Лотман Ю. М. История и типология русской культуры В перспективе Французской революции

Юрий Лотман

1. В докладе рассматриваются не общественно-экономические, политические и т. п., а культурно-психологические аспекты революционных движений. В периоды резких социальных перемен самооценки людей приобретают особую социальную значимость и оказываются тем механизмом, который влияет на неизбежные при каждом поворотном этапе истории ситуации выбора.

2. Осмысление великих исторических процессов людьми, в них вовлеченными, неизбежно приобретает двоякий характер.

а) Событие рассматривается как повторение уже бывших.

В этом случае, как правило, за основу берется какая-то историческая модель (античная, библейская и т. п. ). Среди множества исторических фактов как значимые выделяются те, в которых можно усмотреть аналогии с прошлым. Современная история переводится на язык прошлого.

б) Современные события рассматриваются как нечто исключительное, никогда не бывшее и ни с чем не сравнимое. Такой подход осмысляет происходящее эсхатологически — как Великий Конец или как Великое Начало.

В реальных истолкованиях современности оба эти подхода могут сосуществовать, господствуя в различных (а иногда внутри одной и той же) социальных группах.

3. Французская революция, как известно, проецировала себя на античную, прежде всего — на римскую, историю.

Особенность такого самоосмысления — в его активном характере оно не только интерпретирует события, но и вторгается в их историю. «Римский образ» Французской революции отражался не в ее реальных общественно-политических выявлениях, а в том, как эти действия осмыслялись их участниками. «Римское поведение» сделалось паролем, но которому люди революции опознавали друг друга. Ср. публичный протест Марата, когда один из членов Национального собрания обратился к Мирабо «на ты», Марат заявил, что такое обращение приличествует лишь римлянам, а Мирабо этого недостоин (Характерно, что себя самого Марат считал «римлянином», хотя отлично знал, что по происхождению он женевец, а по культуре — француз. Определение себя как «римлянина» не было, однако метафорой речь шла о реальностях разного уровня).

Таким образом, речь шла о римском поведении, о римском чувстве и жесте, а не об экономических или политических моделях действительности. Установка на поведение отделяла человека революции от его ближайших предшественников — просветителей XVIII в. Рим для просветителя — пространство идей, просветитель стремится думать как римлянин. Для людей революции это — область поступков, якобинец стремится воспроизвести «римский» жест.

Но реально «римское поведение» было известно людям революции только в театральных образах. Деятель революции вел себя «как римлянин» в Национальном собрании и на заседаниях клуба, в народной толпе и на эшафоте во всех этих случаях для поведения утверждалась именно театральная норма.

Наряду с «римской» имелись и другие нормы поведения. В зависимости от позиции, человек мог вести себя как «санкюлот», как «истинный аристократ» и т. д. Но требование выбрать для себя тип поведения, который становился средством социального опознания, было необходимым. Даже если отдельный человек старался избегнуть этого, общество насильно навязывало ему определенную роль, роль обозначала судьбу.

4. Такой подход придавал поведению неизбежную театральность — театр сделался формой организации отношений между людьми. Общеизвестно, что Наполеон, создавая военные ритуалы, советовался с Тальма, причем театрализованное поведение переносилось не только на парад (Театрализованность вторгалась и в поведение на поле боя, где жест начинал играть не свойственную ему до этого роль. Показательно что хотя новая армия революции в первые годы войны не имела формы вынужденно, однако сразу же сложилась знаковая антитеза: «санкюлот в лохмотьях — интервент в мундире», т. е. «нулевой знак» (одежда санкюлота) — прусская форма. В дальнейшем костюм санкюлота становится революционной формой. Противопоставление лагерей приобрело характер антитезы форм. Точно так же осень и зиму 1917 — 1918 гг. революционная гвардия была одета случайно и противопоставлялась «мундирной» старой армии, позже — белой гвардии. Но в 1918 — 1920 гг. активно складывается новая военная форма — различие одежды, означающее политическую ориентацию. Отсутствие в настоящее время достаточно четкого разграничения представителей различных лагерей по одежде — черта начального этапа общественного движения). Именно через театр поведение передавалось грядущим поколениям, для которых «революционное поведение Парижа» становилось тем, чем для Парижа было «римское поведение».

