Карамзин и Барков

Стихотворение H. M. Карамзина «К Милости», написанное в форме хвалебной оды и обращенное к Екатерине II, было впервые опубликовано в 6-й части «Московского журнала» в 1792 году. Это стихотворение, как отмечал Ю. М. Лотман, «представляло собой смелое выступление в защиту Новикова и его соратников. Рукописный вариант, — видимо, еще более решительный, — до нас не дошел...» (Карамзин H. M. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 694 (Примечания)) Этот вариант, упомянутый в письме А. А. Петрова (См.: Там же. С. 511), возможно, содержал еще более богатый материал по нашей теме. Впрочем, и окончательный текст дает достаточно оснований полагать, что смелость Карамзина проявилась не только в обращенных к императрице призывах «всем давать свободу» и «света не темнить в умах». Начнем с того, что строки третьей строфы можно понять как намек на ее, по выражению Пушкина , «немного блудную» жизнь:

Любовь твои стопы лобзает

И нежной Матерью зовет;

Любовь тебя на трон венчает

И скиптр в десницу подает (Здесь и далее стихотворения H. M. Карамзина цитируются по изданию: Карамзин Н. М. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1966).

В двух первых стихах можно разглядеть намек на молодых фаворитов (А. Д. Ланского, А. М. Дмитриева-Мамонова, П. А. Зубова) престарелой императрицы, в двух следующих — на первого фаворита Екатерины Г. Г. Орлова и на вошедшего в фавор позднее Г. А. Потемкина, принявших самое непосредственное участие в государственном перевороте, который привел ее к власти. В данном аллюзионном ракурсе можно прочитать и заключительные строки стихотворения:

Для чад твоих нет большей славы,

Как верность к Матери хранить.

Там трон вовек не потрясется,

Где он любовию брежется

И где на троне — ты сидишь.

Скрытые намеки на любвеобильность императрицы появлялись в произведениях и других авторов того времени. Так, в том же 1792 году вышла повесть И. А. Крылова «Ночи», одна из героинь которой — страдающая от любовной «горячки» старуха Горбура — вызывала ассоциацию с Екатериной. По мнению В. Проскуриной, отзыв H. M. Карамзина о «Ночах» в письме И. И. Дмитриеву свидетельствует о том, что будущий историк заметил, куда целят полемические стрелы И. А. Крылова (Проскурина В. Крылов и Екатерина II: (Стихотворение «Умирающая кокетка» в контексте русского либертинажа) // Новое литературное обозрение. 2000. № 5 (45). С. 113). На ту же слабость императрицы намекали написанные И. А. Крыловым «Ода Утро. Подражание французскому» (1789) и повесть «Каиб» (1792). В них, как указывает исследовательница, автор опирался на поэзию французского либертинажа и порнографические стихи Ивана Баркова (Там же. С. 115-118).

Реминисценции из И. С. Баркова можно разглядеть и у H. M. Карамзина. С первой и третьей строфой барковской оды «Победоносной героине пизде» перекликается первая строфа и процитированный выше фрагмент из третьей строфы карамзинского стихотворения:

Карамзин Барков

Что может быть тебя святее, О! общая людей отрада,

О Милость, дщерь благих небес? Пизда, веселостей всех мать,

Что краше в мире, что милее? Начало жизни и прохлада,

Кто может без сердечных слез, Тебя хочу я прославлять.

Без радости и восхищенья, <...>

Без сладкого в крови волненья Ее пещера хоть вмещает

Взирать на прелести твои! Одну зардевшу тела часть,

Но всех сердцами обладает

И всех умы берет во власть (Здесь и далее тексты Баркова цитируются по изданию: Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова / Изд. подг. А. Зорин, Н. Сапов.М., 1992).

Первое, что бросается в глаза, — это одинаковое местоположение — во втором стихе — и структурная идентичность обращений, и у Карамзина, и у Баркова состоящих из наименования адресата оды и обособленного приложения, в котором главное слово означает «родственное лицо женского пола» — «дщерь»/«матъ». Напомним, что «Матерью» Карамзин называет Екатерину в процитированных выше фрагментах. Коррелируют в определенном аспекте и обозначения адресатов: называя Екатерину «Милостью», Карамзин подразумевал, конечно, «благосклонность, жалость к требующему соучастия», но в то же время и «миловидность» (эта коннотация подчеркивается в третьем стихе) — качества, присущие и барковской «героине».

