этом отношении показательна и «трансплантация» в Среднее Поднепровье топонима Корсунь: город с таким названием на р. Рось упомянут в летописи (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 357) под 1169 г. в связи с набегом половцев, которые двигались и по левобережью к Переяславлю, и по правому берегу к Киеву — к тем рубежам, которые и стремился укрепить Владимир (ср. Моргунов 1999). По данным археологии город был основан на рубеже X-XI вв. (Куза 1996. С. 184) — очевидно, Владимир перенес название захваченного им византийского Херсонеса на одну из крепостей пограничной Русской реки).
Укрепление границы, предпринятое Владимиром, сопровождается традиционным для Руси сбором воев от разных племен, но мобилизация эта предназначена уже не для осуществления далекого похода, а для «внутренних» нужд. Владимир «нарубает мужей лучших от словен и от кривич, и от чюди и от вятич» — тех племен, военной помощи которых он обязан киевским столом, и тех, что ему пришлось заново покорять (вятичи), — и населяет ими вновь основанные грады. Представители племен, населявших окраины Русской земли, перемещались к центру — Киеву — для охраны общей границы Руси от кочевников. Племенные границы стираются — единственно важной оказывается государственная граница
Это смешение северных и южных племен, характерное и для юга (Киев), и для севера (Новгород, Ростов и другие города, где стояли дружины сыновей киевского князя) создавало не только новые этнические связи для нового — крещеного — русского народа. Очевидно, что это смешение создавало и новые проблемы, в том числе правовые. Летописное известие о разбоях, умножившихся в правление Владимира, выглядит парадоксальным в контексте того панегирического тона, в котором выдержаны летописные пассажи, посвященные христианскому периоду этого правления. Епископы советуют князю казнить разбойников, и тот сначала отказывается, так как «боится греха» — мотив, кажется, призван проиллюстрировать предшествующее утверждение летописца о том, что Владимир жил в «страхе Божием». «Страх Божий» в данном случае имел, однако, определенный правовой контекст. Еще по нормам закона русского, сохранившегося в договоре с греками 911 г., допускалась материальная компенсация «ближним» убитого в случае, если убийца скроется и не будет убит на месте; разбойников же, по византийскому праву, следовало казнить на месте преступления (Малингуди 1996. С. 63-64). Князь уступает требованиям епископов, когда те говорят о «казни с испытанием» — судебным расследованием: он отменяет виру, денежный выкуп, который платили князю за убийство свободного человека, и начинает казнить разбойников. Судебное новшество длится недолго — денежные поступления нужны для борьбы с печенегами, «на оружье и на коних», поэтому вира восстанавливается.
Эта тенденция к «смягчению» наказаний за уголовные преступления обнаруживается Д. Оболенским (1998. С. 33-338) уже в первом славянском законодательном памятнике, составленном во время моравской миссии Константина и Мефодия на основе византийской Эклоги. В «Законе судном людем» лица, повинные в тяжких преступлениях, не подвергались «казни» (ослепление, отрезание носа и т. п.) в соответствии с византийским законом, а подлежали продаже в рабство. Однако ближе к летописному тексту сентенЦия «Жития св. Вячеслава» (т. н. Легенда Никольского): чешский князь «и людем себе порученым противу съгрешению казнити стыдяшеся, аще ли достойнаго закона лютость не твори, любы греха в том блюдяшеся» (Рогов 1970. С. 73). Эта чешская житийная традиция оказала большое влияние на древнерусскую словесность — не только на «жития» Бориса и Глеба и Андрея Боголюбского (ср. ниже), но и на летопись (ср. Кралик 1963). Но нельзя не заметить, что те же проблемы волновали ранее крестителя Болгарии Бориса: позволяет ли требование любви к ближнему и милосердия карать и казнить преступников, — спрашивал тот у папы Николая. Папа отвечал, что правосудие необходимо смягчать милосердием (Оболенский 1998. С. 100). Переход от традиционного (обычного) права к государственному и церковному законодательству порождал общие проблемы у правителей этих славянских государств (Уже в эпоху становления Московского царства и очередного идеологического кризиса — борьбы с еретиками — великий князь Иван III спрашивал игумена Волоцкого монастыря Иосифа: «Как писано, нет ли греха еретиков казнити?» (Казакова, Лурье 1955. С. 437). У Иосифа был готов ответ: еретиков должно казнить православному государю, ибо речь шла о спасении не единичных заблудших душ, а целого и единственного православного государства. Характерно, как и в других случаях, касающихся основополагающих государственных актов, обращение правителей к авторитету Писания (ср. ниже)).