5. Устойчивая театрализация поведения не была присуща в целом русском народничеству, несмотря на наличие определенных театральных элементов в поведении, одежде, жестах революционера. В тактическом отношении теагрализованность противоречила конспирации, в философско-этическом — идеалу «естественного человека».

6. Октябрьская революция резко усилила меру семиотизированности поведения, без этого было невозможно осмысление сущности происходящего. «Старая гвардия» подпольщиков к эпохе гражданской войны частично выбыла, а главное, количественно она представляла лишь незначительную часть участвовавшей в революции массы. В кругах революционеров старшего поколения господствовали нормы поведения, утвердившиеся в среде интеллигенции начала XX в. Такое поведение снижало значение сферы выражения. Революционер начала XX в. не афишировал своих идеалов в области бытового поведения — либо из конспиративных соображений, либо руководствуясь нормами хорошего воспитания. По жестам и манерам в быту невозможно было отличить большевика от меньшевика или эсера (В сатирическом стихотворении эпохи первой русской революции «Коль нашли у вас в жилище» иронически решается, по сути дела, семиотический вопрос как опознать по внешним признакам принадлежность человека к той или иной партии. Тем любопытнее, что автор стихотворения называет как приметы членов революционных партий «взрывчатку» и сочинения Маркса, а кадетов — «Снимки Ниццы и Ривьеры / Бронзовые бра», т. е. указывает на знаки революционной тактики и идеологии, с одной стороны, и на материальный уровень — с другой. В обоих случаях речь не идет об особом типе поведения), а также от той массы кадетски настроенных или беспартийных интеллигентов (инженеров, учителей, офицеров и т. д.), из которых формировались нижние пласты белого движения.

Поведенческая дифференциация стала резко обозначаться, когда в оба лагеря начали вливаться люди более молодых возрастов, биографически не связанные с дореволюционной интеллигенцией. Именно эта масса, втянутая революцией в разнообразные формы политической активности, как некогда якобинцы, перенесла политические идеи в сферу практического поведения.

Массы, лишь в последние месяцы или даже дни втянувшиеся в революцию, вынуждены были социально определяться, находя свое место в развивающемся и меняющемся мире. Это привело, с одной стороны, к неслыханному семиотическому смешению, а с другой — к резкому возрастанию значения семиотических ценностей в общей структуре общества. Показательна, например, дискуссия по поводу введения первых советских орденов: старые партийцы в принципе протестовали против этой меры, равно как и против других символических знаков в новой армии и государственной структуре, однако и ордена, и иные знаки различия пришлось утвердить. Вообще, годы гражданской войны дают буйный разлив различных сфер и форм знаковых выражений. Одежда, ее фасон, материал, правила ее ношения и нарушения этих правил — все наполнялось особым семиозисом. При втягивании в политическую активность солдатских масс, зачастую неграмотных, прическа, одежда, интонации, жест наполняются политическим смыслом, нередко стоящим человеку жизни (ср. мотив очков в «Конармии» Бабеля). Характерна острая дискуссия в советской печати периода гражданской войны между чекистом Лацисом и Ем. Ярославским о способах отличать «врага». Лацис, настаивая на том, что революционный террор преследует классовые, а не личные цели, считал не только социальное положение и образование, но и одежду, прическу и жесты достаточным основанием для ареста. Возражая ему, Ем. Ярославский нарисовал сцену воображаемого допроса, на основании которого «тов Лацис» расстреливает Карла Маркса.

В таких условиях семиотика открыто торжествует над реальностью. По меткому выражению Андрея Белого, в результате победы материализма из жизни исчезла материя. Разлив семиозиса позволял людям переживать реальные трудности, воспринимая их как знаки будущего социального благоденствия (ср. позднейший «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» Вл. Маяковского) Но — значительно раньше и с совершенно иных позиций — психологию такого восприятия вскрыла Анна Ахматова в стихотворении «Все расхищено, предано, продано » Реальность и материальность приписываются старому миру — «новое» представлено чисто семиотически оно дано как система символических знаков («лес», «новые созвездия») и предчувствием их значений («чудесное Никому, никому не известное, / Но от века желанное нам»). Видеть наличную действительность сквозь призму знаков иной реальности соответствует, по Ахматовой, возвышенным переживаниям. Для любого из лагерей отказ от знаковости поведения ради материальности быта приписывается мещанству, не принадлежащему ни к одному из двух миров.

