«Дунайская прародина» и расселение славян

Владимир Петрухин

Существенно, что и с точки зрения греков, и с точки зрения франков, собственно славяне — склавины, склавы — обретаются на Дунае. Этому внешнему взгляду соответствовал и взгляд «изнутри», из исторической и географической «глубины» славянского мира. Фраза летописца, построившего концепцию единства «славянского языка» (этнолингвистической общности), «по мнозех же временех сели суть словени по Дунаеви» воспринимается иногда как свидетельство о «дунайской прародине»: в действительности Дунай остается для Начальной летописи границей, пределом, к которому стремятся русские князья, начиная с Кия—легендарного основателя Киева. Конечно, у Нестора, как и у другого автора — родоначальника славянской раннесредневековой истории — Козьмы Пражского, были элементарные возможности для конструирования начала этой истории: традиционные «книжные» построения, объявляющие народ или страну (город) в автохтонистском (мифологическом) духе происходящими от предка-эпонима—чехи и Чехия произошли от первопредка по имени Чех, Киев и поляне от Кия и т. п. Но примитивный автохтонистский миф не давал исторической перспективы (и ретроспективы), и в Повести временных лет этот миф, использованный или, точнее, сконструированный Нестором, подчинен идее всемирно-исторического движения: Кий приходит на Днепр с Дуная, изгнанный тамошними жителями, и основывает Киев.

Как считал еще А. А. Шахматов, имена Кия и его братьев произведены от названий самого Киева и киевских урочищ — гор, что должно было свидетельствовать о реалиях киевской истории. Более того, это были реалии и общеславянской истории, ибо летописцу было известно городище Киевец на Дунае — в области легендарной прародины славян, и на этих топонимических реалиях строился библейский сюжет о расселении полян. Видимо, с этим дунайским Киевцем (ср. о сходной славянской топонимии — Трубачев 1991. С. 132 и cл.) связан и другой летописный мотив, историчность которого отвергается скептиками и принимается сторонниками «исторической школы»: согласно летописи, Кий, княживший «в роде своем», ходил к «Царюгороду» и «велику честь приял от царя» (ПВЛ. С. 9); очевидно, летописец прибегнул здесь к некоей исторической реконструкции, так как дунайский Киевец находился на границе Византии, и, чтобы осесть там, Кий должен был, как и правители других «федератов» Византии, испросить формального разрешения императора (Так Юстиниан в 545 г. предложил антам деньги и земли к северу от Нижнего Дуная, чтобы те охраняли границы Византии от болгар (Оболенский 1998. С. 57). Уже в удельный период русской истории — во второй половине XII в. — отправленные в ссылку или «перешедшие к ромеям» русские князья получали волости на Дунае, как брат «самовластца» Андрея Боголюбского (ср. Бибиков 1997. С. 66-67, 138)).

Дунай был для славянства и Руси не только границей, но и центром, местом начала и завершения самых существенных событий. Сравните, для примера, тексты, относящиеся к разным жанрам и разным периодам русской истории. Князь Святослав, согласно Повести временных лет, говорил: «не любо ми есть в Киеве быти, хочу жити в Переяславци на Дунай, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: от грек злато, поволоки, вина и овощеве разноличныя, из Чех же, из Угор сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челяд» (ПВЛ. С. 32). Дунай, оставленный Кием, и Киев, который оставил Святослав, (а также и последующие русские столицы) остаются связанными особыми связями — в «Слове о полку Игореве» девицы на Дунае воспевают освобождение князя из половецкого плена, и их голоса «вьются» через море до Киева. Никоновская летопись XVI в. повествует о борьбе Александра Поповича с половцами, осадившими Киев тогда, когда князь Владимир был в Киевце — городе, основанном Кием на Дунае. Другой герой русской истории, Стенька Разин, согласно русским историческим песням, завершает свой путь «добра молодца» на Дунае: он просит перевезти его через Дунай и похоронить у «белого камешка» между трех дорог — первой Питерской, другой — Владимирской, третьей — Киевской (Исторические песни. Т. II, №311). Дунай в русских былинах течет к Киеву (Миллер 1877. С. 11 и сл.). Невеста, гадающая о суженом, бросает венок в Дунай и ждет гостей с трех сторон — из Киева, из Питера, и из «дальней Москвы» (Русская народная поэзия. С. 135) (Ср. в украинской народной традиции: «Млечный путь — дорога из Москвы в Иерусалим: следующий им попадает сначала в Москву, потом в Иерусалим. По дороге к Иерусалиму есть река Дунай, о которой говорят: «Пишов на Дунай, та и до дому Не Думай». На этой реке есть полотняные мосты, которые откликаются, если кто хочет переехать. Эти мосты очень длинны: каждый в пять верст (Чубиньский 1995. Кн. 1. С. 22). В украинской щедровке молодецкий конь пьет «з Дунаю» воду, и перед ним открываются три дороженьки — одна до Боженьки, другая — «до королейка», третья — «до панойка» (Потебня 1887. С. 96-97) и т. п.). Дунай оказывается не только рубежом, отделяющим тот свет от этого (переправа через реку равнозначна в фольклоре переправе на тот свет), но и центром мира, перекрестком всех дорог: белый камень исторической песни — это «бел горюч камень» русского фольклора, Алатырь, пуп земли. Подобные представления о Дунае свойственны исторической традиции и фольклору славян в целом и могут быть отнесены к константам славянского самосознания (Уже в конце XIV в., видимо, по инициативе Киприана, митрополита Киевского, Русского и Литовского, болгарина по происхождению, был составлен «Список русских городов дальних и ближних», который начинался с перечня болгарских городов «об ону страну Дунаа» и «волосских» (волошских — молдавских) городов «по сей стороне Дунаа»: далее речь идет о «польских» и «киевских» городах и т. д. Конечно, доминирующим при составлении списка было конфессиональное самосознание, объединяющее под именем русских православные «грады» болгар и молдаван, но сама последовательность перечисления — от Дуная — напоминает Несторово повествование о расселении славян (ср. также Подосинов 1978). Но Дунай остается и символом славянского единства: в 1665 г. хорват Юрай Крижанич писал, что русские, лехи (поляки), чехи, болгары, сербы и хорваты зовутся общим именем — «Словинци и Задунаици» (Мыльников 1996. С. 116-117)).

