Фольклорные сюжеты стихотворных жарт XVIII века
Статья опубликована в кн.: Из истории русских литературных отношений XVIII — XX веков. М. — Л., 1959, стр. 44 — 51.
См.: В. Адрианова - Перетц. Басни Эзопа в русской юмористической литературе XVII и XVIII вв. «Известия ПОРЯС», 1929, т. II, стр. 377—400. Об отношении к этим фацециям «забавных» жарт см.: Н. И. Кононов. Древности. Труды Славянской комиссии МАО, т. IV, 1907, стр. 40 — 42; подробнее: А. В. Кокорев. Русские стихотворные фацеции XVIII в. В кн.: Старинная русская повесть. М. — Л., 1941, стр. 216 — 284. О связи «фигурных» жарт с теми же фацециями упомянуто в названном докладе Н. Кононова (МАО, т. IV, протоколы, стр. 52).
В рукописной демократической литературе XVIII в., начиная с 30-х годов, весьма распространены были различные группы комических и сатирических рассказов, изложенных рифмованными неравносложными стихами. Эти рассказы, именовавшиеся «забавными», «фигурными» и «увеселительными» жартами, вызывали у читателей иногда прямо противоположные оценки. Одни одобряли их: «фигурные жарты оченно смешны, нарошно зделанны так потешны, охотно их всякому читать так, как в карты играть». Другому читателю не понравились и грубая откровенность комических картинок, и сатирические тенденции некоторых жарт, и он на той же рукописи выразил свое неудовольствие: «Читал сию книгу, в ней хорошего ничего..., все пустое и непотребное зло..., отнюдь непристойно.., скучно их всякому разбирать, тот не обрадуетца, кто себя от них станет забавлять; должно их бросить в печь, чтоб пресеклась в сей всякая пустая и непотребная речь» (рук. Государственного Исторического музея № 3502, второй половины XVIII в., часть второй записи стерлась).
Основными источниками, откуда сочинители жарт брали свои сюжеты, были сборники басен Эзопа и фацеций, переведенных с немецкого языка, по-видимому, в конце первой половины XVIII в. Отбирая материал из этих источников для стихотворных обработок, составители жарт оставили в стороне исторические и дидактические сюжеты; в бытовых новеллах их привлекло сатирическое изображение представителей разных сословий и их взаимоотношений. Дворянин, поп и монах показаны только с отрицательной стороны; глупости спесивых дворян противопоставлен здравый смысл крестьянина, хотя невежество, недогадливость и излишняя доверчивость крестьян высмеиваются в жартах нередко. Некоторыми положительными чертами наделены купцы, но и их жарты не идеализируют. Самый обширный раздел жарт — «о женах», причем положительному женскому типу уделено немного внимания, главный же интерес вызывают у составителей рассказы об «увертках» «непостоянных» жен.
Жарты слагались в среде городского мещанства, и этим объясняется их резко отрицательная оценка дворянства, которое именно в XVIII в. стремилось поставить себя выше других сословий. Критическое отношение к дворянским привилегиям подчеркнуто в жартах тем, что в споре с дворянином крестьянин всегда берет верх, что даже судья, несомненно идеализированный, принимает сторону крестьянина-подсудимого, а не дворянина-истца. Горожанин и крестьянин пользуются насмешкой как орудием борьбы со своим классовым врагом. Но во многих жартах отчетливо звучит и голос нарождающейся буржуазии, голос собственника, деловитого, практичного, но не задумывающегося над моральным смыслом своих поступков. Этот собственник одинаково ревниво охраняет в жартах и имущество, и жену или обманом приобретает то и другое у зазевавшегося соседа; сочувствие жарта на стороне удачливого обманщика: вора, изменившей жены, ловкой цыганки, хитрого шута, дочери, обманувшей мать, и т. д. В глазах авторов жарт здравый смысл и хитрость — наиболее ценные в жизни положительные качества, они помогают не только не быть обманутым, но и самому обмануть других.
Сатирические и развлекательные тенденции жарт вовлекли в круг своих источников и фольклорный материал. Русские сатирические и бытовые сказки, пословицы и даже народные обычаи подсказывали авторам жарт насмешки над недогадливостью, портреты плутов, обманутых мужей и наказанных «непостоянных жен», а иногда просто смешившие читателя комические положения.