Оба автора, прославляя адресата, выражают общее мнение, причем лексико-фразеологические обороты Карамзина — «сладкое в крови волненье», «взирать на прелести» — не могут не вызвать предположения, что у него, как и у Баркова, имеется в виду прежде всего мужская часть общества. Оба автора говорят о «радости» и «сердечных» переживаниях, доставляемых адресатом.

Следующая карамзинская строфа перекликается одновременно со следующими за процитированными стихами Баркова и его же следующей строфой:

Какая ночь не озарится Куда лишь взор ни обратится,

От солнечных твоих очей? Треглавный Цербер усмирится

Какой мятеж не укротится <...>

Одной улыбкою твоей? Юпитер громы оставляет,

Речешь, и громы онемеют; Снисходит с неба для нея,

Где ступишь, там цветы алеют Величество пренебрегает,

И с неба льется благодать. Приемлет нискость на себя.

Натуры чин преобращает,

В одну две ночи он вмещает;

В Алкменину влюбившись щель.

Общими здесь являются рифмы на «-ится», использованные Карамзиным в фонетически сходных с барковскими словах: «озарится/укротится» — «обратится/усмирится». «Усмиряющий взор» преобразуется в «озаряющие ночь очи» и «укрощающую мятеж улыбку». Юпитера, «оставляющего громы» и «снисходящего с неба», чтобы провести «тройную» ночь с Алкменой (Барков, вероятно, имел в виду «в одну еще две ночи он вмещает»: согласно греческой мифологии, пока длилась брачная ночь Юпитера с Алкменой, солнце трое суток не поднималось над землей), замещают у Карамзина «немеющие» от речей Екатерины «громы» и «льющаяся с неба благодать».

Корреспонденция процитированной карамзинской строфы с данным барковским фрагментом дает повод предположить, что в ее внешне безобидном первом четверостишии содержится подтекст, связанный с обстоятельствами написания стихотворения: иронический намек на то, каким образом — путем «ночного укрощения» «мятежной» страсти — любвеобильная Екатерина может бороться (или уже борется) с распространением в России идей Французской революции. Страх императрицы перед этой опасностью и стал главной причиной заключения под стражу Н. И. Новикова и его соратников.

На фоне всех этих рискованных аллюзий, возникающих, заметим, в той же последовательности, что и являющиеся их интертекстуальной основой мотивы оды Баркова, явно двусмысленно звучит начало четвертой карамзинской строфы:

Блажен, блажен народ, живущий

В пространной области твоей! (Ср. с гравюрой конца ХVIII в., описанной в воспоминаниях Ш. Массона: «Екатерина Вторая, стоя одной ногой в Варшаве, а другой в Константинополе, накрыла всех государей Европы своими широкими юбками, словно шатром. А они, подняв глаза и разинув рты, дивятся лучистой звезде, которая образует центр. Каждый из них произносит слова, соответственные его положению и чувствам. Папа Римский восклицает: "Иисусе! какая бездна погибели!" Король польский: "Это я содействовал ее увеличению!" и проч.» (Массон Ш. Секретные записки о России. М., 1996. С. 67).

Ср. с началом стихотворения H. M. Карамзина «Ответ моему приятелю, который хотел, чтобы я написал похвальную оду Великой Екатерине» (1793):

Мне ли славить тихой лирой

Ту, которая порфирой

Скоро весь обнимет свет?

Лишь безумец зажигает

Свечку там, где Феб сияет.

Бедный чижик не дерзнет

Петь гремящей Зевса славы:

Он любовь одну поет;

С нею в рощице живет.

Блеск Российский державы

Очи бренные слепит:

Там на первом в свете троне,

В лучезарнейшей короне

Мать отечества сидит,

Правит царств земных судьбами,

Правит миром и сердцами...)

Екатерине, таким образом, нет смысла бояться мятежа в своей империи.