Прорвав византийскую границу на Дунае, славяне перешли рубеж первобытности — стали участниками всемирной истории и попали на страницы средневековых хроник. Там они обрели свое имя, о котором узнали представители чужой и одновременно вожделенной культуры, византийской цивилизации.

* * *

Здесь не обойтись без вопроса о том, где славяне «были раньше» и откуда они пришли на Дунай. Две основных концепции этнолингвистической доистории славянства решают эти вопросы по-разному. Согласно одной концепции, праславянская общность зародилась прямо на Дунае, в эпицентре формирования индоевропейских языков в бронзовом веке (если не ранее); в процессе миграций носителей индоевропейских языков праславяне переселились к северу от Дуная, а в эпоху Великого переселения народов возвратились на «дунайскую прародину», о которой славяне сохраняли память на протяжении всей своей истории (Трубачев 1988; 1991).

Согласно другой концепции, праславянский язык (и праславяне) выделились из балто-славянекого континуума — этнолингвистической общности славян и балтов (предков латышей, литовцев и пруссов) относительно поздно, в железном веке, и заключительным этапом разделения балтов и праславян был «выход» последних на Дунай (эту концепцию сформулировал еще знаменитый исследователь русского языка и древнерусских летописных сводов А. А. Шахматов, разрабатывали В. В. Иванов, В. Н. Топоров и др.).

Сторонники той и другой концепций стремятся, при отсутствии собственно исторических данных о славянах до VI в. н. э., опереться на данные археологии. Поскольку археологи также стремятся интерпретировать свои находки при помощи данных языкознания, то возникает поле продуктивного и, вместе с тем, рискованного взаимодействия разных дисциплин. Риск заключается по преимуществу в том, что лингвисты и археологи ищут «совпадений», ареальных или «генетических», которые при желании нетрудно отыскать. Дело в том, что для центральной группы и части восточноевропейских археологических памятников позднего бронзового и раннего железного века характерна определенная общность культурных черт — недаром эти памятники объединяются общим названием «культуры полей погребений» (или «культуры полей погребальных урн»). При том, что с рубежа н. э. на традицию этих культур нивелирующее воздействие помимо кельтов оказывала и римская цивилизация, построение этногенетической цепочки, ведущей праславян в эпоху бронзы, не составляет особого труда.

Трудности начинаются, когда создаются взаимоисключающие друг друга гипотезы, имеющие, по всей видимости, равное право на существование, например, две «автохтонистские» гипотезы, одна из которых помещает праславян на Вислу, другая — на Днепр. Конечно, можно объявить, к примеру, приднепровскую зарубинецкую культуру не славянской, а балтской, но почему — определенно объяснить нельзя.