В своем основном литературном источнике — прозаических фацециях — составители жарт нашли мало сюжетов, в которых изображаются «жены избранные», но все же они отобрали эти сюжеты для стихотворного переложения, причем на обработку одного из них явно воздействовали русские народные сказки аналогичного содержания. Фацеция «о женах» (рук. собр. Погодина, № 1777) показывает супружескую верность, разрабатывая широко распространенный в литературах и фольклоре Запада и Востока мотив: изгоняемая несправедливо жена, которой предложили взять с собой самое дорогое, берет мужа. Этот мотив встречаем и в русской повести о Петре и Февронии, куда он вошел явно из устной традиции. Фацеция вводит рассказ о верной жене в псевдоисторический анекдот об осаде города Вейнсберга «цесарем Кондратом», у которого женщины просят разрешения унести из города столько, сколько каждая в силах захватить. Не подозревая замысла, цесарь согласился на просьбу, и женщины, взяв на руки детей, на спине вынесли мужей. Цесарь «подивился их мудрости и верности к мужем своим и сожалению детей своих» и заключил с городом вечный мир. Верный своему взгляду на женщин как на существа «лукавые», составитель фацеции в заключительном нравоучении выразил сомнение в достоверности этого рассказа: «Всеконечно сему надобно дивитца, токмо та добродетель может ли от них явитца?».
Взяв эту тему из фацеции, составитель жарта «о принце з женою» снял всю псевдоисторическую канву этого рассказа и обработал тему согласно композиции сказок о невинно изгоняемой жене (царице, королеве), сохранив основное из фацеции — жена, несмотря на обиду, увозит с собой мужа. Подпоив его на прощанье, она увозит его в своем «берлине» и потом так объясняет ему свой поступок: «Ты-де сам себя взять мне приказал: ково-де любишь, возми, сказал. А мне пиково любезния нет, как ты, дорогой мой свет». Помня мораль подобных сказок, жарт подчеркивает в заключение несправедливость изгнания.
Русская народная сказка подсказала в жарте «о принце з девкою» образ крестьянской девушки — «мудрой девы», которая отгадывает три заданные ей принцем загадай и выходит за него замуж. Самый тип этих загадок — сказочный: «Что чернея врана в свете..., крепче города в примете..., краснея макова цвета». Этот сказочный тип трудных загадок включен и в жарт «о дворянине з девкою», переделывающий басню Р. Летранжа «Любовью ослепленный лев». Сделав своего героя не львом, а человеком, автор жарта ввел сказочный мотив испытания героя загадками самого распространенного в русских сказках типа: «...что всего милее..., светлее..., мягче..., чернее» (Ср.: А. Н. Афанасьев. Народные русские сказки, т. II. Изд. 3-е. М., 1897, №№ 185 — 191).
Однако, как и фацеции, жарты охотнее рассказывают о «женах непостоянных», изображая их «лукавство» и высмеивая излишне доверчивых мужей. Лишь изредка это «лукавство» бывает раскрыто и наказано. Так, в жарте «о глупой жене» муж испытывает «постоянство» жены, рассказав ей, будто, по королевскому указу, каждая жена получит столько крестьян, сколько у нее любовников. Выдавшую себя жену муж «награждает плетью». Подобный сюжет есть в печорских сказках (Н. Ончуков. Печорские сказки. СПб., 1908, стр. 545), но здесь действие происходит в деревне: крестьянин испытывает жену, сообщив ей о приговоре сходки — «чтобы у каждой жены было два мужа». И доверчивая жена подсказывает, кого можно «писать» ее вторым мужем.
Устный рассказ о женской хитрости лежит и в основе жарта «о лукавой жене». Хотя среди записей народных сказок такого сюжета и нет, по существование его доказывается тем, что аналогичный жарту рассказ содержится в одном из эпизодов рассказа Н. С. Лескова «Некрещеный поп» (Н. С. Лесков. Полн. собр. соч., т. 22. Изд. 3-е. СПб., 1903, стр. 17-22). Жарт рассказывает о том, как муж неожиданно постучался домой ночью в то время, когда жена «весело забавлялася» с любовником. Жена вместе с гостем стала кричать мужу, что он пьян, что ее муж давно дома. Засомневавшийся муж пошел посоветоваться к родственникам жены, а те, поняв обман, уверили его, будто «его нельзя признать», по что теперь жена узнает его, так как «прежнее лицо в тобе наступает». Доверчивый муж возвращается домой, жена, выпроводившая гостя, отворяет ему, уверяя, что крепко спала и кричала во сне. Таким же способом в рассказе Лескова хитрая Керасивна «напустила мару» на мужа, когда он приревновал ее, и тем добилась себе полной свободы. Как ни осложнен психологический образ Христи сравнительно с «лукавой женой» жарта, общий источник сюжета обоих рассказов очевиден. К бытовым сказкам о жене, прячущей любовника в бочку, примыкает другой жарт — «о лукавой жене», которая уверяет мужа, будто в бочке сидит покупатель, испытывающий ее прочность (Тот же сюжет разработай в интермедии XVIII в.: В. Майков. 11 интермедий XVIII в. «Памятники древней письменности и искусства», № 187, 4915, стр. 28).
