Культура и текст как генераторы смысла

Юрий Лотман

Моделирование искусственного интеллекта наталкивается на ряд трудностей, наиболее существенные из которых связаны с неясностью самого понятия «интеллект». Это вызвано тем, что понятия «интеллект» и «интеллектуальная деятельность», безусловно, отождествляются с интеллектом отдельного человека. Предметом изучения становится некоторый уникальный объект, который мы определяем через противопоставление объектам, лишенным признака интеллектуальности (часто это противопоставление имеет чисто априорный характер, как, например, при абсолютизации оппозиции «человек ↔ животное»), и не можем определить основным для науки способом — методом включения в некоторый ряд подобных по основному признаку явлений. В результате неясно, что же мы определяем интеллект вообще или человеческий интеллект. Подмена одного понятия другим ясно проявилась, например, в определении Тьюринга, согласно которому к интеллектуальным реакциям следует относить такие, которые в процессе длительного общения не могут быть отличены от человеческих.

В основе настоящей работы лежит гипотеза о том, что человечество в процессе цивилизации создало интеллектуальные устройства, дополняющие соответствующие возможности отдельного индивида. Включение индивидуального сознания в единый ряд с объектами этого рода позволит построить модель интеллектуальности и, следовательно, уяснить сущность искомого в процессе моделирования искусственного интеллекта.

Другой исходной гипотезой является предположение, что в качестве таких «интеллектуальных устройств» могут быть названы культура как семиотический механизм и художественный текст (В определенной мере интересующие нас свойства обнаруживает всякий текст, но мы будем рассматривать тексты искусства, так как в них эти черты проявляются наиболее ярко). В дальнейшем будет сделана попытка показать, что элементы ряда: индивидуальный интеллект — художественный текст — культура обнаруживают черты изоструктурности и изофункционализма, что позволяет говорить о подобии этих объектов. Не ставя перед собой задачи дать исчерпывающее определение и ограничиваясь целью выработки практически удобной формулы, можно было бы определить мыслящий объект как такой, который осуществляет следующие действия: 1) хранит и передает информацию; обладает языком и механизмом порождения правильных текстов на этом языке, 2) осуществляет алгоритмизованные операции по правильному преобразованию этих сообщений; 3) образует новые сообщения.

Мы будем исходить из определения, согласно которому сообщения, образуемые в результате операций, предусмотренных пунктом 2, новыми не являются, выступая лишь как законные трансформации исходных текстов в соответствии с некоторыми правилами, и могут рассматриваться как один и тот же текст. К пункту 3 будут относиться лишь такие тексты, которые не могут быть выведены с помощью однозначных операций из каких-либо уже имеющихся текстов. Следовательно, «мыслящим объектом» мы можем считать такой, который обладает памятью и способностями выше некоторого примитивного порога.

Исключительный прогресс всего цикла «наук о человеке», характеризующий исследования последних пятидесяти лет, позволяет одновременно подвергнуть рассмотрению и уточнению некоторые из его принципов, считавшихся до сих пор незыблемыми.

Нами будут рассмотрены две предпосылки. Первая исходит из того, что наука рассматривает лишь повторяющиеся явления и инвариантные их модели и строится на снятии индивидуальных различий между текстами, с одной стороны, лишенных значимости для коллектива, а с другой — недоступных для научного описания. Метод структурного изучения интерпретировался при этом как ориентированный в принципе на моделирование инвариантного ядра объекта, которое вместе с тем рассматривалось как носитель смысла.

Вторая заключается в утверждении, что целью всякой коммуникации является максимально точная передача некоторого смыслового инварианта, что всякая возникающая в процессе коммуникации трансформация смысла должна рассматриваться как искажение и утрата — результат несовершенства канала связи. Следовательно, в идеальной коммуникационной цепи смысл сообщения отправленного и смысл сообщения полученного будут идентичными.

Предпосылки эти явно способствовали развитию семиотики на определенном ее этапе. Однако в настоящее время уместно обратить внимание на те противоречия, к которым они привели.

Рассматривая всю совокупность порождаемых культурой сообщений, мы обнаруживаем, что только определенная часть из них ориентирована на сосредоточение смысла в инвариантной структуре и, следовательно, на переводимость смысла. Значительная часть текстов имеет противоположную ориентацию. Факт этот нуждается в объяснении. В равной мере привлекает внимание постоянная тенденция культуры увеличивать внутри себя число языков и умножать разнообразие текстов. Является ли подобная «расточительность» конструктивным дефектом или в ней скрыт глубокий смысл?