Наличие кельтских и других среднеевропейских элементов в инвентаре зарубинецкой культуры вообще позволяет «выводить» ее за пределы балто-славянской общности и приписывать конгломерату племен, обитавших «между кельтами и германцами» — бастарнам (Щукин 1994. С. 104-119). Ведущий отечественный исследователь славянских древностей В. В. Седов (1994. С. 219) предложил в последнее время компромиссную атрибуцию зарубинецкой культуры: ее «население в языковом отношении составляло отдельную диалектную группу, занимавшую промежуточное отношение между праславянским языком и окраинными западнобалтскими говорами». Настолько же затруднительна и конкретная этническая атрибуция других культур раннего железного века лесной зоны, относящихся к восточнобалтскому и (шире) балто-славянскому ареалу — милоградской, юхновской, штрихованной керамики, киевской и т. д., развивавшихся под воздействием зарубинецкой культуры, носители которой мигрировали к северу от Среднего Поднепровья, отступая под натиском сарматов (ср.: Славяне и их соседи, 1993; Щукин 1994. С. 280 и сл.). Так или иначе, в конгломерате культур, предшествующих появлению славян на Дунае, не удается определенно выявить ни «праславянской», ни «балтской» культурной общности.

Естественно, что исследователи славянских древностей все чаще обращаются к гипотезе балто-славянской общности для объяснения этнокультурной ситуации в лесостепной и лесной полосе Восточной Европы во второй половине 1-го тыс. до н. э. — первой половине 1-го тыс. н. э. (ср. Седов 1994. С. 144-145; Щукин 1994. С. 280 и сл.; сборник «Этногенез и этнокультурные контакты славян» 1997). М. Б. Щукин полагает, что процесс «брожения», в результате которого славяне выделились из балто-славянской общности, начался благодаря этнокультурным «толчкам» — сарматскому на юге и германскому (вельбаркскому) на северо-западе балто-славянекого мира. Образовался «венетский котел» (Щукин 1994. С. 286; ср. Оболенский 1998. С. 145) — напомним, что к венетам Тацита и других античных авторов возводил славян Иордан, а за ним и большинство современных исследователей. Уже предполагалось, что это наименование было дано античными авторами тому конгломерату «северных варваров», которые отличались по культуре от хорошо известных римлянам сарматов и германцев. Вероятно, что продвижение германцев способствовало началу дифференциации балтов и славян. А. А. Шахматов предполагал, что славяне двинулись к Дунаю вслед за готами (Шахматов 1919. С. 12-13; ср. Милюков 1993. С. 382, 394).Об этой дифференциации могут свидетельствовать и данные этнонимии: литовцы называли соседних славян (белорусов) этнонимом gùdai — «готы», причем в литовском языке это слово приобрело характерное значение: «не владеющий понятной речью» — «немец» (Иванов, Топоров 1980. С. 17-19).

Иордан пишет в своей «Гетике» об уже сложившихся во времена Готской Державы объединениях славян — склавинах и антах, но повествование историка готов об этих временах явно окрашено эпическими и библейскими тонами — недаром его упоминание славян и антов начинается с цитаты из библейской Таблицы народов: «теперь их названия меняются в зависимости от различных родов и мест обитания». Сказание о казни Винитарием, наследником Германариха, уже подвластным гуннам, «короля» антов Боза с сыновьями и его 70 старейшинами напоминает эпические сюжеты о расправе над восставшими или непокорными врагами (ср. тюркско-монгольские и кавказские параллели: Свод. Т. 1. С. 160; Ловмяньский 1963. Т. 1. С. 405), но в еще большей мере — о традиционном библейском числе «языков», казненных 70 сыновьях неправедного царя Ахава (4-я Царств. 10) и т. п. (Вообще библейская традиция и лексика часто остается незамеченной у Иордана (как и в других памятниках — ср. выше о ПВЛ), явно ориентировавшегося на ученую античную (латинскую) традицию в своей космографии: так, цитата из Таблицы народов воспринимается как прямое отражение сложившейся родоплеменной структуры славян (ср. Ловмяньский 1964. Т. 2. С. 18)). Сам этникон анты еще Я. Гримм связывал с древневерхненем. antics — «гиганты, исполины» — обозначением древнего народа-автохтона (ср. выше о чуди). Современные комментаторы Иордана (Свод Т. 1. С. 119, 159) сравнивают этот народ готских «фольклорно-исторических преданий» со спалами, покоренными готами после проникновения в страну Ойум, точнее, с тем значением, которое этот этникон приобрел в славянских языках, ибо к нему и восходит славянское слово исполин, «допотопный гигант, великан».

Каково бы ни было происхождение этнонимов анты и венеды, под своим именем славяне стали известны греческим авторам в VI в. на Дунае, и игнорировать этот факт невозможно.

