Древнерусская литература и фольклор. (К постановке проблемы)

1
     Проблема взаимоотношения в Древней Руси литературы и фольклора — это проблема соотнесения двух мировоззрений и двух художественных методов, то сближавшихся до полного совпадения, то расходившихся по своей принципиальной непримиримости. Свойственное писателю и народному поэту отношение к исторической действительности, оценка ими событий и лиц, задачи художественного отражения жизни в слове и методы, которыми эти задачи осуществляются, — вот что составляет основной предмет сравнительного изучения исследователя, поставившего перед собой проблему взаимоотношения древнерусской литературы и фольклора.

     Большинство древнерусских писателей, в отличие от народных поэтов, в гораздо большей степени отразили в своем творчестве воздействие морально-философской теории христианства как основной формы феодальной идеологии, и лишь немногим удавалось вырваться из ее плена. Разумеется, это воздействие было далеко не одинаковым в разной классовой среде, в разные исторические моменты и в разных литературных жанрах; жизненная практика демократических слоев общества вступала часто в непримиримое противоречие с этой теорией, возвращая писателя к тому народному отношению к действительности, какое отражено в лучшей части фольклора. В самом деле, внедрявшаяся в сознание древнерусского человека морально-философская теория христианства, поддерживая идеологию правящих классов феодального общества, требовала иных жизненных идеалов, иного отношения к действительности, иных качеств человека, чем те, какие выражены в творчестве трудового народа. Вместо активных качеств героя, помогающих ему в сказке и в героическом эпосе преодолевать препятствия, религиозная теория требовала пассивных «добродетелей» — смирения, покорности «воле божией» и властям; счастья учила искать не на земле, а в будущей «вечной» жизни; здоровому оптимизму народного творчества, его жизнеутверждающим тенденциям противопоставлялся идеал отречения от радостей жизни, и т. д. Показать борьбу в литературе и отчасти в фольклоре этих двух враждебных друг другу мировоззрений — значит приблизиться к определению сущности проблемы взаимоотношения писателя и народного поэта Древней Руси. Что их сближало, в каких пределах, и что отдаляло друг от друга? В свете решения этих основных вопросов мировоззрения должное объяснение получат и наблюдения над общими элементами и тенденциями в художественном стиле литературы и фольклора средневековья, с одной стороны, и над своеобразными чертами этого стиля, свойственными лишь каждой из этих областей творчества, — с другой.
     Вопрос о реалистическом и антиреалистическом, идеалистическом, начале в художественном стиле древнерусской литературы неразрывно связан именно с этой борьбой двух мировоззрений. В своем стремлении к реалистическому писатели приближались к лучшей части устного эпоса, и тогда, например в рассказе о Куликовской битве, события изображались в полном соответствии с действительным их ходом (ср. «Задонщину» и «Сказание о Мамаевом побоище», где победу приносит выступление засадного полка); когда же берет верх идеалистическая «философия истории», продиктованная религией, автор переходит на язык антиреалистической церковной фантастики, и вместо засадного полка на поле битвы выходят «святых мученик полки» во главе с «воинами» Георгием, Борисом и Глебом, Дмитрием Солунским и «архистратигом Михаилом», — так возникает истолкование величайшей победы русского оружия, не имеющее ничего общего с народной оценкой этого события.
     Родство подлинно народных памятников древнерусской литературы с творчеством трудового народа возникает тогда, когда писатель и народный поэт сходятся в своем отношении к исторической действительности, в оценке событий и лиц. Такого рода совпадение передовой литературы русского средневековья и лучшей части фольклора наблюдается по преимуществу в наиболее острые моменты жизни государства, когда общая опасность угрожает его свободе и независимости или происходят общественно-политические события, в которых заинтересованы широкие массы трудового народа.