Очевидно, что судебная реформа была необходима — обычное племенное право с вирой-откупом воспринималось уже как архаизм и, видимо, было недейственным, если не сдерживало «разбоев»: это естественно, если учитывать интенсивное разрушение племенных структур, происходившее как раз в силу реформ Владимира и крещения Руси (ср. о Болгарии: Оболенский 1998. С. 95 и сл.; Фроянов 1995. С. 22 и сл.); см. ниже (глава 5.6) о движении волхвов с грабежом «лучших мужей и жен» в конце XI в. и расправе с ними княжеского воеводы. Но византийское право, которое рекомендовали ввести на Руси греческие епископы, не учитывало специфики русской государственности, прежде всего — княжеского суда и источников пополнения княжеской казны. Правовая реформа Владимира в этом отношении была обречена, и продолжатели государственного правотворчества — Ярослав Мудрый и Ярославичи — в Русской правде стремились к тому синтезу традиционных и византийских правовых норм (ср. Щапов 1978; Милое 1996), который был характерен уже для «прецедентного» права договоров руси с греками («закона русского» — см. Малингуди 1996. С. 63).
Это творческое отношение к византийскому образцу становится характерным для древнерусской традиции и выглядит даже «дуалистичным», когда декларируемый образец остается далеким от живой реальности (ср. о русском средневековом праве: Живов 1988). «Двойственным» оказывается и «имидж» самого Владимира: по летописи он — христианский просветитель, оказывающийся одновременно носителем традиционных для княжеской власти ценностей. Он творит пиры для своей дружины по воскресеньям («по вся неделя»), приспосабливая к христианским обычаям (в основе которых был ветхозаветный образец — пиры Соломона: ср. ниже, глава 5.5) дружинный быт, раздает милостыню убогим, а дружине богатства: «бе бо Володимер любя дружину, и с ними думая о строе земленем, и о ратех, и о уставе земленем». В летописи не говорится, однако, о той коллизии, которая непременно должна была стать последствием неудавшейся правовой реформы Владимира: в первой же статье «Русской правды», данной уже Ярославом Владимировичем (см. ниже), сохраняется языческий обычай кровной мести, неприемлемый для церкви (ср. Щапов 1989. С. 183). «И живяше Володимер по устроенью отьню и дедню», — завершает традиционной фразой этот пассаж летописец, для которого добрая старая традиция — традиция пиров и советов с дружиной — уже становится «золотым веком» русской государственности, несмотря на то, что и отец, и дед Владимира были не только закоренелыми язычниками, но и конец их «устроенья» был отнюдь не благополучным.
Действительно, этот быт — старый быт, следующие этим традициям князья — «древний князи» уже для новгородца XIII в., составлявшего введение к Новгородской Первой летописи: они «ины страны придаху под ся; теи бо князи не збираху многа имения, ни творимых вир, ни продаж въскладаху люди; но оже будяше правая вира, дааше дружине на оружье» (НПЛ. С. 104). Примерно таким этот быт и остается в фольклорной — былинной — памяти народа, прославляющего «пиры» у ласкового князя Владимира. Но сам Владимир, очевидно, представлял себе дело иначе.
Уже говорилось, что его поход на Византию, точнее — на Корсунь (Херсонес), претендовавший на древнюю самостоятельность античного полиса (ср. Литаврин 1986. С. 107; Поппэ 1989), — не ставил целью «придать» Руси новые владения. Поход ставил целью обретение христианского просвещения, а в политическом аспекте — женитьбу на багрянородной принцессе. Его христианская супруга Анна, именовавшаяся в летописи царицей (цесарицей), была сестрой Василия II, дочерью императора Романа и внучкой того самого Константина Багрянородного, который решительно отвергал в своем наставлении детям («Об управлении империей») все претензии «варваров» на регалии и родство с императорским домом. Подобно Петру Болгарскому, русский князь мог претендовать на царский титул (каковым его наделяли поздние русские источники — ср. Оболенский 1998. С. 214). Введший византийское богослужение и давший церкви десятину, которую дал Храму сам Соломон (см. в главе 5.5), построивший рядом с Десятинной церковью дворец по примеру того же Соломона и императорского дворца с храмом в честь Богородицы в Константинополе X в. (Комеч 1987. С. 176), Владимир увековечил свой официальный «имидж» еще одним нововведением, где он также, на первый взгляд, следовал византийскому образцу. Князь стал чеканить собственную золотую и серебряную монету, где он изображался в императорском венце на престоле: легенды на монетах гласили — «Владимир на столе, а се его злато (сребро)», или «Владимире серебро, святого Василя», то есть упоминали княжеское и крещальное имя князя; такая русская легенда, явно опиравшаяся на местные, а не византийские традиции, призвана была продемонстрировать легитимность власти Владимира и его право на собственную чеканку монеты. На реверсе златников Владимира уже в соответствии с византийской традицией (свойственной, впрочем, императорским печатям, но не монетам — Янин, Гайдуков 1998. С. 17) изображен Пантократор, на сребрениках — традиционный «знак Рюриковичей» (Сотникова, Спасский 1983. С. 60 и сл.), известный по печати князя Святослава и возводимый обычно к тамгообразным знакам Северного Причерноморья (Хазарии).