В современных междисциплинарных исследованиях по этногенезу славян все большее значение для формирования праславянской культуры придается эпохе противостояния славян и Византии на Дунае. Такая культура сформировалась в юго-западном пограничье балто-славянекого мира: славяне выделились из балто-славянской общности, столкнувшись с Византией, выйдя «из лесов и болот» на «исторические рубежи». Эта культура получила название пражской или «Прага—Корчак», по памятникам, обнаруженным в столице Чехии и под Житомиром; она считается самой ранней достоверно славянской не только потому, что ее дата — VI—VII вв. — «совпадает» с первыми письменными известиями о славянах (ср. о датировке, в том числе о более ранних памятниках—Русанова 1976; Гавритухин 1997), а потому, что археологически прослеживается ее связь с последующими достоверно славянскими «историческими» культурами Средней и Восточной Европы, чего нельзя сказать о предшествующих ей культурах (зарубинецкой, Черняховской и др.). Распространение этой культуры на широких пространствах Центральной и Восточной Европы, от Эльбы и Дуная до Среднего Поднепровья, соответствует данным письменных источников о расселении славян, которое действительно можно назвать демографическим взрывом (Топоров 1988. С. 276-278).

Когда археологические исследования действительно демонстрируют культурно-историческую общность группы памятников, связанных не только общими «хозяйственными» признаками (жилище, утварь и т. п.), но и собственно «культурными» — прежде всего, погребальным обрядом, то связи этих памятников, особенно в догосударственную эпоху, можно признать этническими. Это относится, в частности, к культуре пражского типа, для которой характерны устойчивые традиции домостроительства, производства керамики и т. п. — небольшие, как правило, неукрепленные поселения состояли из полуземлянок с печью, расположенной в углу, керамика — горшки характерных пропорций «пражского типа» — лепилась от руки. Уже планировка примитивных жилищ показательна с точки зрения истории культуры: для германского традиционного жилища центром — и геометрическим и сакральным — был открытый очаг, у славян (в традиционном русском жилище) — красный угол, располагавшийся напротив печи: недаром само праславянское обозначение дома —*kotja — связано со словом «кут», «внутренний угол с печью» (Журавлев 1996. С. 130). Даже там, где на западе ареала пражской культуры известны были очаги, они располагались в углу жилища (Седов 1995. С. 11).

Керамика также оказывается важным культурным показателем. В археологическом жаргоне носители культур первой половины 1 тыс. н. э. делятся на «горшечников» и «мисочников», в зависимости от того, какая посуда характерна для той или иной культуры. Показательно, что слово миса относится к германским заимствованиям в праславянский язык, в отличие от исконно славянских слов, обозначающих «горшок» (ср. ЭССЯ. Вып. 7. С. 210-212). Для пражской культуры характерны именно горшки — их ставили в печь, и эта черта сохраняется в традиционной общеславянской культуре, где горшок оказывается одним из наиболее ритуализованных предметов, связанным, как и печь, с культом предков (см. ЭССД. Т. 1. С. 526 и сл.). Эту связь также можно считать исконной праславянской, так как в погребальном обряде пражской культуры господствовала кремация, кости иногда просто закапывались в ямку, иногда — собирались в горшок-урну. Для славянского обряда трупосожжения с древнейших (балто-славянских и древнеевропейских) времен характерна традиция укладывать кальцинированные кости в горшок-урну в анатомическом порядке, так что сверху оказывались кости черепа. В урне восстанавливалось из праха новое и вечное тело погребенного предка, недаром сам горшок с его горлом, плечиками, туловом до сих пор представляется антропоморфным, а фольклорные тексты (включая антропогонические сюжеты) напрямую уподобляют «бытие» горшка жизни человека, и даже первочеловека — Адама (ср. Толстая 1998а; Петрухин 1995. С. 195 и сл.). Наиболее яркий «книжный» пример — распространенная древнерусская загадка-притча, где горшок сравнивается с Адамом и другими персонажами Библии: «Взят от земли, яко же Адам, ввержен в пещеру огненную, яко три отрока, возложен на колесницу, яко Илия» и т. д. (Древнерусская притча. С. 412-413). В Толковой палее, опирающейся на византийскую и, соответственно, библейскую традицию, тело человека также сопоставлено с сосудом — Бог лепит человека как «съсударь» (Робинсон 1980. С. 186-186; ср. Кн. Исайи 45.9) (Н. И. Толстой (1999) указал книжный византийский источник загадки о горшке, распространенной как у восточных, так и у южных славян, что не позволяет считать этот сюжет праславянским или общеславянским; отметим, однако, что и «праславянская» форма горшка в пражской культуре восходит к позднеримской керамической традиции (см. ниже) — само византийское влияние имело весьма архаическую основу).

Другая характерная для пражской культуры форма сосудов — сковороды — также оказывается связанной с архаичной фольклорной традицией (Толстой 1997. С. 271 и сл.). Сковороды использовались для выпечки подового хлеба, и черногорские женщины еще в середине XX в. сопровождали начало гончарного процесса изготовления этих сковород обрядовым причитанием: их «удивительное ремесло» — «черной землей детей кормить [...] черную землю руками разминать». Ритуальный плач (как при погребении) должен был магически способствовать успеху дела, но вместе с тем, очевидно, был «оправданием» перед «черной землей», недра которой нарушала работа гончаров. Здесь непосредственно увязываются гончарство и земледелие: оба занятия мифологически воспринимались как нарушение «покоя» космической стихии — «святой земли» — отношение, свойственное всему славянству (см. ниже).

