Святослав: Русская земля и «империя» на Дунае

Владимир Петрухин

Портрет малолетнего княжича, номинально возглавляющего отнюю дружину — выступая против древлян, Святослав не может бросить копье дальше ног собственного коня — издавна вызывает сомнения у историков. Основываясь на условности ранних летописных дат, исследователи обычно сомневаются в малолетстве Святослава: ведь по данным Константина Багрянородного, при жизни Игоря он самостоятельно «сидел» в Новгороде, во «внешней Росии». Однако как раз этот исторический мотив не противоречит позднейшим источникам: князья, претендующие на власть над Новгородом, не раз держали там сыновей-младенцев — уже упоминался характерный случай с заменой такого княжича, сына Всеволода Большое Гнездо, на старшего Константина. Напротив, когда в Новгороде оказался взрослый сын киевского князя (внук Святослава Ярослав), он перестал платить в Киев дань...

Христианизаторская деятельность Ольги была, видимо, приостановлена с началом правления Святослава, упорствующего со своей дружиной в язычестве. Правда, и он действовал первоначально в русле провизантийской политики, что, очевидно, развязало ему руки на Востоке. А. Н. Сахаров (1982. С. 96-97) отмечает, что в 964 г., когда русский вспомогательный отряд (все же посланный в Византию еще в 960 г. в соответствии с договором Игоря 944 г.) сражается на стороне греков с арабами, Святослав идет в поход на вятичей — последнее славянское племя, остающееся под властью Хазарии.

Начальная летопись характеризует быт этого князя — первого русского князя, носящего славянское имя, — который должен был разительно отличаться от старого быта дружинников — «гребцов», не любивших сражаться на конях, тех, которым Олег заповедал платить дань «на ключ». В своих многочисленных походах он «воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядяше, ни шатра имяше, но подъклад постилаше и седло в головах; тако же и прочий вой его вси бяху» (ПВЛ. С. 31). Клок волос — оселедец — на бритом черепе в описании Льва Диакона дополняет облик этого князя-воина, мало отличающийся от облика степняка (Если у Фотия не было определенных «этнографических оснований», кроме имени «рос» и северного происхождения самого народа, отождествить русь с конными Гогом и Магогом, то Лев Диакон уже с полным основанием цитирует Иезекииля в связи с нашествием полчищ Святослава). Он и расправился с Хазарией в ее степных владениях. После покорения в 964 г. вятичей «иде Святослав на козары; слышавше же козари изидоша противу с князем своим каганом[...] одоле Святослав козаром и град их [и] Белу Вежу взя. И ясы победи и касогы». Под хазарским градом, видимо, следует понимать столицу Итиль (Атил) в низовьях Волги; Белая Вежа, как стала по-русски называться крепость Саркел, построенная для хазар византийцами на Дону, превратилась в русский город; князь победил ясов (аланов) и касогов на Северном Кавказе; видимо, тогда под власть Киева попала Тмутаракань. Разгрому, судя по всему, подвергся домен кагана — «кочевье», описанное в письме царя Иосифа, с Саркелом на западном рубеже и Итилем (Атил) — зимовищем (Плетнева 1986. С. 49-50). Стало быть, князь совершил, по летописи, круговой поход по владениям хазар, пройдя с нижней Волги на Дон, и вернулся в Киев (ср. Артамонов 1962. С. 426-428). Это планомерное завоевание каганата завершилось признанием за русскими князьями титула «каган» не только de facto, но и de jure: недаром митрополит Иларион называл Владимира Святославича и внука Святослава Ярослава Мудрого «каганами», — предполагают, что этот титул был признан за русскими князьями в Византии (Василевски 1991. С. 14 и сл.). Во всяком случае тогда, когда в Тмутаракани сидели русские князья, они могли именоваться «архонтами Матрахи, Зихии и всей Хазарии» — такова византийская печать Олега Святославича (Янин 1970. С. 26 и сл.), сына черниговского князя — среднего Ярославича.