К народным анекдотам о женских проделках и об излишне доверчивых мужьях близок жарт «о том же шуте и купце», представляющий собой вариант анекдота «о москале и украинце» (А. Н. Афанасьев. Народные русские сказки, т. II, стр. 425-426). В народном рассказе «москаль» играет па простодушной доверчивости мужа, который поверил, будто в окно вставлено чудесное стекло — если смотреть в него, то кажется, будто в доме целуются. В литературном варианте обманщик-купец использует жадность трактирщика-мужа, обещая ему 25 червонцев, если он в течение получаса не заглянет в окно. Трактирщик знает, что жена дома обманывает его с купцом, но жадность борет верх, он выдерживает уговор и получает червонцы с купца.
Высмеивая «непостоянных жен», жарт «о шуте в женской компании» строит сюжет на основе пословицы, известной уже в записи конца XVII — начала XVIII в., представляющей вариант пословицы «На воре шапка горит». Шут, придя в «женскую компанию», решил «познать», «много ль в компании честных жен». Он поздоровался с «компанией» так: «Здравствуйте, жены избранные, також, ежели есть, — и непостоянные». В ответ «три непостоянные» выдали себя, закричав: «Как так поздравляешь, по чему непостоянных жен признаваешь?». Жены же «избранные» «просто шута благодарили». Шут ответил виновным: «Вас, не постоянных, совести обличили, а я не требовал ответу, вы же вскочили». Немало прямых фольклорных источников или параллелей имеют и жарты, высмеивающие такие недостатки, как жадность, глупость, излишняя доверчивость, вне связи с темой «непостоянных жен». Сатирические народные сказки и для этого раздела жарт дают материал.
Жарт «О колесах, что родят», использует мотив, широко распространенный в русских сказках; спор о том, кобыла или телега ожеребилась, решается тем, что жеребенок пошел за телегой, колеса которой заскрипели. Так высмеяна недогадливость крестьянина (См.: А. М. Смирнов. Сборник великорусских сказов Архива Русского географического общества, вып. II. Пгр., 1917, стр. 739; Д. Н. Садовников. Сказки и предания Самарского края. СПб., 1884, стр. 287). Близкий вариант сказки о двух нищих, которые спорят о том, как поделить еще не полученную милостыню, и, наконец, затевают драку, — представляет жарт «о нищих» (А. Н. Афанасьев. Народные русские сказки, т. II, стр. 431).
Если в двух приведенных жартах мы имеем дело с прямой обработкой сказочных сюжетов, отсутствующих в основном литературном источнике, то горазде чаще русская сказка лишь поддерживала самый выбор сюжетов фацеций и влияла на обработку литературного материала. Нельзя не заметить, что составители жарт особенно охотно перелагали в стихотворную форму те фацеции, сюжеты которых были известны и в сказочных народных вариантах. Например, жарт «о воре», укравшем ветчину, как и его оригинал, — фацеция, имеет аналогию в народном анекдоте о москале, который украл у крестьянина сало и по неосторожности свалился с похищенным в избу, где вся семья «вечеряла». В различных вариантах диалога, который после этого происходит между вором и хозяином, обнаруживается простодушная недогадливость хозяина, который отпускает вора вместе с краденым салом (Там же, стр. 425, 428, 434 — 432). Устные варианты выгодно отличаются от литературных простотой и естественностью диалога; в фацеции и в жарте вор называет себя посланцем черта, а украденную ветчину называет подарком черта хозяину, который в испуге отказывается от такого подарка, и вор уносит украденное. Сказочные параллели есть и к жартам «о дворянине и мужике» (Там же, стр. 413: Д. Ровинский. Русские народные картинки, т. IV. СПб., 1881, стр. 176), «о крестьянине и жене» (А. Н. Афанасьев . Народные русские сказки, т. II, стр. 417.), «о том же шуте» (Аналогичный рассказ приурочен к шуту Балакиреву).