Другой специфической культурной чертой стал обычай насыпать над погребением курган, который отличает пражскую культуру от предшествующих культур полей погребений и связывает со славянскими культурами раннего средневековья, в том числе древнерусской (см. в главе 5.2).

Такие связи, которые демонстрируют не только единство материальной культуры, но и черты духовной общности, отражают представления о единстве носителей пражской культуры — то есть самосознание, каковому справедливо приписывается конституирующее значение в сложении этноса, в данном случае — славян, точнее — общего предка всех славянских народов — праславян.

Очевидные внутренние (этнические) связи пражской культуры не отменяют естественного внешнего — позднеримского и византийского — и прочих влияний. Славянское пашенное земледелие (включая земледельческую лексику) синтезировало позднеримские, латенские (кельтские) и германские традиции (ср. Беранова 1960). Как показал еще Любор Нидерле, характернейшие для славянской материальной культуры предметы — горшки с волнистым орнаментом и т. н. височные кольца (S-видной формы) — восходят к провинциально-римским образцам; такое влияние прослеживается повсюду, где были контакты с Римской империей, включая и Восточную Европу, но то обстоятельство, что это общеевропейское влияние «вылилось» в специфическую форму — форму характерных горшков пражского типа, свойственных для вполне определенного ареала, — указывает на самостоятельность внутренних связей пражской культуры. Это еще раз заставляет задуматься о внешнем конституирующем влиянии позднеримского — византийского мира на формирование славянской общности: восприятие в праславянский период не только римских мер веса, различных реалий материальной культуры (в том числе обозначений предметов вооружения — секира, щит — см. Иванов 1989. С. 26-27), но и наименований календарных циклов (таково происхождение слов «коляда», «Русалии») и других форм культуры духовной обнаруживает воздействие этого мира на самые существенные стороны славянской народной жизни (ср. Толстой 1996а).

Конечно, «континуитет» славянской и античной традиций был отнюдь не полным, особенно в области социального и экономического уклада (см. о нем — Королюк 1985. С. 46 и сл.). Византийский лимес (граница), дунайские города были разрушены во время аваро-славянских нашествий на рубеже VI и VII вв. По заключению Исидора Севильского, прорвавшись на Балканы, «славяне захватили у ромеев Грецию» (именно начиная с Исидора Византия стала именоваться в латинской традиции Грецией: Свод. Т. 2. С. 355, 358).

Существенно, однако, что славяне — носители пражской культуры — не только проникли на Балканы через Дунай, но стали расселяться и на север, в том числе на Вислу, на Средний Дунай, в Чехию и далее на Эльбу славяне также продвигались, судя по последним данным, не из Польши, а с юго-востока, из Моравии и юго-западной Словении. Импульсом для такого расселения послужила опять-таки укрепленная дунайская граница Византии — лимес, который славяне не смогли прорвать при Юстиниане, в первой половине VI в. (Седов 1995. С. 29). Дунай действительно, в соответствии с повествованием Нестора, оказывается центром расселения славян и к югу и к северу уже с VI в. Не менее показательны категории находок «дунайского» происхождения, охватывающих весь балто-славянский ареал и, шире, Восточную Европу. Характерная деталь женского славянского костюма VI — VII вв.— пальчатые застежки-фибулы — была, видимо, заимствована у готов, обитавших в провинциях Византии на Дунае и в Крыму: но их находки известны не только в Подунавье, в ареале пражской культуры, и на востоке вплоть до Среднего Поднепровья, но и на далекой периферии балто-славянекого мира — в Южной Прибалтике и на Оке. Показательно при этом, что и это заимствование было усвоено славянами на свой лад: германские женщины носили застежки парами — они скрепляли бретели юбки; славянский женский костюм представлял собой рубаху, и славянки носили только одну застежку.

Еще один характерный атрибут традиционного женского костюма славян на протяжении всей средневековой эпохи — височные кольца, привески, вплетающиеся в волосы или крепившиеся к венцу у виска (иногда даже носившиеся как серьги). Славяне пражской культуры носили упомянутые височные кольца эсовидной формы, распространенные от Среднего Дуная до Балтики и Среднего Поднепровья, отдельные же находки известны в Волго-Окском междуречье (Седов 1995. С. 31-35, 88-89). В. Н.Топоров отмечает исключительную проницаемость всего пространства между Дунаем и Балтикой, о чем свидетельствует, в частности, проникновение дунайской гидронимии в Литву (Топоров 1988. С. 297).