Это признание не было простой констатацией успехов русской экспансии — Византия постоянно нуждалась в военной помощи Руси, просила «воев» у Игоря и Ольги — настал черед и Святослава. Князь вторгся в 968 г. в Болгарию как союзник Византии, но имел, согласно летописи, далеко идуЩие планы — сделать «середой» своей земли Переяславец на Дунае. Можно предполагать, что этот замысел был реальной «геополитической» программой русского князя, а не просто последовательной реализацией в летописи идеи «славянского единства» (Почти теми же словами, что Святослав, описал свою землю Иштван I Венгерский в 1030 г.: «Гости, приезжавшие из разных стран, привозят языки, обычаи, орудия и различное оружие, и все это разнообразие служит королевству украшением, двору — убранством, в врагам — устрашением. Ибо королевство, в котором лишь один язык и один обычай, — слабо и непрочно» (Ле Гофф 1992. С. 260)): во всяком случае, деяния предков Святослава давали основание (прецедент) мечтать о власти над славянством (по крайней мере, восточным) — власти, простирающейся до «дунайской прародины». Само имя его столицы — Переяславец, «Малый Преслав» (при том, что сама столица Болгарии Преслав уже находилась в руках руси) — видимо, призвано было продемонстрировать претензии князя (ср. летописную этимологию названия другого — русского Переяславля, города, который должен был «переять славу») (Впоследствии, видимо, и поход самого Святослава воспринимался как прецедент в «дунайской» политике Владимира Мономаха (ср. Янин, Алешковскай 1971. С. 48) — в 1116 г. Мономах отправил в дунайские города своих посадников, а затем сына Вячеслава, который потерпел неудачу под тем же Доростолом, где был разбит Святослав). Эти замыслы можно считать тем более актуальными, что в эти же годы Германия начинает претендовать на власть над славянством, и активность немецких миссионеров простирается до Руси (ср. Назаренко 1994. С. 84 и сл.). Политические события 60-х гг. X в. обнаруживают небеспочвенность подобных притязаний Святослава — ведь сама Византия находилась в 970 г., в разгар военных действий Руси, в состоянии войны с Оттоном I (ср. Назаренко 1994. С. 80 и сл.). В войске князя находились женщины (ср. Лев Диакон IX.6), и даже если это были пленницы, а не сопровождавшие дружины руси «девушки», виденные Ибн Фадланом, все это, наряду с шестидесятитысячным войском, собранном из молодежи, могло свидетельствовать о серьезности намерений Святослава и его дружины переселиться на Дунай (Ситуация напоминает состоявшийся ранее — в 940-е годы — поход Руси на Бердаа в Закавказье (ср. Минорский 1963) и колонизационную активность норманнов в Западной Европе.). Грекам пришлось прибегнуть к традиционному средству борьбы с Русью — натравить на нее печенегов. Слова киевлян, пославших к Святославу сообщить о печенежской угрозе, также свидетельствует о том, что князь намеревался переместить свой стол из Киева и Русской земли на Дунай: «Ты, княже, чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив» (ПВЛ. С. 32). Святослав прогоняет печенегов «в поле» и вновь собирается на Дунай.

Печенежский эпизод 969 г. напоминает о проблеме государственной власти — не только управления Русской землей, но и о проблеме защиты ее от внешней угрозы в отсутствие киевского князя. Во время осады Киева «людье оноя страны Днепра в лодьях» собираются на левобережье, и их воевода Претич решается на прорыв осады и спасение Ольги с княжичами «аще ли сего не створим, погубити ны имать Святослав» (ПВЛ. С. 32). Пришедшему на переговоры печенежскому хану Претич признается, что он не сам князь, но «мужь его, и пришел есмь в сторожех, и по мне идеть полк со князем». Хан заключает мир с Претичем, обмениваясь с ним дарами, но печенеги не снимают осады Киева, оставаясь на Лыбеди. Очевидно, что повествование о Претиче — вставка в летописный текст о печенежской осаде (ПВЛ. С. 445), но вставное предание о «людях оной страны» — Днепровского Левобережья - и их воеводе обнаруживает как раз ту летописную тенденцию, которой пронизаны «сказания о первых русских князьях». В летописных сказаниях первые русские князья — только киевские князья, княжеский род русский («архонты росов» Константина Багрянородного) упоминается лишь в договорах с греками. Соответственно, угроза Претича печенегам — о княжеском полке, идущим за «сторожами» воеводы, воспринималась исследователями как стремление напугать хана подходом самого Святослава. Между тем во вставке Претич говорит как раз о князе оной страны — черниговского Левобережья. «Княжеские» курганы Чернигова (один из которых без особых оснований приписывается современными историографами самому Претичу) относятся как раз ко времени Святослава (ср. Рыбаков 1949 и ниже, главу 5.2). Очевидно, этот князь был «под рукой» Святослава — иначе Претич не боялся бы киевского сюзерена; более того, левобережный воевода явно лукавил, ибо за ним не было княжого полка — этот полк должен был принимать участие в кампании на Балканах (как в предшествующем поколении русского рода пресловутый «царь руси» — Хельгу Кембриджского документа должен был участвовать в походе Игоря на Царьград: ср. Голб, Прицак 1997. С. 132 и сл. и ниже, главу 5.2).

По летописи Святослав, стремящийся утвердиться в центре Европы, встречает оппозицию не стороны княжеского рода и воевод, а в лице горожан — киевлян, а затем новгородцев: это первое очевидное (не «перекрывающееся» ритуализованными «деяниями», как это было в случае с Ольгой) в летописи упоминание той позиции городов в отношениях с князьями, которая была характерна для всего начального периода русской истории. Святослав не мог просто оставить свой тыл, тем более что его мать Ольга умерла: он сажает в Киеве старшего сына Ярополка, а в непокорной — правобережной — древлянской земле Олега. Тогда и новгородцы требуют себе князя — туда отправляется малолетний (как некогда сам Святослав) Владимир. Святослав, князь, который более всех предшествующих правителей мог претендовать на «самовластие» в «своей» земле, должен был уряжаться уже не просто с племенами, а с городами. «Древлянская проблема» остается актуальной для русского князя, недаром он сажает у древлян в Овруче сына Олега, но именно в «градах» воплощается своеволие племен — в градах запираются восставшие древляне от Ольги. Вместе с тем без «ряда» с городами, как уже говорилось, княжеские общегосударственные предприятия были невозможны — в городах не только концентрировались средства и кормилась дружина, города сами поставляли свежие контингента для княжеского войска.