В жартах отразились также устные анекдоты о пошехонцах. Жарт о двух братьях, которые отправились в Москву, — в пути у них повернулись оглобли, и они приехали обратно, удивляясь, что их деревня так похожа на Москву, — близко напоминает анекдот, о котором В. Березайский (В. Березайский. Анекдоты или веселые похождения пошехонцев. Изд. 2-е. СПб., 1821, стр. 114) лишь упомянул, не приведя его текста, поэтому нельзя установить, насколько самая разработка этого сюжета в жарте самостоятельна. В жарты «о шуте со лгуном» и «о глупом крестьянине» вставлены описания известных анекдотических поступков пошехонцев (носят дым лукошком; лошадь пускают на крышу, чтобы не косить траву; зажигают солому, чтобы избавиться от блох, и т. п.).
Любопытный пример использования фольклорного материала для создания сюжета жарта представляет жарт «о шуте и о соседке ево». Когда-то прочно держался в крестьянском быту обычай: сажая курицу на яйца, просить у соседей пару яиц — «петуха да молодочку» (А. Б. Зернова. Материалы по сельскохозяйственной магии в Дмитровском крае. «Советская этнография», 1932, № 3, стр. 48). Положив в основу этот обычай, автор жарта построил целый рассказ, главный герой которого шут, как обычно в жартах, — жадный и плутоватый. Жена шута посылает его к соседке «курочку и петушка попросить и взаймы два яичка», так как она хочет посадить на яйца утку. Дальнейшее строится на недоразумении, объясняющемся тем, что шут намеренно истолковал эту просьбу буквально. Соседка посылает его самого взять яйца — «петушка и курочку»; плут забирает большого петуха и наседку. Когда он приносит их домой, жена укоряет его: «...надобно только взять два яйца, а так водитца— курочку и петушка просить». Но шут не отдает соседке взятого, съедает петуха и курочку и насмешливо благодарит ее за вкусное кушанье.
Фольклорные припоминания сказались у автора одной из групп жарт — «фигурных» — в том, что он нередко заменяет нравоучительные концовки фацеций пословицами и поговорками, известными в записях уже с XVII в., например: «Не сообщайся с рабой, не сравняет с собой», «Такой безумный Филат и тому весма был рад», «Нашла коса на камень, погасила свой пламень», «Такая простота хужей воровства», «Умеючи надо воровать, а без уменья лучше горевать», «Сердитая овца волку корысть, а сама себе пагубница бысть», «Как в народе пословица говорилась: называют другом, обирают кругом» и т. п. Как видим, из пословиц в жарты перешли двустрочные рифмующие заключения, для чего текст пословицы то больше, то меньше расширяется.
Своеобразный рифмованный стих жарт также носит на себе следы влияния того прибауточного стиха, который еще в XVII в. организовал ритмическую речь многих произведений демократической сатиры, а в XVIII в. продолжал развиваться в балаганных представлениях, в кукольном театре, в зазываниях ярмарочных продавцов и в юмористических, не лишенных и сатирической тенденции пародиях («Апшит, данный серому коту, за его непостоянство и недоброту», «Дело о побеге из Пушкарских улиц петуха от куриц», «Повесть о сером и добром коте» и т. п.). Однако под влиянием все шире распространявшейся системы силлабического стихосложения народный ритмический склад речи приобретает в жартах вид неравносложных стихов с обязательной рифмой. Эти стихи сами составители и читатели жарт уже приравнивали к виршам: «Конец сим жартам забавным, от артиллерийского подканцеляриста на виршу изданным» — так заканчивается один из списков жарт (собр. Уидольского, № 904, середины XVIII в.).
Стихотворные жарты, в отличие от своего основного литературного источника — переводных фацеций, гораздо теснее были связаны с фольклором. Устная сказка, анекдот и пословица питали тематику стихотворных жарт, пословица заменяла и книжные нравоучения, направляя иногда внимание читателя на комические стороны рассказа, вместо того чтобы подчеркивать его назидательный смысл. Народная речь обогатила язык жарт своей образностью, народный ритмический сказ придал своеобразие их неравносложному стиху.
Многим обязанные народному творчеству, стихотворные жарты со временем вернулись в крестьянскую среду и пополнили репертуар сказочников. Отдельные сюжеты жарт пришли к крестьянскому читателю через лубочные картинки (из 8 картинок 7 были изданы Ахметьевской фабрикой, т. е. в период между 1750 и 1780 гг.); 15 жарт напечатано в сборнике «Старичок-Весельчак» (1790 г.), причем они повторялись и в последующих изданиях (до 1830 г.), а этот сборник, например у крестьян Архангельской области, встречался еще в 1920-е годы. Доходили до крестьянства и рукописные тексты жарт, поэтому в репертуаре сказочников встречаются и такие сюжеты жарт, которые не вошли ни в лубочные издания, ни в сборник «Старичок-Весельчак».