Отметим также, что карамзинское «доколе», проходящее рефреном через вторую половину стихотворения, содержащую условия, при которых Екатерина будет «от подданных боготворима и славима из рода в род», перекликается с рефреном «пока» в последней строфе барковской оды:

Тебя одну я чтити буду

И прославлять хвалами всюду,

Пока мой хуй пребудет бодр.

Всю жизнь мою тебе вручаю,

Пока дыханье не скончаю,

Пока не сниду в смертный одр.

То есть ответственность за сохранение «сердечного» чувства автор «К Милости», в отличие от автора оды «Победоносной героине пизде», возлагает на объект этого чувства.

Таким образом, в стихотворении Карамзина прослеживается соотнесенность с одой Баркова не только отдельных лексико-фразеологических выражений, образов и мотивов, но и композиционных структур в целом, что явно свидетельствует в пользу его ориентации на данную оду.

Насыщая свое стихотворение барковскими реминисценциями, Карамзин шел, конечно, на больший риск, чем Крылов, поскольку обращено оно было непосредственно к императрице и могло быть понято как ее прямое оскорбление. Такому восприятию, однако, препятствовало то обстоятельство, что Карамзин опирался на образные средства, традиционно применявшиеся в одических восхвалениях русских монархинь (См.: Иваницкий А. И. Исторические смыслы потустороннего у Пушкина: К проблеме онтологии петербургской цивилизации. М., 1998. С. 158-160). Эротический потенциал этих средств активизировал в упомянутой оде еще Барков, который ставил перед собой целью «снижение» самого жанра оды, метя в авторов известных панегириков. Карамзин же в оде «К Милости» сделал следующий шаг, логически вытекающий из осуществленной Барковым инновации: он спроецировал отвлеченный барковский субститут одических героинь на конкретную монархиню, в результате чего традиционная связь образа государыни с Природой, олицетворением которой она является, приобрела в карамзинском стихотворении более «вещественный» смысл.

Важно отметить, что это «овеществление» происходит у Карамзина в контексте темы Просвещения, распространение которого он называет условием любви подданных к императрице:

Доколе гражданин довольный

Без страха может засыпать

И дети-подданные вольны

По мыслям жизнь располагать,

Везде Природой наслаждаться,

Везде наукой украшаться

И славить прелести твои...

Проходящая через мотив «природных наслаждении» связь порнографического подтекста стихотворения «К Милости» с темой Просвещения позволяет сделать вывод, что Карамзин намекает здесь не просто на человеческие слабости Екатерины, а на то, что эти слабости стали результатом восприятия ею просветительских идей в слишком узком смысле, на ее готовность именно в этом смысле просветить, «ублажить» весь российский народ.

Барковский подтекст оды «К Милости» нашел неожиданное, хотя, с другой стороны, вполне логичное продолжение в карамзинских одах 1801 года, посвященных Александру I. Знаменательно, что в том же 1801 году, в котором были написаны и опубликованы эти оды, Карамзин включил Баркова в «Пантеон российских авторов», отметив, что он «прославился собственными замысловатыми и шуточными стихотворениями, которые хотя и никогда не были напечатаны, но редкому неизвестны. <...> Барков родился, конечно, с дарованием; но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к той славе, которая бывает целию и наградою истинного поэта» (Карамзин Н. М. Избранные сочинения: В 2 т. М.; Л., 1964. Т. 2. С. 167).

Хотя «сей род остроумия» не был свойствен Карамзину, его собственное остроумие, касаясь царственных особ, постоянно на этот род опиралось. Ода «Его императорскому величеству Александру I, самодержцу всероссийскому, на восшествие его на престол» явно перекликается с упоминавшейся нами одой Баркова. Отчетливая смысловая корреспонденция начинается во второй карамзинской строфе, перекликающейся со второй же строфой Баркова:

Как ангел божий ты сияешь Парнасски Музы с Аполлоном,

И благостью и красотой Подайте мыслям столько сил,

И с первым, словом обещаешь Каким, скажите, петь мне тоном

Екатеринин век златой, Прекрасно место женских тел?

Дни счастия, веселья, славы, Уже мой дух в восторг приходит,

Когда премудрые уставы Дела ея на мысль приводит

Внутри хранили наш покой, С приятностью и красотой.