     Народность «Слова о полку Игореве» и его глубокое внутреннее родство с фольклором не в том, что писатель воспринял отдельные художественные приемы устной поэзии, а в том, что его протест против княжеских усобиц, скорбь о Русской земле, на которую «погании с всех стран прихождаху с победами», отражали прежде всего интересы тех «ратаев», которые от «княжих крамол» «ретко кикахуть». Повесть о разорении Рязани Батыем «фольклорна» прежде всего потому, что ее автор противопоставил мистическим настроениям своих напуганных современников твердую веру в народные силы, которые могут дать отпор завоевателям. Этой «фольклорности» нисколько не противоречит то, что своего неустрашимого героя Евпатия Коловрата и его дружину автор определил библейской формулой, обычной в «воинском» стиле древнерусских писателей: «...един бьяшеся с тысящею, а два с тьмою». Родство «Казанской истории» с народным творчеством не в том только, что она вводит фольклорные эпизоды, а в числе художественных средств использует и устную поэтику, а в том, что ее автор сошелся с народной исторической песней и сказкой в самой оценке личности Ивана Грозного, который «праведен суд судити научи», «многих велмож устраши, от лихоимания и неправды обрати». Именно эта оценка и вовлекла в пышную речь «красной и сладкой» повести о взятии Казани художественные средства фольклора.
     Так, установление внутреннего родства древнерусской литературы, в ее лучших образцах, с фольклором вскрывает характер ее народности. Исследование связи литературы и фольклора, независимой от какого бы то ни было прямого «влияния» и выражающейся в общности их отношения к действительности, приводит к вопросу о сходстве самого художественного метода отражения этой действительности у писателя и народного поэта.
     Например, некоторым памятникам литературного эпоса, как и устному эпосу русского средневековья, одинаково свойственна гиперболизация действительности, за которой стоит определённая оценка реальных фактов. Этот своеобразный метод художественного отражения действительности выполняет различные функции и должен быть изучен во всех его многообразных проявлениях как в литературе, так и в фольклоре. Образы князей «Слова о полку Игореве», к которым обращается автор с призывом выступить «за землю Русскую», представлены с блестящим знанием политической обстановки конца XII в., и вместе с тем они гиперболизированы, чтобы подчеркнуть силу, могущество, власть этих князей, — все то, что должно было, по мысли автора, объединиться для борьбы с наступавшей «степью». Гиперболизированные воинские картины усиливают впечатление от трагического столкновения русских дружин с половецкими войсками. Евпатий Коловрат в рязанской повести о нашествии Батыя, бесстрашно разъезжающий среди огромной батыевой рати, «исполин силою», который «многих нарочитых багатырей батыевых побил, овых на полы пресекайте, а иных до седла крояше», богатырь, на которого «павадиша множество пороков» и только тогда, когда «начата бити по нем ис тмочисленных пороков, едва убиша его», — это такой же гиперболизированный образ, как и Всеволод «Слова о полку Игореве», способный «Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти», как, с другой стороны, и герои устного эпоса и сказки, в одиночку борющиеся против чудовищ и полчищ врагов. Илья Муромец и Иван-царевич, одолевающие любую силу, — это обобщенные образы, доказывающие превосходство защитника перед захватчиком, человеческого ума, смелости — над неразумной «колдовской» силой. Так и в литературе условно преувеличенные образы могут выражать активное отношение к жизни, веру в силы, способности и моральные достоинства человека. Такой вид гиперболизации действительности в литературе созвучен подлинно народному творчеству.
     Гиперболизация определенных сторон действительности у каждого автора неразрывно связана с его классовым сознанием, и задачей исследователя должно быть выявление таких фактов, которые сближают «эпическое» сознание древнерусского писателя и народного поэта.