Исследования в области семиотики культуры убеждают нас, что все семиотические процессы, совершающиеся в ее пространстве, можно разделить на две группы функционирующие в пределах одного какого-либо языка или в пространстве двух и более языков. Наиболее изучена первая группа, которая долгое время воспринималась как модель всех семиотических процессов. Изучение второй только начинается.

В пределах одного языка осуществляются: 1) операции по передаче информации (имеют целью передать «другому» в предельном объеме то сообщение, которым располагаю «я»); 2) операции по алгоритмическим трансформациям тех или иных данных текстов; 3) метаязыковые операции, 4) операции по очерчиванию границ личности (смысл их будет раскрыт ниже) В пределах двух или более языков совершаются операции по выработке новых сообщений, связанных с творческим мышлением.

Если выстроить цепочку объектов индивидуальное сознание человека — художественный текст — культура, то мы обнаружим общую структурную черту, соединение в одной структуре двух различных по семиотическим характеристикам структур.

Гипотеза Сепира — Уорфа, имеющая лишь ограниченное значение применительно к языкам, оперирующим условными и дискретными знаками, приобретает весьма серьезный характер, когда речь заходит о переводе с таких языков на принципиально иначе устроенные языки (например, оперирующие иконическими знаками или имеющие недискретную, континуальную природу) и обратно. В этих случаях структурное различие столь велико, а моделирующее воздействие на их сообщение столь значительно, что вопрос о возможности однозначного перевода вообще снимается. Одновременно соотнесенность этих сообщений с какими-то общими фактами вне семиотической реальности позволяет устанавпивать между ними отношения соответствия. Все перечисленные выше объекты являются текстопорождающими устройствами, состоящими, в свою очередь, из более чем одного текстопорождающего устройства, в которые заложены языки с предельно удаленными структурами.

Так, например, открытия последних двух десятилетий в области функциональной асимметрии больших полушарий головного мозга человека рисуют ясную картину семиотического механизма, единого и биполярного одновременно. Если семиотические процессы, руководимые правым полушарием, характеризуются недискретностью (например, интонации), то левое полушарие связывает значимость с границами признаков, классификационными и подобными отчетливо дискретными механизмами «в норме левое полушарие осуществляет классификацию фонем по дифференциальным признакам и поддерживает иерархию этих признаков, обеспечивая устойчивость фонологической системы языка» (Бачонов Л. Я., Дегчин В. Л. Слух и речь доминантного и недоминантного полушарий Л., 1976. С. 182). Мир иконических знаков, по-видимому, тяготеет к правополушарности, в отличие от словесного семиозиса левого полушария. Правое полушарие, судя по современному состоянию изученности вопроса, связано с синкретизацией семиотических систем и образованием значений, «размазанных» в некотором семиотическом пространстве, в то время как левое образует разграниченные между собой и сегментированные внутри семиотические конструкции. В результате работы такого механизма порождаются гетерогенные тексты, представляющие амальгамы противоположных семиотических реализаций (например, в естественной речи — дискретных грамматико-лексических единиц и интонаций). Если учесть, например, для устной речи паралингвистику, для письменной — неизбежность зрительных впечатлений от шрифта, цвета бумаги, то не покажется преувеличением утверждение, что всякий текст на естественном языке представляет собой текст на нескольких языках, вернее, на амальгаме языков со сложной системой отношений между ними. Естественный язык в этом отношении находится в некоторой срединной позиции — от него возможны движения в двух направлениях, в сторону искусственной моноязычности (эта тенденция ощущается в письменной нехудожественной речи и преобладает в искусственных языках и метаязыковых образованиях) или в сторону углубления языковой полярности в механизме текста. Примером второго являются художественные тексты.

На каком уровне ни взяли бы мы художественный текст — от такого элементарного звена, как метафора, и до сложнейших построений целостных художественных произведений, — мы сталкиваемся с соединением несоединимых структур.

Тропы обычно рассматриваются как определенные замещения или соположения знаков, в результате чего между замещенным и замещающим возникают отношения смыслового сдвига (определенное число сем совпадает при несовпадении остальных, что приводит к активизации семантических полей). В результате троп рассматривается как риторическая фигура в пределах одного языка. Однако если отказаться от представления о естественном языке как об однородной семиотической системе и признать его неустранимую гетерогенность и гетероструктурность, то возможно будет представление о тропе как об элементарном тексте на двух языках, взаимная переводимость между которыми возможна лишь условно и с известным напряжением.