А вне Россию прославляли, — Скажи, — вещает в изумленье, —

Граждане мирно засыпали, В каком она была почтеньи,

И гражданин же был герой. Когда еще тек век златой?

Последнее барковское четверостишие Карамзин преобразует в начало гимна «златому веку» Екатерины, занимающего значительную часть его оды. Александру переадресуется здесь «красота»; «приятность» трансформируется в «благость», более приличествующую мужскому достоинству адресата. При этом обращение к автору оды «Победоносной героине пизде» его изумленного «духа» — «Скажи...» — замещается у Карамзина «первым словом» юного монарха, под которым имеется в виду манифест Александра, объявлявший о вступлении на престол сына Павла I.

Параллели с этой же барковской строфой возникают в еще одном карамзинском фрагменте:

Воспитанник Екатерины! Уже мой дух в восторг приходит,

Тебя господь России дал. Дела ея на мысль приводит...

Ты урну нашея судьбины

Для дел великих восприял:

Еще их много в ней хранится,

И дух мой сладко веселится,

Предвидя их блестящий ряд.

С темой Екатерины, как видим, в карамзинскую оду из стихотворения «К Милости» перекочевывает и соответствующий интертекст. Генетическая связь с этим стихотворением особенно заметна в продолжающей тему «златого века» третьей строфе оды, где возникает мотив «милости» и где мотив «любви одной» вновь оказывается связан с темой монаршей власти:

Когда монаршими устами Но всех сердцами обладает

Вещала милость к нам одна И всех умы берет во власть

И правила людей сердцами; <...>

Когда и самая вина Одной ей были все подвластны,

Нередко ею отпускалась, Щастливы ею и бесчастны,

И власть монаршия казалась Все властию ея одной.

Нам властию любви одной. На верьх Олимпа подымались

Какое сердцу услажденье И в преисподню низвергались

Иметь к царям повиновенье Ее всесильною рукой.

Из благодарности святой!

Первые три карамзинские стиха подхватывают центральную тему «К Милости» и приводят на память мотив «сердечных слез», проливаемых по адресу императрицы. Этот мотив, как мы говорили, перекликается с барковским стихом «Но всех сердцами обладает»; с ним же еще более очевидным образом корреспондирует стих «И правила людей сердцами». Отзывается этот мотив, вместе со своим барковским подтекстом, и в стихе «Какое сердцу услажденье». В свою очередь, стихи «И власть монаршия казалась / Нам власгию любви одной», развивающие тему трех первых, корреспондируют на лексико-семантическом уровне с барковским стихом «Одной ей были все подвластны».

В свете этой корреспонденции процитированные строки Баркова, начиная с данного стиха, выступают в качестве пояснения к тому, что имеется в виду автором оды Александру под «властию любви одной»: «щастливы ею и бесчастны, / Все властию ея одной»; стих «На верьх Олимпа подымались» проецируется на екатерининских фаворитов, а стих «и в преисподню низвергались» — на преследования императрицей Новикова и его соратников, послужившие поводом для написания «К Милости».

Возникающая далее в оде Александру тема героев екатерининской эпохи перекликается с возникающей далее у Баркова темой «героев прежних веков», совершавших свои подвиги во имя главной «героини» его оды. То есть и здесь Карамзин ориентируется на композицию барковской оды в целом.

Однако эта ориентация распространяется только на ту часть стихотворения, которая посвящена Екатерине и ее эпохе; в другой части, состоящей, как и предыдущая, из семи строф и содержащей советы новому монарху, барковские реминисценции нами замечены не были. Но среди этих советов есть такой, который явно относится к подтексту первой части:

Да здравствуют благие нравы!

Пример двора для нас закон.

Разврат, стыдом запечатленный,

В чертогах у царя презренный,

Бывает нравов торжеством...

Барковские аллюзии, которыми насыщены предыдущие карамзинские строфы, дают основания полагать, что в данном фрагменте имеется в виду распущенность Екатерины и ее приближенных.

Итак, можно сделать вывод, что барковскими реминисценциями в первой части оды Карамзин давал понять, какой смысл приобретало заявление Александра о желании царствовать «по законам и по сердцу августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Вторыя». Иронически обыгрывая этот смысл, автор оды не упустил из виду главный позитивный момент этого заявления о преемственности: намерение соответствовать статусу просвещенного монарха («Ты будешь солнцем просвещенья»). К отличному от екатерининского пониманию «просвещенности» Карамзин и призывает адресата во второй части.