     Общность художественного метода древнерусской литературы и фольклора, независимая от непосредственного «влияния», возникает иногда и потому, что обе разновидности словесного творчества опираются на одно и то же явление действительности. Например, отражая реальную историческую действительность, ряд повествовательных памятников Древней Руси с XI до начала XVII в. облекает горестные настроения изображаемых лиц по поводу событий в общественной и личной жизни в форму плачей-причитаиий. Поскольку в жизни эти «причитания» не только имели вид индивидуального выражения эмоций, но и пользовались отстоявшейся постоянной фразеологией, вырастали в своеобразно построенные лиро-эпические сказы, — и писатели подчинялись иногда отдельным элементам этого устного «жанра». Однако нельзя самый метод изображения горестных переживаний через плачи вести прямо от фольклора. В данном случае этот «прием» идет непосредственно от жизни, где причитание было в известных случаях обязательным обрядом, соблюдавшимся, хотя и не в одинаковом объеме, в различных слоях общества. Отражение в литературе отдельных элементов уже устоявшихся форм устных плачей, т. е. фольклора, было явлением вторичным, неразрывно связанным с отражением самого быта. Однако мы найдем немало плачей в древнерусской литературе, в которых нет таких прямых признаков связи с поэтикой устных причитаний, и тем не менее устойчивость самого способа выявления настроений героев именно через плачи продолжает сближать долго литературу и фольклор. 
     В противовес этой близости в XV и особенно в XVI — XVII вв. у некоторых писателей обнаруживается стремление заменить в соответствующих положениях плач-причитание канонической или свободно изложенной молитвой. В «Сказании о Мамаевом побоище», например, княгиня Евдокия, проводив Димитрия в поход, уже не причитает, а молится. Так и в «Казанском летописце» казанская царица всегда выражает свое горе плачем-причетью, а русская царица иногда заменяет плач молитвой. Созданный официозной литературой в XV  —XVI вв. образ примерно благочестивой царской семьи не только удалил «благоверную, христолюбивую» княгиню-царицу от фольклорного типа горюющей женщины, но, вероятно, — и от жизни. Подчинившись закономерно выросшему в новых исторических условиях литературному канону, авторы некоторых исторических повестей стали вообще вводить в изложение частые молитвы, подчеркивая благочестие своих героев, и причеть-плач как непосредственное выражение горя уступила место молитве.
     В бытовой обрядности коренится, видимо, и происхождение княжеских «похвал», которые в русской исторической литературе начинают выделяться с XII в. В быту им соответствовали величанья— «славы», о которых упоминает и летопись. Материал для книжных «похвал», как и для устных «слав», давала, конечно, историческая действительность, а в самом способе претворения этого материала в устных и письменных одах средневековья одинаково видно сознательное стремление к идеализации: выделяются и преувеличиваются определенные черты характера и поведения воспеваемого лица, замалчиваются другие, и таким способом создается образ, соответствующий классово-эстетическому сознанию каждого автора, его общественно-политическим устремлениям. Этот прием идеализации, направленной к созданию определенного образа, наделенного и реальными, но гиперболизированными чертами, и «желательными» с точки зрения идейного замысла автора качествами, аналогичен у народного поэта и у некоторых писателей средневековья. Задача исследователя — вскрыть историческую обусловленность такой аналогии, показать ее связь с самой целеустремленностью данного типа словесного творчества — устного и письменного.
     Литературоведение должно представить характер, границы и причины сближения тех или других приемов отражения действительности в творчестве древнерусского писателя и народного поэта и в то же время определить качественные отличия каждого из этих совпадающих приемов в каждом отдельном конкретном случае.

2
     Литературоведение уделяет обычно преимущественное внимание случаям прямого соприкосновения книжного и устного творчества, т. е. тем случаям, когда в литературе XI — XVII вв. обнаруживаются более или менее ясные следы определенных устно-поэтических произведений, или в фольклоре — отголоски книжных памятников. Большинство сделанных наблюдений, по самому характеру сохранившегося древнерусского литературного материала, падает на исторические жанры и на разнообразные виды повестей — историко-бытовых, историко-легендарных, бытовых и легендарных. Однако в самом методе подобного рода сопоставлений книжного и устного немало было порочного.
     Традиционный путь сравнительного изучения литературы письменной и устной — сопоставление сюжетов, мотивов, художественных «приемов», фразеологических сочетаний и даже отдельных слов. Это сопоставление часто производится механически, в отрыве от исторической действительности, создавшей памятник, вне связи с общим замыслом, композицией, вне исследования функции каждого из сравниваемых элементов, и вопрос о самой сущности родства литературы и устной поэзии даже не ставится.