Нетрудно было бы показать, что любой художественный текст не является последовательным и однолинейным развертыванием какой-либо одной структуры, а представляет собой переплетение и взаимное перекодирование двух или более текстовых структур с разной степенью взаимной непереводимости. Существеннее выяснить, почему многоязычность структуры проявляется на разных уровнях интеллектуальных устройств.

Представим себе некоторое устройство, разделенное на два (или более) кодирующих субустройства, коды которых построены принципиально столь различно, что точный перевод с одного на другой вообще невозможен. Предположим, что один из них будет представлен языком с дискретными знаковыми единицами, имеющими стабильные значения, с линейной последовательностью синтагматической организации текста, а другой будет характеризоваться недискретностью и пространственной (континуальной) организацией элементов. Соответственно и планы содержания этих языков будут построены принципиально различным образом. Если нам, например, потребуется передать текст на языке L₁ средствами L₂, ни о каком точном переводе речи быть не может. В лучшем случае возникнет текст, который в отношении к некоторому культурному контексту сможет рассматриваться как адекватный первому. Если потом произвести обратный перевод на L₁, то мы, естественно, не получим исходного текста по отношению к исходному это будет новым сообщением. Имея такое устройство и подавая ему на вход некоторые тексты, мы будем получать на выходе новые тексты. Следовательно, устройство такого типа будет способно осуществлять акты творческого сознания.

Однако для того чтобы даже относительная эквивалентность между семиотическими единицами одного и другого текста могла быть установлена, необходимы, во-первых, некоторая совместимость кодов, достигаемая отнесенностью их к некоторой внешней реальности и памятью о предшествующих перекодировках, и, во-вторых, наличие некоторой метаязыковой системы, описывающей оба текста как единый текст, а оба механизма — как один механизм. Как правило, такую метаязыковую функцию берет на себя дискретный кодирующий механизм, который одновременно выступает и как часть устройства, и как образ устройства в целом (ср. тенденцию левополушарного сознания представлять сознание, как таковое, или письменной формой языка подменять собой язык). Творческое сознание основной своей нагрузкой падает на биполярную структуру, а логическое — на моноязыковую мета-структурную область сознания.

Если прибавить этому механизму функцию памяти, рассредоточенную и на различных уровнях текста (ср., например, «память жанра» M. M. Бахтина) и культуры, то мы получим цепь объектов, обладающих интеллектуальными способностями.

Таким образом, мы можем определить всю цепь объектов от элементарного художественного текста типа метафоры («образа») до культуры как текстопроизводящие устройства. Может показаться, что определение это страдает преувеличением, поскольку для того, чтобы любой из этих механизмов выполнил текстопроизводящую работу, необходим вне его находящийся человек, который бы вводил в него тексты. Вопрос этот можно перефразировать так: можно ли считать интересующие нас объекты «искусственными интеллектами sur generis», если для того, чтобы запустить их в действие, необходим на входе системы вводимый извне текст?

Ни одна машина не может работать «сама собой». Это вытекает из второго закона термодинамики и является опровержением возможности перпетуум-мобиле. Человеческий мозг не является исключением из этого правила. Он тоже не работает «сам собой». И не только в том смысле, что он получает из организма физиологическое обеспечение, а из внешнего мира через сенсорные рецепторы — впечатления. Мышление в одиночку невозможно в том смысле, что для его «запуска» необходим вне его находящийся интеллект. Наглядной иллюстрацией этому являются случаи с нормальными детьми, полностью изолированными с младенческого возраста от общества людей: материальная сторона интеллектуального механизма у них в полном порядке, но из-за отсутствия поступающих извне текстов она «не запущена» и остается в бездействии. Таким образом, мыслящее устройство не может заполнять весь свой универсум — оно нуждается в другом мыслящем устройстве и организованных актах обмена текстами. Это закон не только для искусственного интеллекта, но и для всякого интеллекта вообще.

По мере усложнения внутренней семиотической организации и насыщения памяти возникает способность конструировать «другого» внутри собственного семиотического пространства и экстраполировать его вовне. Внутри устройства возникают замкнутые цепи коммуникации, которые позволяют черпать тексты не извне, а из резервов памяти и трансформировать их в новые тексты. Однако, видимо, это лишь частично может заменить необходимость коммуникации с «другим», лежащим вне данного механизма семиотическим образованием.

Сказанное вносит некоторые коррективы в привычные представления о смысле и характере коммуникативных связей.