Это отличие подчеркивается в следующей его оде «На торжественное коронование его императорского величества Александра I, самодержца всероссийского», в которой Карамзин, оценивая первые шаги нового монарха по стезе просвещенного правления, вновь опирается на барковский интертекст. Здесь наблюдается ориентация на оду «Хую». Параллели с произведением Баркова, как и раньше, возникают в данной оде не только на лексико-фразеологическом и мотивном, но и на композиционном уровне. Именно корреспонденция на этом уровне, особенно ярко проявляющаяся в перекличке первых и последних строф Карамзина и Баркова, может служить подтверждением релевантности порой не очень отчетливых параллелей на других уровнях.

Начнем с сопоставления первых строф:

Россия! торжествуй со славой! Восстань, восстань и напрягайся,

Се юный царь, краса людей, Мой хуй, мужайся, стой, красней,

Приял венец и скиптр с державой, На грозну брань вооружайся

Чтоб быть примером для царей! И стену ты пизды пробей.

Восстань, ликуй народ великий! Явись, сугубо разъяренный,

Блистай, веселие сердец! Удобен к новым чудесам.

Любовью отдан сей венец. Да возгласят хвалы повсюду

Гремите, радостные лики: Тебе, герой, другие уды,

«Монарх и подданный его Воздвигнув плеши к небесам.

В душе желают одного!»

Сколь трудно править самовластно

И небу лишь отчет давать!

О тематической преемственности предыдущим «про-монархическим» (и «про-барковским») стихотворениям Карамзина здесь свидетельствует стих «Любовью отдан сей венец». В нем емко сформулирована глубинная (подтекстовая) суть двух этих стихотворении и намечен курс на продолжение способствовавшей ее выражению интертекстуальной стратегии. Подобно тому как Екатерина оказалась у Карамзина на месте «героини» оды «Победоносной героине пизде», Александр оказывается на месте «героя» оды «Хую».

Переходя к сопоставлению последних, прежде всего обратим внимание, что образы того и другого — как и в случае с героинями од, сопоставлявшихся нами первыми, — появляются во втором стихе первой строфы; при этом барковский призыв «Красней» в этом стихе преобразуется у Карамзина — с сохранением рифмы — в определение «краса людей». Призыв к «другим удам» возгласить «герою» «хвалу повсюду» трансформируется в мотив «примера для царей». «Воздвигнутые к небесам плеши» отдаются в призыве «Блистай, веселие сердец!» и весьма курьезно — в выраженнои в двух последних процитированных стихах Карамзина констатации сакральной природы царской власти. «Веселие сердец» приводит на память уже знакомые нам «сердечные» мотивы.

Любопытно также, что барковский призыв «Восстань» переадресуется Карамзиным русскому народу, который, вероятно, должен был увидеть в новом императоре символическое выражение своей удали и красы: «Монарх и подданный его / В душе желают одного!» В этих строках, вероятно, имеется в виду барковский подтекст мотива «любви одной» в предыдущей карамзинской оде.

«Другие уды» — в интерпретации Карамзина «цари», «примером» для которых должен стать Александр I, — отзываются и в начале четвертой строфы оды «На торжественное коронование...», в пятом стихе которой возникает упомянутый выше мотив:

Короны блеском ослепленный,

Другой в подвластных зрит — рабов;

Но ты, душою просвещенный,

Не терпишь стука их оков;

Тебе одна любовь прелестна...

В возникающем здесь мотиве «просвещенности» нового монарха уже несколько конкретизируется смысл сопоставления Александра с «героем» Баркова, до этого представлявшийся исключительно юмористическим, основанным только на аналогии приема, применявшегося автором при изображении Екатерины. Как становится ясно из последующих строф, это сопоставление должно было подчеркнуть различие между внуком и бабкой именно в отношении к их «просвещенному» статусу.

Следующая строфа Карамзина перекликается с четвертой строфой Баркова:

Сколь необузданность ужасна, О! дар из всех даров дражайший!