Претензии Владимира очевидны — он считал себя принадлежавшим к семье византийских императоров. Из источников неясно, претендовал ли он на титул кесаря и получил ли из Царьграда тот венец, который был изображен на его монетах (венец не кесаря — но самого василевса, императора — ср. Свердлов 1972), но он носил титул кагана, традиционный для политических притязаний русских князей с IX в.: каганом и «единодержцем земли своей» именует Владимира Иларион в «Слове о законе и благодати», которое явно испытало влияние панегириков византийским императорам (Молдован 1984. С. 92; ср. Василевски 1991. С. 13-14; Оболенский 1998. С. 354-355). Князь действительно имел право на этот хазарский титул, ибо сохранил под своей властью часть территории Хазарского каганата — Тмутаракань, но там сидел его сын Мстислав, а в других городах — прочие сыновья, и единодержавие Владимира было весьма относительным: кальки с греческих титулов «монократор» и «автократор» — «единодержец» и «самодержец» — не вполне соответствовали древнерусским реалиям, ибо византийский самодержец не делил власти с соправителями (ср. Пресняков 1993. С. 31 и сл.; Литаврин 1999. С. 470 и сл.). «Сказание о Борисе и Глебе» также именует Владимира «самодержцем всей Русской земли», но тут же перечисляет его сыновей и их волости (БЛДР. Т. 1. С. 328).
Г. Г. Литаврин (1999. С. 470 и сл.) отметил, что при всех претензиях на «самодержавие», киевский князь не присовокупил к своему титулу «автократора» императорский титул василевса-царя: только это сочетание могло бы свидетельствовать о настоящих имперских притязаниях Владимира. Вместе с тем титул «самодержец» означал независимость, суверенитет своей страны — в противоположность византийским представлениям о «содружестве» народов под эгидой императора ромеев (ср. Оболенский 1998). Действительно, царем в древнерусской традиции именовался первоначально император ромеев; Иларион в «Слове» сравнивает Владимира с Константином: «он в елинех и римлянех царьство Богу покори, ты же — в Руси: уже бо и в онех и в нас Христос царемь зовется» (БЛДР. Т. 1. С. 48). Таким образом, царем на Руси и даже в Византии оказывается не земной правитель, а Царь небесный: Владимир хотя и не именуется царем (ср. Сенаерович 1996. С. 306-307), но оказывается равным императору Константину. В древнерусской книжности князья могли наделяться «царским» достоинством, но это был церковно-литературный, а не государственно-правовой этикет: «царями» князья именовались тогда, когда они совершали богоугодные деяния (ср. выше о смерти Игоря Ольговича и Водов 1978). Очевидно, что на Руси осознавалась юридическая неправомерность претензий на царский титул русских князей, в отличие от болгарского царя Симеона, который имел право претендовать на титул василевса болгар и ромеев, поскольку был не только свойственником византийского императора (как и Владимир), но и царем в пределах самой империи. Русь лежала вне этих пределов — в «Скифии» — и официально претендовать на царский титул ее правители смогли лишь тогда, когда не только Византийское царство ушло в небытие, но и когда «безбожное царство» Орды оказалось под властью московских князей — при Иване Грозном.
Тем не менее, сыновья Владимира унаследовали от отца его амбиции, ставшие государственной традицией, — свои монеты продолжали чеканить Святополк и Ярослав, последний также именуется у Илариона каганом. Но иная, более древняя «родовая» княжеская традиция вкупе с активизирующейся позицией городов (волостей) препятствовали воплощению «имперских» амбиций и византийского образца на Руси.
Христианский брак Владимира создавал конфликтную ситуацию в связи с проблемами престолонаследия, ибо старшие сыновья — в том числе ровесники (ср. Янин 1998. С. 254) Святополк и Ярослав — были рождены в нецерковном браке, а первый вообще был плодом страшного греха: по «Сказанию о Борисе и Глебе», его мать — пленную греческую монахиню, уже беременную от Ярополка, «залежал» Владимир, и Святополк был «от двух отцов». В древнерусском праве (Русская правда, пространная редакция, гл. 104: ПРП. Вып. 1. С. 119) известен сходный казус: «Аже будуть двою мужю дети, а одиное матери, то онем своего отця задниця (наследство — В. П.), а онем — своего»; но киевский стол был неделим.
