Камень и трава

Юрий Лотман

В основе структуры быта лежит исходное противоречие, которое, в частности в геральдике, отразилось как антитеза черного и зеленого. Мы говорим о противостоянии двух структурополагающих символов: камня и травы. Символика эта легла в основу противопоставления городской и сельской жизни, дома и поля, культуры и природы. Символы эти вобрали в себя разнообразные пласты семантики: географической, социальной, исторической. Они развертывались в смысловые пирамиды, с одной стороны, антитетически, а с другой стороны, получали смысл во взаимном противопоставлении а не в изолированном бытии. На этой основе исторически зарождалась связь-противостояние, своеобразная любовь-вражда городской и сельской культуры. В сложных социальных перипетиях эти типы культуры не только враждовали или недоброжелательно соседствовали. Так, например, в дворцовом быту отчетливо проявлялось стремление вносить в деревню городской быт, а в город — деревенский. Архитектурным выражением этого были загородные дворцы и городские парки.

На этом фоне создавалось сложное переплетение ценностей. Так, например, в дворцовом быту (а также в быту богатого феодала) возникало стремление вносить в деревню все удобства, роскошь, условности и привычки городской жизни. И одновременно имитировать в городе свободу и непринужденность жизни деревенской. Ценным здесь было именно перемещение типа быта во времени и пространстве в чуждую ему сферу.

Фактически тут действовал тот же механизм, который придавал особую ценность висячему парку, расположенному на крыше дворца или на одном из верхних этажей. Так же, как летние фрукты и ягоды, ценностная значимость которых в их естественное время не отмечена, приобретают совсем другое значение зимой на фоне бушующей за окном метели <...> Это соединение двух кричаще противоречивых элементов мы, например, не ощущаем как значимое в летнем туалете зимних красавиц пушкинской лирики.

И дева в сумерки выходит на крыльцо.
Открыты шея, грудь и вьюга ей в лицо!
Но вихри севера не вредны русской розе,
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа среди снегов!
(«Зима! Что делать нам в деревне?»)

Жизнь символа в культуре приобретает активный характер только тогда, когда он перемещается на исходно чуждое ему место. Однако культура, поэтизирующая искусственность, теряла бы стилистическую значимость, если бы не влекла за собой последующее вторичное опрощение <...> Это бинарное противопоставление «естественное — искусственное» усложняется при наложении на него других основных антитез смысла, например антитезы «своего» и «чужого». Так, тема дикаря в культуре XVIII в., как правило, соединяет естественное и чужое, искусственное и свое. В вариантах сюжетов, восходящих к «Простодушному» Вольтера, естественное приписывается «дикарю», а искусственное — искаженное и далекое от природы — европейцам. Впрочем, такое противопоставление не было устойчивым для Вольтера, который, полемизируя с Руссо, в других своих текстах прославлял роскошь и благодатные последствия цивилизации.

Бытовым отражением противопоставления этих форм являлась мода, известная и во Франции, но особенно ярко проявившаяся в царскосельском дворцовом быте. При дворе имелось стадо, коровник [Эта мода трансформировалась в легенду о том, что] государыня Екатерина II любила демонстративно доить коров.

Екатерина Великая О!
Приехала в Царско Село.
Приехавши велела коров доить в селе!(Анонимная пародия на В. К. Тредиаковского, бытовала в различных вариантах. Несколько отличающийся текст опубликован в кн. Мнимая поэзия. Материалы по истории поэтической пародии XVIII и XIX вв. / Под. ред. Ю. Тынянова M., Л., 1931. С. 135)

Когда в период восстания Пугачева Екатерина II объявила себя казанской помещицей, то здесь значимо бьпо и указание на солидарность с жертвами пугачевского восстания — казанскими дворянами, и выбор социальной характеристики — помещица. Это был демонстративный жест единения царицы и дворянства.

Не только смена мест города и деревни в противопоставлении «естественное — искусственное» повышала знаковую отмеченность пространства, но и условное перемещение в географическом пространстве. Такова была природа парковых построек в «китайском» (вернее, в квазикитайском, в том «китайском», который был создан воображением века Вольтера), «индийском», позже — «оссиановском» стилях.

Таким образом, если передвижение по географической оси позволяло переноситься из одного пространства в другое, то усилия архитектуры были направлены на то, чтобы одновременно перемещаться по оси времени, переживая летом зиму, а зимой лето.

Несмотря на то, что в этих переменах легко можно увидеть причуды дворцового маскарада, нельзя не заметить, что стремление превратить далекое и близкое (победить пространство) и подчинить своей воле климатические погодные данные вопреки их естественному закреплению является одним из доминирующих стремлений культуры. Культура смотрит в зеркало природы для того, чтобы превратить потом природу в образ и подобие себя, а затем снова вглядывается в этот искусственный образ, чтобы на новом витке превратить его в природу. «На службе» у этой активной «спирали» находятся и искусство, и культура, и быт.

XVIII век с горечью сказал бы тут словами Руссо: все прекрасно, выходя из рук Творца, все портится в руках человека. Однако здесь можно было бы вспомнить слова Лафатера, который писал Карамзину о том, что деятельность человека (конкретно он имел в виду дружбу, но сама его формулировка подталкивала к расширительному толкованию) имеет своей целью am kraftigsten exsisteren — «сильнее существовать», усилить свое бытие (См. Переписка Карамзина с Лафатером, сообщ. доктором Вальдманом, подгот. к печати Я. Гротом. Сб. Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. 1893. Т. LIV. С. 48. В оригинале — «untere Kräfte»).