     Литературоведением накоплено довольно много примеров непосредственной сюжетной связи литературы и фольклора в XI—XVII вв., однако далеко не все они получили надлежащее объяснение в их отношении к идейной, классовой сущности изучаемых памятников. Причина этого серьезного пробела прежде всего в том, что и четких классовых определений недостает во многих разделах истории древнерусской литературы, а вопрос о классовых корнях средневекового фольклора лишь намечен. Уже и те наблюдения, которые сделаны в настоящее время, показывают, что фольклор в Древней Руси творился в самых разнообразных слоях общества, с разными задачами, что фольклора «вообще», с единой целеустремленностью, с единым отношением к действительности, не было даже в пределах каждого отдельного исторического момента. Классовая борьба, в ее своеобразных для эпохи феодализма формах, по-разному освещалась и отражалась в устном творчестве в разных социальных слоях. Между тем даже такой насыщенный прямыми отзвуками исторической действительности устный жанр, как эпос, безусловно недостаточно изучен с точки зрения классовой направленности. Выводы В. Миллера и исторической школы никак ие могут удовлетворить в этом отношении современного исследователя. Еще менее изучена с этой стороны сказка. Сложен и часто противоречив состав русских пословиц, даже относящихся к одному периоду истории, а ведь они особенно охотно привлекались древнерусскими писателями.
     Итак, четкая классовая характеристика всего устно-поэтического наследия Древней Руси — первоочередная, неотложная задача; чтобы в каждом отдельном случае исследователь мог с определенностью показать, фольклором какого класса воспользовался писатель, сохранил или изменил он самую сущность использованного устного материала, а также чем вызвано его отношение к этой сущности. Следует при этом иметь в виду, что классовая неоднородность фольклора находит отражение в литературе не в каждый период средневековья.
     Но и в тех случаях, когда писатель обнаруживает знакомство с подлинно народным творчеством, с лучшей частью поэзии трудового народа, он не всегда органически сливает свой замысел с народным, стремясь иногда затушевать именно существо своего устного источника, выражая во внешне «народной» форме чуждое народу мировоззрение и отношение к действительности. В конечном итоге наблюдения этого рода приведут историка древнерусской литературы к заключению, что не всегда внешняя фольклорная окраска литературного памятника является признаком прогрессивности его, что элементы фольклора — но не его внутреннее идейное существо — по-своему использовали и реакционные направления средневековой литературы.
     При анализе каждого конкретного случая нужна крайняя вдумчивость и осторожность в оценке идейного — классового смысла слияния фольклора с литературой, чтобы не упростить проблему и не представлять в виде восходящей линии в древнерусской литературе все то, что так или иначе было связано с фольклором, а в виде нисходящей — то, что прямо и непосредственно с ним не соприкасается, хотя внутренне и не противоречит подлинно народному. Что, как, почему и с какой целыо из многообразного и классово неоднократного фольклора отбирал писатель — все это в своей основе вопросы классового осмысления устного и письменного наследия Древней Руси.
     Если наша наука не раскрыла еще в должной степени классовой дифференциации древнерусского фольклора, то лишь начинается работа и над историческим изучением его собственно художественных элементов. Но уже и на данном этапе работы можно утверждать, что качество и функции многих из этих элементов в фольклоре XI — XVII вв. были иными, чем те, какими они стали в передаче нового времени. На истории фольклорного эпитета это показано А. П. Евгеньевой с большой убедительностью (О некоторых поэтических особенностях русского устного эпоса XVII - XIX вв. (постоянный эпитет). ТОДРЛ, т. VI. Л., 1948, стр. 154-180). Отсюда ясно, что сопоставлению сходных поэтических приемов литературы и фольклора должно предшествовать изучение устной поэтики в историческом плане, притом ие только со стороны состава и количества тех или иных приемов, но и с точки зрения той функции, какую одни и те же приемы выполняли в фольклоре разных периодов и разных жанров.