Распространенное представление о задачах коммуникации основано на мысли о том, что целью ее является полная и свободная от утрат передача сообщения от адресанта к адресату. Если в процессе передачи возникает изменение смысла, то оно трактуется как искажение, нежелательное последствие помех в канале связи. В идеальной схеме, в которой помехи условно приравниваются нулю, текст на входе и выходе коммуникационной цепи берется как абсолютно идентичный. Конечно, такая тенденция в системе коммуникации реально существует, она обеспечивает циркуляцию в коллективе уже выработанных сообщений. Но является ли она единственной и даже доминирующей?

Полная идентичность сообщений на входе и выходе возможна лишь при абсолютной идентичности системы кодирования и декодирования. Если говорить не об идеальных схемах, а о реальных человеческих коммуникациях и определять систему культурных кодов, свойственную той или иной человеческой индивидуальности как семиотической личности, то абсолютная неизменность сообщения может быть гарантирована лишь при условии, что передающий и принимающий, по существу, являются одной семиотической личностью. В этом случае возникают два соображения. Первое состоит в том, что идеальная (или приближенная к ней) циркуляция сообщений возможна только в условиях, когда она практически не нужна, так как передавать неизменное сообщение от одной семиотической личности к другой невозможно, а в пределах единой семиотической личности — бесцельно. Второе соображение имеет более принципиальный характер: общее направление зоо-семиотического и культурно-семиотического развития ведет в сторону усложнения и индивидуализации кодов каждой отдельной особи.

Ценность сообщения для адресата пропорциональна трудности декодировки, то есть различию между кодами отправителя и получателя. Ценность эта заключается в том, что в процессе декодировки исходное сообщение трансформируется, выполнив свою главную работу, включив интеллектуальную машину получателя. Как сознание индивидуального человека стереоскопично, образуясь взаимодействием двух типов семиотического преломления текстов в разных полушариях (два сознания) и их слиянием в гетерогенном едином текстообразовании человеческого ума, так и на другом уровне мышление не бывает индивидуальным, оно подразумевает партнера, который в одном аспекте должен быть «не то, что я» (два сознания), а в другом — «то же, что я» (одно сознание).

В связи с этим необходимо уточнить понятие диалога. Диалог включает момент семиотической сопротивляемости получателя информации, который переживает столкновение языка сообщения с языками своей памяти. Роль адресата в диалоге активна, он сопротивляется текстовому вторжению, испытывает такое вторжение, возбуждающее его текстовые потенции и передает новый текст адресанту, который, превращаясь в получателя информации, ведет себя аналогичным образом. Там, где происходит пассивная передача информации, получение команд, диалога нет. В системе «команда — исполнение», даже если она направлена в обе стороны (отдающий и принимающий команду меняются местами), диалога не происходит. Следовательно, так называемые диалоговые системы типа «человек — машина» на современной стадии конструирования еще диалоговыми не являются, и превратить их в диалоговые методом количественного усложения команд и программ не удастся.

Таким образом, мы можем выделить два типа перекодировки с языка на язык и одной личности (индивидуального многокодового образования) на другую. Разнообразие текстов и разнообразие личностей обеспечивают информационную емкость культуры как интеллектуального текстопорождающего устройства. В механизм культуры заложена тенденция к умножению ее языков и к умножению комбинаций языков, а также к постоянному росту относительно самостоятельных смыслогенерирующих образований типа «текст» и «личность».

Конструктивной особенностью, реализующей принцип семиотического обмена и перекодировки внутри мыслящей единицы как основы порождения новых текстов, является принцип, согласно которому каждое мыслящее устройство одновременно является соединением двух (минимально) мыслящих устройств и частью мыслящего устройства более высокого уровня. На одном конце этой цепи стоит индивидуальное сознание человека, культура, накопленная человечеством, — на другом, если брать синхронный срез. Но поскольку в интеллектуальном механизме особо важную роль играет память, диахронная ось также исключительно активна.

Моделирование искусственного интеллекта до сих пор развивалось в двух направлениях, освоение логических способностей и построение искусственной памяти. Однако без проникновения в механизм творческого мышления построение интеллекта невозможно. На этом пути мы встречаем исторически созданные человеком формы надличностного интеллекта. Изучение их в какой-то мере более доступно, чем проникновение в механизм индивидуального сознания; протекающие в коллективе семиотические процессы доступны прямому наблюдению и широко документированы. Пренебрегать этим источником было бы неблагоразумно. Именно на этом пути семиотика может оправдать возлагавшиеся на нее надежды — синтезировать наиболее отдаленные сферы научного знания человека.

1983