Значение культуры Прага-Корчак как первой достоверно славянской — праславянской — культуры заключается еще и в том, что эта культура объединяет те регионы славянского мира, которые с распадом праславянской общности стали ареалами самостоятельных славянских этнолингвистических групп — южных славян, западных славян и славян восточных. Памятники пражской культуры достигают Балкан и Среднего Поднепровья — будущей Русской земли.

Вместе с тем, предполагаемый механизм дифференциации балто-славянского континуума — отделение пражской культуры и формирование общеславянского самосознания в столкновении с Византией на Дунайской границе — может прояснить и ситуацию в Восточной Европе. Существенно, что балты, оказавшиеся на периферии интенсивных этногенетических процессов, не только не создали единой археологической культуры (см. в кн.: Финно-угры и балты в эпоху средневековья), но и не обрели общего самосознания, которое выражалось бы в самоназвании: балты — кабинетный этникон, характеризующий носителей балтской языковой семьи.

При этом балтская периферия оказывалась одновременно и центром былой балто-славя некой общности: интенсивные этнические процессы проходили на границах этой общности. Речь сейчас идет не столько о маргинальной и одновременной пражской культуре пеньковской культуре, приписываемой обычно антам (см. Седов 1995. С. 68-94) и прекращающей свое существование с появлением хазар (к VIII в.) — о ней еще будет говориться ниже, сколько о более устойчивых культурных общностях на Севере. Это так называемые древности длинных курганов и новгородских сопок. По самым смелым датировкам эти памятники появляются на севере лесной зоны Восточной Европы в V—VI вв. (основная масса сопок датируется VIII-IX вв.), одновременно с распространением памятников пражской культуры на юге (В последние годы на Северо-Западе России открыты и единичные памятники, близкие культуре Прага — Корчак.), и доживают до X в., времени сложения Древнерусского государства. В соответствии с ареалами длинные курганы традиционно приписываются племенам псковских, смоленских и полоцких кривичей, сопки—словенам новгородским (Проблема взаимооотношения культур, оставивших длинные курганы, «сопковидные насыпи» и сопки, выглядит ныне более сложной (ср. статьи А. Н. Башенькина, И. В. Ислановой в сб. Этногенез и этнокультурные контакты славян), для нас существенно, что кривичи и словене в пред государственную эпоху составляли некую общность, отмеченную летописной традицией (см. ниже)).

Неясно, насколько кривичи и словене участвовали в первоначальном расселении и дунайских походах славян: этникон кривичи известен на Балканах; словене — «свое имя», которым прозвались, согласно Нестору, славянские племена, пришедшие с Дуная, в крайних пределах славянского мира, что характерно для этнонимии пограничных зон — ср. словенцев и словаков на Дунае. Очевидно лишь, что в культурном (археологическом) отношении ни длинные курганы, ни сопки не связаны с пражской культурой. Напротив, для длинных курганов, особенно в Верхнем Поднепровье, очевидны связи с местными балтскими традициями (комплекс женских украшений), что может свидетельствовать об отделении кривичей от балто-славянского континуума под влиянием собственно славянской колонизации: ср. одну из этимологий этнонима кривичи — балто-славя некое *kreiuo-, от *kreio 'отделяю, отрезаю' (это значение «края» вообще оказалось весьма продуктивным в славянской ономастике — ср. значение слова Украина). Их особое окраинное положение долго осознавалось в древнерусской традиции — и в середине XII в., когда из летописей почти исчезли названия славянских племен, полоцкие князья назывались в Ипатьевской летописи «кривичскими» (под 1140 и 1162 г.; особой была и судьба этих князей, первыми получивших свой удел еще при Владимире Святославиче). Вместе с тем с ареалом длинных курганов связаны и находки т. н. рифленых ременных пряжек VI—VII вв., имеющих среднеевропейское происхождение. В. В. Седов (1995. С. 236) обнаружил дунайские прототипы лунничных височных колец из смоленско-полоцких длинных

курганов. С расселением славян через территорию балтов (балто-славян?) увязывается и сложение культуры сопок. Так или иначе, наиболее активными оказываются маргинальные зоны балто-славянского континуума, где выделяются «диалектные» археологические культуры.