     При стилистических сопоставлениях книжной и устной фразеологии нередко также упускается из виду, что у писателя и народного поэта была общая почва, на которой оба творили, общий запас художественных средств, который служил тому и другому для воплощения своего замысла. Этой общей почвой был живой русский язык, во всем его классовом и диалектном многообразии, во всех его разновидностях, выработанных различными потребностями исторической действительности.
     Уже первые памятники русской письменности показывают, что дописьменпый русский язык обладал исключительным богатством лексики, органически присущей ему выразительностью, устоявшейся фразеологией воинской, юридической и дипломатической практики. Элементы всех этих разновидностей живого русского языка, формировавшихся вне книжности, можно извлечь из древнейших документов, памятников законодательства, из летописи, но также и из собственно художественной литературы XI -XII вв.
     Изучая «деловой» язык Древней Руси, как он отражен прежде всего в памятниках чисто практического назначения, мы отмечаем в нем не только точность и ясность, но и особую выразительность (которая сейчас ощущается нами как своеобразная «образность»), характерно отличающуюся от специфической «сладости книжной», но близко напоминающую выразительность устно-поэтического языка.
     Когда акад. А. С. Орлов писал, что «вполне литературных произведений дошло до нас немного и все те художественные манеры, которые были в средневековье, несомненно до нас не дошли полностью, а в то же время они были» (Древнерусская русская литература XI — XVI вв. М. — Л., 1037, стр. 10.), — он имел, очевидно, в виду именно эту особенность древнерусского языка, отразившуюся даже в документах, отнюдь не стремившихся к художественности изложения. И если тот же автор утверждал, что «и памятники нелитературного назначения можно изучать в интересах литературоведения» (Там же, стр. 11), то это утверждение должно быть понимаемо не в том смысле, что «нелитературные» памятники необходимо на равных правах вводить в историю литературы, а в том, что язык этих памятников подводит нас к пониманию сущности того живого русского языка, средствами которого, в определенном отборе и каждый со своими целями, пользовались и писатель, и народный поэт и на котором они воспитывали свой вкус к художественному слову.
     При использовании в литературе живого русского языка создавалось иногда разительное сходство между литературным и фольклорным применением одних и тех же, свойственных языку в целом, выражений. Однако нет надобности в таких случаях даже и ставить вопрос о том, какая область словесного творчества «влияла» на другую — фольклор на литературу или наоборот.
     Но для того чтобы снять самый этот вопрос, необходимо основательно разобраться в том, какие же явления следует относить к области языка в целом, какие представляют специфическую принадлежность книжного литературного языка и, наконец, что можно считать своеобразным приемом устно-поэтической речи. Вся эта группа вопросов требует настоятельной помощи литературоведам со стороны лингвистов и фольклористов. Насколько плодотворным окажется такое сотрудничество, видно из статьи Л. П. Евгеньевой «Язык русской устной поэзии» (См.: ТОДРЛ, т. VII. М. — Л., 1949, стр. 168 — 211.). Внимательный анализ так называемых синонимических сочетаний — парных бессоюзных (типа «знаю-ведаю», «путь-дорога», «бой-драка» и т. п.) приводит автора к выводу: сочетании синонимов — явление, свойственное и характерное почти исключительно устному творчеству, а отнюдь не языку в целом. Они в письменной литературе и разговорном языке очень редки и представляют собой заимствования из устной поэзии.

----------

     В хорошо разработанной именно советскими литературоведами методике параллельного изучения литературной и фольклорной трактовки данного сюжета, мотива или образа справедливо отводится внимание установлению не только сходства, но и качественного отличия в восприятии одних и тех же фактов действительности в письменной и устной традиции. Если же совпадение оказывается полным или наблюдается в основных чертах, тогда перед исследователем встает вопрос: что так сроднило писателя и народного поэта?