6. Революционные ситуации возникают тогда, когда массы осознают гибельную безвыходность своего положения. Коллективное чувство отчаяния порождает в этих условиях не пассивность — продукт индивидуальною отчаяния, — а бесконечную решительность. Якобинцы показали, что искусство революционного руководства состоит в постоянном поддержании настроений отчаяния. Однако это — очень опасное средство, поскольку может быть использовано противоположными политическими силами. Вместе с тем в ситуации отчаяния революционная партия должна ввести понятные массам лозунги спасения. Сила якобинцев была в том, что они поняли, что в условиях революции понятия «реально» и «понятно массам» — противоположны. В отчаянные моменты революция выдвигает явно несбыточные лозунги, — и они вдохновляют массу, оттесняя программы реальных политиков. Так, в момент, когда контрреволюционная армия шла на Париж, а у революции не было даже организованной военной силы, Конвент выдвинул лозунг всемирной победы, альтернативой которой была гибель. Все практические лозунги народа поставлены были в связи с ним и в зависимость от победы. В дальнейшем эти максималистски-символические лозунги отпали вместе с якобинцами, сделав свое дело.

Такой же период был и у Октябрьской революции, когда решение всех вопросов казалось производным от победы мировой революции. Известное стихотворение Мих. Светлова «Гренада» отразило историческую необходимость иллюзий для победы революции. Украинский крестьянин связывает решение своих насущных, сегодняшних проблем с предварительным осуществлением его мечты о революции в Испании. Изображение и анализ подобного психологического состояния и поведения людей эпохи революции — одна из центральных тем творчества Андрея Платонова.

Якобинцы были сброшены, когда нереальность их программы сделалась очевидной. Ленин проявил мастерство тактика, когда в момент окончания гражданской войны заявил о нереальности максималистских лозунгов мировой революции, вдохновлявших не только партию, но и крестьянина из баллады Светлова. Вместе с тем перевод политики из области максималистских идеалов в практическую реальность означат осознание того, что революция окончена.

Трагедия людей гражданской воины, описанная в многочисленных произведениях читературы 1920-х гг. заключалась в невозможности для человека, жившего в эпоху семиотики, переключиться в сферу практики. Повести и романы Б. Пильняка, А. Платонова, К. Федина, И. Эренбурга и многих других показывают, как человек, героический в знаковом мире лозунгов, исторгнутый революцией из бытового мира, гибнет морально и практически в «нормальной» жизни послереволюционной действительности. Характерно, что литература, явно отражая определенные настроения людей 1920-х гг., изображает чудовищную реальность гражданской войны как нормальную и героическую, а последующую нормализующуюся и мирную реальность — как аномальную и чудовищную.

Однако такое перенесение в мирную ситуацию идеалов и норм, созданных экстремальностью революций и войн, неизбежно приводило к насилию — сначала революционного меньшинства, а потом бюрократии — над народом. С другой стороны, успехи фашизма и сталинизма во второй половине 1920-х и в 1930-е гг. были, в частности, связаны с тем, что демократические движения в Европе тех лет оказались бессильными выдвинуть в экстремальной ситуации идеальную программу.

7. В настоящее время мы оказываемся свидетелями завершения большого исторического цикла, связанного с коренной перестройкой социальной структуры общества. Моменты социальной растерянности, которые мы переживаем, не удивят историка, знакомого с аналогичными явлениями в прошлом. Параллель с ситуациями начала соответствующих этапов в прошлом проявляется в решительном перевесе негативных оценок прошлых этапов над достаточно ясно сформулированными программами будущего. Положение это тоже не ново. Однако размышляющий и анализирующий историк знает, что историческое развитие никогда не имеет единственной возможности и всегда подразумевает выбор в пределах довольно широкого разброса. Будущее потому и информативно, что не может быть однозначно предсказано. В этих условиях особое значение получает тщательное взвешивание и продуманная оценка реальных альтернатив.

Дальнейший исторический процесс неизбежно примет характер борьбы за массовую аудиторию. Победа в этой борьбе той или иной силы будет иметь общенародное, а может быть, и всемирное значение. Следует иметь в виду массовую психологию и поведенческие типы людей, вовлеченных в решение общенародных судеб.

Задача современной интеллигенции имеет двоякий характер. С одной стороны, она направлена на осмысление происходящих сложных процессов, с другой — на придание полученным выводам доступной общенародной формы. «Общественно-политическое просветительство» становится боевой задачей демократических сил.

1989