* * *

Слово «дача», имевшее в допетровскую эпоху значение земельной награды (земельная собственность, дарованная царем), получило особый смысл в послепетровской государственности, где оно оказалось связанным с одной из характернейших черт европеизированного дворянского быта. Особый смысл и высокое культурное значение дача получила именно в петербургском быту. Традиционный московский уклад предполагал, что служилые дворяне или отставные помещики свободное и отведенное для деревенской жизни время проводят в своих поместьях, разъезжаясь иногда по весьма отдаленным местам государства.

Петровский быт слил понятия пребывания при дворе и службы. Это подразумевало, что столичный дворянин, служилый или отставной, но привычным бытом связанный с придворной жизнью, не мог отлучиться на далекое расстояние от резиденции. С этим связана была постройка в столице дворцов для зимней жизни. Летом же традиционная поездка в родовое поместье менялась на такую форму жизни, которая соединяла бы близость к царской резиденции и вместе с тем привычные формы летней жизни. Так возникли вокруг Петербурга небольшие летние дворцы, предназначенные для короткого пребывания хозяев, но такое решение вопроса было для многих слишком дорогим, а столица втягивала в себя значительное число дворянского люда. В результате распространилась традиция снимать на лето помещение в близлежащих деревнях (особенно часто этим пользовались офицеры расположенных вокруг столицы полков), а также строить или снимать небольшие летние помещения, не предназначенные для зимней жизни, ориентированные на то, что значительную часть быта хозяева или съемщики проводят при дворе. Такие постройки множились вокруг Петербурга, более богатые петербуржцы строили их для себя сами (в этом случае постройка была более фундаментальной и определенная часть мебели и слуг оставалась там на зиму). Уже с начала XIX в. вокруг города начали вырастать «дачные места» — поселки, застроенные домами, специально предназначенные для того, чтобы быть сданными летом. Это были своеобразные места нового, только еще складывающегося быта.

Пушкин в отрывке «Гости съезжались на дачу» вводит нас в исключительно характерный строй дачной петербургской жизни в том виде, в каком она существовала в 1830-е гг. и который в дальнейшем был в значительной мере стерт совершенно иным укладом пореформенного быта.

У Пушкина летние жители Петербурга проводят день в столице, на службе, а начало вечера в театре. Однако специфика летнего быта заключается в том, что после просмотра пьесы гости отправляются не на бал, а на загородную дачу. Расстояние, отделяющее дачу от города, превращает посещение ее не в простую прогулку, а в своеобразное маленькое путешествие: на дачу съезжаются <...> В ритуал входит подчеркнутое сочетание близости и отдаленности дачи туда можно прибыть на несколько часов, но обязательно нужно приехать.

Пушкинский отрывок подчеркивает строгую ритуализацию поведения, характерную для городской светской жизни так, то, что героиня Вольская задерживает своего собеседника слишком долгое время в балконном tête-à-tête, воспринимается как шокирующий поступок. Одновременно длительный разговор Онегина с Татьяной в саду не вызвал в деревенском быту никакого удивления.

Пошли домой вкруг огорода,
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то
(«Евгений Онегин» IV XVII)

Дачная жизнь соединяла «счастливую свободу» деревенской жизни и нормы столицы.

Однако уже в конце века особенности дачного быта значительно переменились, он терял непосредственную связь с царской резиденцией и дворцовой жизнью и наполнялся чертами того мещанского уклада, который во вторую половину века определял жизнь городской интеллигенции. Соответственно и дача приобретала облик мещанско-интеллигентского быта.

Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается женский плач
И каждый вечер за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск
(A. Блок «Незнакомка»)

[В этих строках мы видим] противоречие между уключинами, которые скрипят на озере, женским визгом (черта, которую нельзя себе представить, например, в пушкинском отрывке) и лунным диском в небе. Мещанский вкус здесь — квинтэссенция дачной жизни, он распространяется для Блока даже на кажущийся бессмысленным лунный диск.

Слово «дачники» конденсирует в себе значение культурно-бытового промежутка. Дачник — не дворянин-помещик, не крестьянин-труженик и не буржуа. Он «повисает» между культурными стереотипами. Не случайно и в творчестве Чехова, и в творчестве Горького дача — нечто совершенно иное, чем в пушкинском отрывке. Она становится как бы символом. Наиболее сгущенно этот образ дается в «Вишневом саде» Чехова, смысл образа дачи в этой пьесе в бестолковости, какой-то неопределенности жизни, которая может быть определена только негативно, как отсутствие дом без хозяев, хозяева, которые не хозяева, собственники, которые отказываются от своей собственности. Герои съезжаются неизвестно откуда и исчезают неизвестно куда. Сама реальность, воплощающаяся в образе Лопахина, не менее нереальна, чем все остальное. И не случайно символическим концом пьесы является оставление в пустом проданном доме Фирса. Дачный быт, порожденный призрачным петербургским существованием XIX — начала XX в., исчез вместе с петербургской жизнью. То, что сменило его в географическом пространстве, не было его естественным продолжением. С этим связана, между прочим, трудность постановки в современном театре и «Вишневого сада», и «Дачников». Дачник в самой основе этого понятия — человек «как бы» связанный с землей, природой и культурной памятью. Эта связь приобретает пародийный характер и естественно превращается в историческом будущем в стихи из песни Галича:

Мы живем в стране Постоялии
Называемся постояльцами.

1992