Лингвистические исследования также обнаруживают трансконтинентальные связи славянских диалектов, в том числе кривичских и западнославянских (С. Л. Николаев), ильменско-словенского и «дунайско»-словенского (А. А. Зализняк). Данные этнической ономастики очевидно свидетельствуют об участии восточно- и западнославянских племенных образований в передвижениях славян: другувиты, кривитеины византийских источников на Балканах и дреговичи, кривичи в Восточной Европе, ободриты на Дунае и в Полабье, сербы балканские и сербы лужицкие, поляне Малой Польши и поляне киевские, северы на Балканах и северяне на Десне и т. д. — разделились в процессе расселения (Ловмяньский 1964. Т. 2; Трубачев 1976). Наконец, этникон венеды, которым именовали праславян латинские авторы, а затем немцы в западном ареале расселения славян и финны (чудь) на северо-западе, также, по некоторым предположениям, вошел в собственно славянскую этнонимию, если возводить к нему племенное название вятичи на крайнем востоке славянского ареала. В арабских источниках X в. упоминается город В.нтит, расположенный в восточных пределах расселения славян, там же в письме хазарского царя Иосифа помещается племя в-н-н-тит: это название очевидно соответствует имени вентичи/вятичи (ср. Минорский 1963. С. 147; Новосельцев 1965. С. 387 и сл.). По летописному преданию, радимичи и вятичи пришли с запада «от ляхов», и могли принести с собой предания о венедском происхождении, отличающих вятичей от прочих славян (недаром сама форма этнонима — патронимическая, указывающая на происхождение от предка-эпонима, в летописи — Вятко).

Существенно, что славяне шли в Восточную Европу разными путями и в разное время на протяжении VI—X вв., имели различающиеся диалекты и были носителями разных археологических культур. Два основных их маршрута могут быть реконструированы на основании данных археологии и языкознания, а также традиции, донесенной летописью: поляне, северяне и древляне, наследники пражской культуры, пришли на Среднее Поднепровье из Подунавья; маршрут вятичей, радимичей и дреговичей, видимо, вел через земли «ляхов» и территорию нынешней Белоруссии (там сохранились и гидронимы типа Вяча, Вятка) и еще севернее через те же земли и Литву лежал маршрут кривичей (их южная группировка прозвалась полочане) и словен новгородских.

Исследования по этнической ономастике восточнославянских племен (см. Хабургаев 1979) позволяют выделить те же группы этнонимов, сама форма которых может свидетельствовать о путях их расселения и этнической истории. Этнонимы с суффиксом ан-е и ему подобным (включая общее самоназвание словене) относятся к «старым» славянским названиям, восходящим к обозначениям «ландшафтных» зон: этноним поляне связан с «полем», расчищенном под пашню, «Польской землей», древляне — дерева — с «деревьями», «лесом», «Деревской землей», северяне — север — с обозначением области, Северской земли в Левобережье Днепра, полочане — с рекой Полотой. Этнонимы с суффиксом ич-и, обозначающим принадлежность к роду, племени (как в современных русских отчествах), в соответствии с реконструкцией, предлагаемой Г. А. Хабургаевым, имеют более сложное происхождение. Так, этноним дреговичи должен обозначать обитателей болотистой местности (дрегва) в бассейне Припяти, но его реконструируемая основа —*дрегъв-а — сходна с неславянскими этнонимами типа литва (и даже этниконом иранского происхождения — мордва) и т. п. Сходную основу имеет и этноним кривичи, означающий потомков *крив-ы («живущих на окраине») или Крива, предполагаемого мифического прародителя кривичей, имя которого совпадает с именем мифического первожреца Криве в балтской (прусской и литовской) традициях; существенно, что «племенное» имя кривичей было перенесено латышами на русских, которых называют krievs (Странное, на первый взгляд — уничижительное звучание этнонима, напоминающее о «кривых» персонажах славянской демонологии, о фольклорном противопоставлении кривды на земле правде на небе и т. п., можно считать характерным для пограничных — маргинальных жителей, сочетающих традиции своего и чужого этносов: ср. наделение кривым жезлом некоторых ряженых персонажей — представителей «того света» в славянских календарных обрядах (Толстая 1998) и реконструируемое имя культурного героя полян — Кия, означающее палицу, собственно кий, «правильное», «прямое» оружие или орудие. Возможно, и в паре этнонимов кривичи — поляне следует усматривать противопоставление центра и периферии — края, и Нестор унаследовал свой этноцентризм из праславянской эпохи). Все это позволяет предполагать, что дреговичи, как и кривичи, в процессе расселения в Восточной Европе поглотили балтский субстрат, отразившийся в их балто-славянекой этнонимии; показательно, что племена радимичей (в бассейне Сожа) и вятичей (в бассейне Оки) также расселялись в пределах балтского ареала.