Столь ты, свобода, нам мила Ты, хуй, всего нужнее нам,

И с пользою царей согласна; Для нас ты к щастью путь сладчайший,

Ты вечно славой их была. Орудие утех пиздам.

Свобода там, где есть уставы, И радость только там родится,

Где добрый не боясь живет; Где хуй стоит, где он ярится.

Там рабство, где законов нет, Геенна там, где хуя нет.

Где гибнет правый и неправый!

Свобода мудрая свята,

Но равенство одна мечта.

Барковский «герой» последовательно замещается в аналогичных синтаксических оборотах «мудрой свободой», «уставами» и «законами», удачным синтезом которых, по мнению автора оды, должно стать правление Александра. Важно обратить внимание, что эти признаки «просвещенного» курса противопоставляются «необузданности», неправильно понятой свободе. С этой точки зрения под «необузданностью» можно разглядеть намек на Екатерину (Этимология слова «необузданность», связанная с конской темой, в данном смысловом контексте вызывает ассоциацию с одним из самых непристойных анекдотов о Екатерине II, нашедшим отражение в порнографических гравюрах XVIII в., — о ее сексуальной связи с конем. См. об этом: Alexander John T. Catherine the Great as Porn Queen // Eros and Pornography in Russian Culture. Эрос и порнография в русской культуре / Сб. ст. под ред. М. Левитта и А. Л. Топоркова. М., 1999. С. 237-248). Таким образом, опора на оду «Хую» становится у Карамзина средством противопоставления Александра его августейшей бабке, желая подчеркнуть специфическую «просвещенность» которой он опирался на оду «Победоносной героине пизде».

Следующие две строфы оды «На торжественное коронование...» вновь касаются темы Просвещения. В них Карамзин ориентируется на мотив «природы», возникающий в последних стихах четвертой барковской строфы, и по-своему развивает мотив «крепкостояния» в его же пятой строфе:

Для глаз печальна та равнина, Когда б Судьба тя не создала,

Где нет ни рощей, ни холмов. Природа б целкою страдала,

Сей дуб, Природой вознесенный, И пребыл бы кастратом свет.

Для низких древ не есть ли щит?

Пусть буря грозная свистит: Ты всех и вся равно прельщаешь,

Мирт слабый, дубом осененный, Когда ты крепко лишь стоишь.

Растет покойно и цветет, — Равно в треухе утешаешь,

Так в обществе народ живет. Как и под чепчиком манишь.

Монарх! Ты ясными чертами

Права гражданства разделил

И зрелой мудрости плодами

Утешил нас — и удивил.

Ты кратким временем правленья

Умел сердца навек пленить.

Выделенные нами переклички, казалось бы, не дают особых оснований для сопоставления данных строф. Однако насамом деле эти переклички очень знаменательны. Возникающий в обеих строфах мотив «мудрости» сигнализирует о том, что их корреспонденция касается темы «просвещения», едва ли не единственный раз почти прямо заявленной у Баркова. В определенном смысле эту его строфу можно считать даже программной: в ней обобщается место главного «героя» данной оды Баркова (как, впрочем, и всей его поэзии) в контексте просветительской философии: в лице этого «героя» провозглашается приоритет природного начала над рационалистическим, подтверждаемый перечисленными выше примерами из Гомера.

В противоположность Баркову, Карамзин в лице своего героя выдвигает на первый план разумное начало: Клио говорит, что Александр должен «титло Мудрого принять». Причем на фоне барковской строфы эта «мудрость» предстает как принципиально противопоставленная физиологическому влечению. Цель этого противопоставления прояснится, если обратиться ко второй указанной нами лексико-семантической параллели.

Барковский мотив «бессмертной славы» Карамзин преобразует в «храм бессмертия и славы». Пророчествуя (устами Клио) о попадании своего героя в этот храм, он видит его там, где «сияют Антонины (расшифруем: Антонин Пий, Марк Аврелий, Коммод) <...> между Петра, Екатерины». «Между», вероятно, означает «в одном ряду». Но почему Карамзин выбрал именно этот предлог, более распространенное значение которого «близко к тому и другому», «посередине»? Это значение, кстати сказать, актуализируют и помещенные автором в тот же храм Антонины: на память в первую очередь приходит конечно же средний из них — император-философ Марк Аврелий; типы, представляемые основателем династии и ее завершителем, да и всей династией в целом, могли быть проиллюстрированы и более яркими историческими примерами. Таким образом, Антонинов можно рассматривать как пример династии, в списке представителей которой, состоящем из трех лиц, наиболее знаменитым и наиболее подходящим в качестве образца для подражания является занимающий место между двумя другими. Это обстоятельство требует внимательнее отнестись к предлогу, обозначающему у Карамзина место Александра І в ряду двух его царственных родственников.