За пределы этой системы, видимо, стремился выйти Святослав, утвердив Центр своей новой «империи» на Дунае. Лев Диакон (VI. 10) приписывает ему «надменную и дерзкую» речь, произнесенную перед послами Цимисхия: «Я уйду из этой богатой страны (Болгарии — В. П.) не раньше, чем получу большую денежную дань и выкуп за все захваченные мною в ходе войны города и за всех пленных. Если же ромеи не захотят заплатить то, что я требую, пусть тотчас же покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, а иначе пусть не надеются на заключение мира с тавроскифами». Речь Святослава звучит, естественно, в византийской передаче — наименование греков ромеями, а русских — тавроскифами обнаруживает традиционные византийские стереотипы. Но суть самих претензий совпадает с летописными известиями о планах Святослава; «взявши копьем» Переяславец на Дунае, князь «посла к греком, глаголя: "Хочю на вы ити и взяти град вашь, яко сей"» (ср. упомянутую судьбу хазарского «града» и Белой Вежи). Эти претензии напоминают о давних (VII в.) временах, когда славяне в процессе расселения «захватили у ромеев Грецию», и о летописной «дунайской» легенде о Кие (и Киевце), принявшем почести от цесаря. Но для греков более актуальными были не столь древние события. За полстолетия до Святослава болгарский царь Симеон осадил столицу империи (которую и сами греки называли Градом, как Святослав), объявив «эту страну» царством своего отца — князя Бориса: царь Симеон действительно претендовал на власть над империей, о чем свидетельствовал принятый им титул, и Святослав, оказавшийся хозяином Болгарии, продолжал его «царскую» дипломатию завоевания (ср. Оболенский 1998. С. 123 и сл.; Литаврин 1986. С. 107; об «имперской идее» Святослава — Настасе 1997. С. 256).

Цимисхий в ответе Святославу ссылается на другую традицию, напоминая о традиционных мирных договорах с русью, в том числе и о договоре, предшествующем миру с Игорем. Князь сам, конечно, помнил об этой традиции — он требовал выкупа за захваченные города, как некогда Олег требовал дани от Царьграда. Но «льстивые» греки (Лев Диакон (VI. 10) подтверждает претензии Святослава, изложенные летописцем, и стереотипы, бытовавшие в русской среде в отношении греков: угрожая «разбить свои шатры у ворот Византия», князь заявляет, что в битве он покажет грекам, что русские — «не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к жизни трудами рук своих, а мужи крови, которые оружием побеждают врага». Комментаторы (Лев Диакон. С. 201) видят в этих словах презрительный намек на византийское фемное войско, состоявшее из крестьян; в скором будущем воевода другого киевского князя — Святополка Окаянного — будет презрительно именовать поддержавших Ярослава Мудрого новгородцев «плотниками», а суздальские бояре уже в конце XII в. назовут жителей Владимира своими холопами-каменщиками: гордецов будет ждать одна судьба — они потерпят поражение) во время переговоров сосредоточили все силы для борьбы с русским князем и отрезали ему пути к отступлению, введя флот на Дунай.

Разбитый греками, Святослав вынужден был отправиться на Русь за «большей» дружиной — то есть вернуться к сложившейся системе мобилизации войска на «племенных землях», но, очевидно, не мог ждать от них поддержки. Реваншу, даже тому, на который подвигся отец Святослава Игорь в 944 г., не суждено было осуществиться — князь пал на Днепровских порогах в печенежской засаде, куда он пошел сам, не внемля совету мудрого воеводы (ср. главу 5.2). Напротив, греки, использовавшие традиционный печенежский фактор в борьбе с русской экспансией, взяли реванш за поражение, понесенное некогда от «варваров» болгар: как некогда хан Крум сделал чашу из черепа убитого императора Никифора, так печенежский хан Куря стал похваляться на пирах чашей, сделанной из черепа Святослава. «Дунайская» тема еще не раз возникала в политических устремлениях последующих русских князей, прежде всего — галицко-волынских, но никто из них (вплоть до славянофильской мечты о русском «всеславянском царе») не стремился переносить туда центр своей земли.

Характерно, что упреки, высказанные Святославу киевлянами, и уроки его правления были усвоены русской традицией: в «Задонщине» «первая слава» провозглашается Игорю Рюриковичу, вторая — Владимиру Святославичу, третья — Ярославу; Святослав был пропущен...Руси нужна была не слава завоеваний, а защита от завоевания. Память о герое Святославе, «муже крови», не сохранилась в былинном эпосе — в центре эпического мира оказался созидатель Владимир.