Этот процесс расселения — процесс земледельческой колонизации (см. ниже) — был во все времена, от «дунайской прародины» до «освоения целины» в середине XX в., характерен для славянской и особенно восточнославянской культуры: В. О. Ключевский не без оснований считал процесс колонизации основой становления русских городов и русской государственности. Процесс расселения, однако, был связан не столько с прогрессом земледельческого хозяйства, сколько с быстрым истощением почв при подсечно-огневом земледелии: «гнезда» славянских поселений, открытые археологами, свидетельствуют не о «гнездовом» сосредоточении деревень, а о вынужденном перемещении поселков на новое место (Горюнов 1981). «Подвижность» славян отмечали и древние историки: склавинов и антов, пишет Прокопий, «издревле звали "спорами" (буквально—"рассеянные", В. П.), как раз из-за того, думаю, что они населяют страну, разбросанно расположив свои жилища. Именно поэтому они и занимают неимоверно обширную землю» (Свод. Т. 1. С. 185; ср.Аитаврии 1986. С. 101). Но в самосознании самой славянской (праславянской) культуры «оседлость», стремление к оседлому быту были, естественно, доминирующими: «по мнозех же времянех сели суть словени по Дунаеви», в процессе расселения славянские племена «седоша» по Днепру, а другие — по Припяти и т.д. (ср. соответствующую праславянскую лексику: Журавлев 1996. С. 118-119).

В изложении летописца насилие волохов привело к расселению славян на Вислу и Днепр и далее вплоть до Ильменя, где словене прозвались «своим именем» в отличие от ляхов, днепровских полян, древлян и прочих. Не это ли движение, затронувшее, согласно Повести временных лет, ляхов, мазовшан и поморян, повлияло на начавшееся «не позднее IX века» [Янин, Зализняк 1993. С. 192] сложение древненовгородского диалекта, сочетавшего черты западных и восточных славянских говоров?

Высокая степень проницаемости балто-славянекого ареала для «дунайских импортов» отражает относительное единство связей у выделяющихся на окраинах этого ареала славянских группировок. Эти связи способствовали распространению и сохранению общеславянского самосознания, воплощенного, в частности, Нестором в предании о «дунайской прародине».

Следует отметить еще одно обстоятельство, существенное для понимания диалектики «центра» и «периферии» в процессе славянского расселения. Уже говорилось, что Киев не принадлежал географически к центру Древнерусского государства, равно как и к центру этнической территории восточных славян: скорее, он располагался на пограничье степной зоны. В этнокультурном плане территория Киевского Поднепровья — племени полян — лежала на пересечении трех культурных зон: в степи обитали кочевники, в лесостепном Правобережье в VIII-X вв. существовала т. н. культура Луки Райковецкой, приписываемая летописным древлянам, в Левобережье — роменская культура северян. Культура собственно киевского региона в VIII в. — т. н. волынцевская — синтезировала черты славянских и степных (объединенных в это время Хазарией) культур. Это «центральное» (на пересечении разных зон) и одновременно маргинальное положение Киева аналогично такому же положению северного центра будущей Руси — Новгорода, расположенного, как и Киев, на важнейшей речной магистрали, где, по летописи, сосредоточивались интересы не только словен новгородских, но и кривичей и даже финно-угорских-чудских племен, собственно чуди и мери, а по данным языкознания складывался особый смешанный тип говоров. Можно заметить, что это свойство всякой столицы, в силу своего «административного» положения становящейся новым «Вавилоном», центром смешения «языков», но появление древнерусских «столиц» на Днепре и Волхове было как бы запрограммировано самим процессом славянского расселения.

Летописное предание об основании Киева также оказывается «прогностическим» для древнерусской истории. Как уже говорилось, отвергая вариант предания о происхождении названия Киев от имени перевозчика Кия, Нестор реконструирует дунайские деяния этого легендарного предводителя племени полян.

Отметим при этом, что легенда о «перевознике» через Днепр представляет собой характерное топонимическое предание, и именно оно оказывается связанным с историческими реалиями начального Киева. Дело в том, что Киев, точнее — памятники на территории будущего города, был в VIII—IX вв. «форпостом» левобережной волынцевской культуры на Правобережье Днепра. Волынцевская культура синтезировала славянские и степные — салтовские или хазарские — традиции в Среднем Поднепровье: ареал этой культуры совпадает с той территорией, которая легла в основу княжеского домена, Русской земли в Среднем Поднепровье. Этот домен сформировался, в свою очередь, на землях тех славянских племен, которые платили дань хазарам — вокняжившийся в Киеве со своей русской дружиной Вещий Олег присвоил себе хазарскую дань (см. ниже). Салтовские черты волынцевской культуры очевидно отражают «хазарский» период в истории Среднего Поднепровья.

Но летописная легенда о «переносе столицы» полян из дунайского Киевца на днепровские горы прообразует те реальные процессы расселения, роста государственной территории и градообразования на Руси, которые обозначали одновременно и новые центры и границы уже в X-XIII вв.: ср. Владимир Волынский и Владимир на Клязьме, Юрьев на Роси и Юрьев в «чудских» землях (Тарту-Дерпт) и т. д. (см. ниже 4.2.7).

Сам Дунай был одновременно и границей, и центром великого славянского расселения (Ср. о значении границы для соседей Византии и Римской империи, в том числе славян (Иванов 1998) и германцев, обретших свою «идентичность» в столкновении с Римом (Хедеагер 1993)).