Объяснение выбору автором оды именно этого предлога можно найти, обратившись к написанному им в том же 1801 году «Историческому похвальному слову Екатерине II». Здесь мы можем разглядеть ряд эротических импликаций, возникающих в отношении не только к образу Екатерины, но и к образу Петра I:

«Екатерина явилась на престоле оживить, возвеличить творение Петра; в ее руке снова расцвел иссохший жезл бессмертного, и священная тень его успокоилась в полях вечности: ибо без всякого суеверия можем думать, что великая душа и по разлуке с миром занимается судьбой дел своих. Екатерина Вторая в силе творческого духа и в деятельной мудрости правления была непосредственною преемницею Великого Петра; разделяющее их пространство исчезает в истории. И два ума, два характера, столь между собою различные, составляют впоследствии своем удивительную гармонию для щастия народа российского!»

В обозначенном нами смысловом аспекте «иссохший жезл» не может не вызвать ассоциацию со знаменитым («голландским») экспонатом Кунсткамеры Петра I. «Успокоение» же «священной тени» Екатериной приводит на память «укрощение» ею мятежного духа в стихотворении «К Милости», а также интертекст этих строк: строфу барковской оды, в которой упоминается миф о любви Юпитера и Алкмены. В свете данного интертекста Екатерина, как мы видели, оказывается на месте Алкмены. Теперь же Карамзин находит эквивалент и для Юпитера — Петра I.

Ориентация Карамзина на этот миф дает ключ к пониманию не вполне ясного его пассажа, следующего после ряда оборотов, напоминающих оду «К Милости» («...искусство пленять душу единым словом, едиными взором произвели всеобщую любовь к ней двора <...> ее проницательный взор открыл слабые стороны человеческого сердца <...> прочитала она все тайные желания истинных сынов отечества»), и после строк, в которых возникает тема «просвещенности» императрицы: «...славнейшие иностранные авторы и философы, подобно благодеятельным гениям, ежедневно украшали ее новыми драгоценностями мыслей; в их творениях искала она правил мудрой политики и часто, облокотясь на бессмертные страницы Духа законов, раскрывала в уме своем идеи о народном щастии, предчувствуя, что она сама будет творцом оного для обширнейшей империи на свете!.. Воображая сию душевную деятельность, я вижу, кажется, пред собою ЮНОГО АЛКИДА, КОТОРЫЙ, В ТИШИНЕ СОБИРАЯ СИЛЫ, УТВЕРЖДАЯ МЫШЦЫ И РАМЕНА СВОИ, ГОТОВИТСЯ ПРЕДПРИЯТЬ ГЕРОЙСКИЕ подвиги... Ах! Подвиг мудрого царя есть самый приятнейший в мире!» (Карамзин Н. М. Историческое похвальное слово Екатерине II // Екатерина II в воспоминаниях современников, оценках историков. М., 1998. С. 296-297)

К кому относятся образы «мудрого царя» и Геракла (Алкидом его звали до знаменитых подвигов), между собой, кстати сказать, слабо ассоциирующиеся? К Екатерине? С этим предположением плохо согласуется мотив «юности» и мужской род данных образов.

Образ «мудрого царя», очевидно, относится к Александру I; к этому предположению подталкивает то обстоятельство, что мотив «мудрости» нового монарха в приведенном фрагменте карамзинской оды, как и образ «мудрого царя» в «Историческом похвальном слове...», возникает сразу после славословий Петру и Екатерине. Александр, судя по всему, подразумевается и под Гераклом; но имеются в виду не столько богатырская сила и подвиги, сколько обстоятельства рождения греческого полубога: Геракл стал плодом той самой любви между верховным божеством Юпитером и земной женщиной Алкменой, ассоциацию с которой — через посредство барковского интертекста — вызывает карамзинское описание отношений между Петром и Екатериной.