     Насколько интересные результаты дают сопоставление функции фольклорных эпизодов внутри одного и того же литературного жанра, но в разные периоды его жизни, видно, например, из статьи Д. С. Лихачева «Летописные известия об Александре Поповиче» (Там же, стр. 17-51). Отметив, что устный эпос дважды в истории летописания особенно широко вливался в летопись — в XI и в XV вв., — Д. С. Лихачев видит общую причину этого явления в том, что именно в эти моменты летопись, как и устный эпос, наиболее отражает общенародные интересы. Однако самое взаимоотношение летописи и устного эпоса, как определенных форм, в XI и в XV вв. было различным. В момент создания летописи народный эпос имел уже вполне сложившийся вид — «устные летописи» народа были старше его письменной истории. Поэтому «в XI в. фольклор оказывал воздействие и на самую форму летописных записей, имел существенное значение в формировании летописного жанра... В XVII в. форма летописи устоялась; устоялась, как вполне отличная, своеобразная, возможно стиховая, и форма эпоса, которая, следовательно, не могла воздействовать на чуждую ей, глубоко отличную летописную форму». Но, «с другой стороны, в XV в. устный эпос формировался под влиянием тех же объединительных идей, которые были движущей силой всей русской жизни XV — XVI в в .» (Там же, стр. 50) и которые, добавим, именно и вовлекли эпические эпизоды в изложение летописца. Восстановленная Д. С. Лихачевым история сюжетов былин об Александре Поповиче показывает их движение «от узко местного к общерусскому» (расцвет этого движения в XV в.), т. е. представляет полное соответствие тому, что наблюдается и в истории летописания: от местных летописей периода феодальном раздробленности к общерусскому летописанию XV в. «Реальное основание этой общей судьбы некоторых памятников устного эпоса и летописи в XV — XVI вв. — объединение в единое общерусское централизованное государство местных русских княжеств» (Там же, стр. 51).
     Разнообразные виды отражений фольклора в древнерусской литературе — факт неоспоримый. Однако метод имманентного объяснения литературных явлений из литературных же фактов в приводит нередко к тому, что факты национальной истории, лежащие в основе многих древнерусских повестей и сказаний, игнорируются; литературные произведения отрываются от жизни, их создавшей, всюду отыскиваются готовые, сложившиеся
устно-поэтические сюжеты или мотивы.
     В наследие от старого дореволюционного литературоведения осталось немало попыток возводить древнерусские литературные памятники к готовым «бродячим», «странствующим» сюжетам.
     Например, в исторической и повествовательной литературе нередко встречаются эпизоды, рассказывающие о проникновении воинов в лагерь противника то переодетыми (обычно купцами), то скрытыми под какой-либо поклажей в лодках, на возах.
     Компаративистика, отрицая реальную историческую основу таких рассказов, представляла их «вариантами» «международного бродячего» сюжета.
     В такую цепь вариантов включался и рассказ старшей русской летописи под 880 г. о взятии Киева Олегом с помощью обмана. Из того же «бродячего» сюжета выводился и полный бытовых реалий исторический рассказ Софийской второй летописи под 1446 г. о том, как во время усобицы между князем Василием и его племянниками князь Иван Можайский и его воины проникли в Троицкий монастырь, скрывшись в возах.
     Древнерусская литература далеко не использована еще и как источник для истории фольклора в средние века. Имея записи устных произведений лишь от XVII в. и только предположительно по этим текстам заключая о наличии оригиналов их в рукописях XVI в., мы должны с особым вниманием отнестись к тем данным литературных памятников, которые позволяют судить о содержании и поэтической форме устного народного творчества.