Теперь все становится на свои места и в «Историческом похвальном слове...», и в оде «На торжественное коронование...»: Алкид-Александр — это плод описанной в первом сочинении «спиритуально-сексуальной» связи бессмертного Петра с Екатериной, отсюда и его положение между — как «сына» — во втором. Тот род «бессмертной славы», который имел в виду Барков, в отношении к данным карамзинским персонажам приобретает, таким образом, особый — «спиритуальный» — смысл.

Актуализировать этот «спиритуальный» смысл, очевидно, и должно было пророчество музы истории о том, что Александр «должен титло Мудрого принять», возникающее на фоне призыва автора оды «Хую» к своему герою «не прельщаться на гибельный премудрых след». То есть Александр здесь, в сущности, противопоставляется Карамзиным его барковскому антецеденту, точнее сказать — прямо противоположная интенция нового монарха выступает у автора оды как наиболее желательная линия поведения его героя, как признак его истинной просвещенности.

Этим, однако, не дезавуируется в полной мере пронизывающая всю оду «На торжественное коронование...» параллель между Александром и барковским «героем». В свете этой параллели, при учете их противопоставления в финальной части карамзинской оды, Александр предстает как символ устремленности человеческого разума от земного («екатерининского») начала к началу сакральному («петровскому»). Эта устремленность и должна стать залогом процветания России в период правления нового монарха.

Блистают класами поля —

Эдемом кажется земля, —

говорит Александр в оде о будущем своей страны (Кóлос, как известно, является традиционным фаллическим символом).

Корреспонденцию стихотворений Карамзина и Баркова на уровне композиционных структур венчает перекличка их последних строф:

Монарх! в последний раз пред

троном О вы, парнасские питомцы!

Дерзнул я с лирою предстать; Составьте велегласный хор.

Мне сердце было Аполлоном; Писатели и стихотворцы

Люблю хвалить, но не ласкать; И весь чистейших сестр собор.

Хвалил, глас общий повторяя. Согласно хуя прославляйте,

Другие славные Певцы Из рода в род стоять желайте,

От муз приимут в дар венцы, Да он вдохнет вам жар, как петь!

Тебя без лести прославляя. А я вам подражать не буду

Я в храм Истории* иду И то вовеки не забуду,

И там... дела твои найду. Что хуй нам дан на то, чтоб еть.

(*) Автор занимается Российскою Историею. (Примеч. H. M. Карамзина).

Очевидным представляется сходство ситуаций, составленных из аналогичного набора мотивов — мотива хора поэтов в сопровождении муз («сестр»), мотива исполняемых этим хором славословий по адресу героя оды, мотива подражания автора оды этому хору («повторения общего гласа»), мотива отделения им себя от этого хора и обращения к практической деятельности. Отметим также, что фигуральное выражение Баркова «вовеки не забуду» преобразуется у Карамзина в мотив исторических занятий.

Отказ автора в дальнейшем прославлять Александра можно объяснить тем, что последний, будучи чуть ранее определен в отношении к Петру и Екатерине, обнаруживает несоответствие статусу божественного одического героя. Он — лишь инструмент воплощения их сверхъестественной воли (этот функциональный аспект подчеркивает барковский интертекст последней карамзинской строфы) и только претендует на то, чтобы в результате своих дел занять подобающее место на «семейном портрете» в «храме бессмертия и славы».

Сам же автор складывает с себя полномочия одического певца и отдает предпочтение труду историка, наблюдающего и фиксирующего именно земные дела владык, которые порой не вполне соответствуют их бессмертным образам, созданным одической традицией. С этой точки зрения концовка Карамзинского стихотворения звучит как еще одно предупреждение Александру не идти по пути Екатерины.

Таким образом, можно сделать вывод, что барковский подтекст карамзинских монархических од — это не просто забава автора, не просто имплицитное «снижение» эксплицитного одического пафоса (своего рода «фига в кармане»), а средство актуализации той внутренней проблемы, которая появилась у русской монархической власти в связи с влиянием на нее просветительских идей и которую едва ли можно было выразить другим способом.