     Вот, например, автор «Слова о полку Игореве», вспоминая поэтическую манеру народного певца «слав» князьям Бояна, строит примерный запев, которым Боян начал бы свою песнь о походе Игоря Святославича: «Не буря соколы занесе чрез поля широкая; галици стады бежать к Дону великому». Есть все основания считать, что автор «Слова» хорошо помнил песни своего предшественника и что, следовательно, он воспроизвел в данном случае какую-то характерную черту поэтического языка Бояна. В форме отрицательного сравнения он приписал этому языку символику, построенную на образах соколиной охоты, которые потом сам он широко использует и в своем художественном стиле. Отсюда, с значительной долей вероятности, можно вывести заключение, что символы «сокол» — воин, князь, «галици» — враги принадлежали устной поэтике и что традиция применения этих символов, как и формулы отрицательного сравнения, имела уже по крайней мере столетнюю давность ко времени написания «Слова о полку Игореве» (перечисленниые в «Слове» герои песен Бояна жили в XI — начале XII в.).
     Литературные памятники сохраняют иногда следы фольклорных произведений, которые не дошли в поздних записях. Например, среди исторических песен нет таких, которые прямо относились бы к событиям, связанным с Куликовской победой. Между тем в одном из списков XVII в. «Сказания о Мамаевом побоище» (ГИМ, Собр. Уварова, № 802) покойный проф. С. К. Шамбинаго выделил три отрывка былинного склада. Исключив в них некоторые слова очевидно позднего происхождения, нарушающие строй песенного ритма, мы обнаруживаем отрывок не сохранившейся в устной передаче былины о походе новгородцев в 1380 г. «на пособь» князю московскому для участия в Куликовской битве и два отрывка — о татарине, выехавшем на поединок с Пересветом, и описание боя (С. К. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906, стр. 301-302). Отрывки первого былинного эпизода сохранились и в «Задонщине», хотя и в сильно сокращенном виде.
     Историческая песня о смерти князя Михаила Скопина-Шуйского целиком вошла в книжное «Писание о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского рекомаго Скопина» (П. Васенко. Повести о князе М. В. Скопине-Шуйском. Отчеты Общества любителей древней письменности за 1903-1904 гг., стр. 19). Устранив из литературной передачи книжные добавления, можем восстановить довольно точно облик этой старшей песни о смерти Скопина, полнее передающей рассказ о его отравлении, чем все сохранившиеся в устной передаче варианты, не исключая и старшей записи в сборнике Кирши Данилова.
     Первые следы фольклора о Ермаке сохранились в Сибирской летописи, так называемой Строгановской, XVIII в., причем песня о сборах в поход и об убийстве царского посла передана с сохранением ритма, а дальнейший текст песни входит лишь отдельными выражениями в пересказ (См.: Д. С. Лихачев. Сибирское летописание. История русской литературы, т. II. ч. 2. М. — Л., 1948, стр. 276).
     Приведенные примеры — наиболее яркие случаи сохранения эпических песен почти в их подлинном виде. Они дают ценный материал для некоторых заключений о форме — поэтике и ритмике — былевых и исторических песен в XVI — XVII вв., дополняя те немногие записи, которые относятся к этому времени. Однако в такой относительной сохранности фольклор доходил в литературе редко. Тем не менее извлечение из древнерусской литературы всего, что может приблизить нас к представлению о самом звучании фольклора в средние века, — неотложная задача.
     Древнерусская литература может обосновать и более сложные выводы об исторических изменениях фольклора. На примере анализа литературных отголосков устных преданий о ростовском богатыре Александре Поповиче, произведенного Д. С. Лихачевым, мы убеждаемся в важности литературных данных для решения и таких сложных вопросов, как переход от местного, областного эпоса к общерусскому, как циклизация эпических преданий. Выясняющаяся на данном частном примере общность судьбы некоторых памятников народного эпоса и летописи в XV — XVI вв. — это лишь один из многих ценных исторических выводов, которые ожидают исследователей всей в целом проблемы «древнерусская литература и фольклор».
     В задачу настоящей статьи не входит исчерпывающее перечисление всех частных тем, из каких слагается в целом проблема «древнерусская литература и фольклор». Цель статьи — наметить основные направления, по которым предстоит идти исследователям к решению вопроса о том, как проявлялось классово-эстетическое сознание древнерусских писателей в их отношении к устной поэзии средневековья во всем ее многообразии.