Подробности болезни и смерти Екатерины II

Шарль Массон

Отрывок из книги: Массон Ш. Секретные записки о России. М.: Новое литературное обозрение, 1996

Портрет Екатерины II. Художник А. Рослин, 1790 г.

Пребывание шведского короля в Петербурге, сопутствовавшие этому празднества, то оскорбление, которое было его следствием, – все это, несомненно, приблизило кончину Екатерины. В течение шести недель она была участницей непрерывных торжеств, что очень утомляло ее, так как уже с давних пор всходить и спускаться по дворцовой лестнице, одеваться и появляться на мгновение было для нее тем более тяжким трудом, что она всегда, даже через силу, старалась казаться молодой и здоровой и не желала пользоваться портшезом. Некоторые придворные, зная, как трудно ей было подниматься, не посчитались с затратами и превратили свои лестницы в удобные, устланные коврами пандусы, чтобы принимать ее в дни праздников и балов, даваемых ими в честь короля. Подобная галантность обошлась Безбородко в четыре или пять тысяч, и он пошел на такие расходы единственно ради того, чтобы облегчить Екатерине приезд в его дом (Пусть русские сиятельства и превосходительства, которые прочтут эти строки, не оскорбляются, увидев себя поименованными просто по фамилиям: я и желал бы облечь их во все титулы, как горькую пилюлю в красивую оболочку; но часто в тог момент, когда я писал, господин делался графом, граф – князем, а князь – принцем, советник – генералом, а комнатный лакей – превосходительством. Все с такой быстротой меняется под творческой десницей Павла, что я должен придерживаться одних имен). К концу жизни Екатерина сделалась почти безобразно толстой: ее ноги, всегда опухшие, нередко были втиснуты в открытые башмаки и по сравнению с той хорошенькой ножкой, которой некогда восхищались, казались бревнами. Знаменитый пират Ламбро Кацони (Ламбро Дмитриевич Кацони (Ламброс Кацонис), греческий моряк. Поступил на русскую службу около 1774 г., получил чин майора; во время второй русско-турецкой войны с собранной им небольшой флотилией действовал в Архипелаге, уничтожая отдельные неприятельские суда. После заключения Ясского мира продолжал корсарствоватъ, заявив, что “если императрица заключила свой мир, то Кацонис свой еще не заключил” (Станиславская А.М. Россия и Греция в конце XVIII – начале XIX века. М , 1976. С. 88). Состояние Кацониса после известия об ударе, случившемся с Екатериной, передает очевидец: “Он показался мне бледен, смутен, словно как бы на смерть осужденный Я подошел к нему и спросил: “Ламбро! что с тобою сделалось?” – Он не отвечает. – “Ты, верно, болен, – продолжал я, – посмотрись в зеркало: на тебе лица нет: поди скорее и посоветуйся с каким-нибудь лекарем!” – Он ни слова! стоит, вытаращив глаза, как истукан” (Шишков А.С. Записки, мнения и переписка. Берлин, 1870. T. 1. С. 8)), которого некогда ввел к ней адмирал Рибас (Де Рибас Иосиф (Осип) Михайлович (1749 – 1800) – адмирал, государственный деятель; родом испанец. В русской службе с 1772 г. (по приглашению А. Г. Орлова). Участник второй русско-турецкой войны; по его проекту была в 1794 г. основана Одесса. По преданию, он вместе с Орловым принимал участие в похищении самозванки княжны Таракановой) по милости Зубова и который был при ней шутом, после того как откорсарствовал в Архипелаге, желал стать также ее доктором. Он убедил ее, что знает вернейшее средство для исцеления ее ног, и сам ходил за морской водой, чтобы заставить ее ежедневно принимать холодную ножную ванну. Сначала она чувствовала себя от этого хорошо и вместе с Ламбро смеялась над советами врачей, однако вскоре ее ноги распухли еще больше, а вечера и движение, в котором она все время находилась, ухудшили дело. В тот момент, когда она узнала об отказе короля и была вынуждена распустить двор, собранный для празднования помолвки ее внучки, она уже почувствовала легкий апоплексический удар. В последующие дни ей приходилось делать над собой усилия, чтобы появляться на людях с обыкновенным выражением лица и не давать другим заметить, что она изнемогает от досады, причиненной ей строптивостью “маленького короля” (Таково уничижительное прозвище, которое она ему дала. Этот принц с раннего детства стремился к тому, чтобы его считали взрослым. Однажды он прогуливался по парку и услышал, как одна женщина крикнула другой: “Бежим на дорожку, посмотрим на нашего маленького короля!” Густав, обиженный, воскликнул: “Ах, сударыни! разве у вас есть большой?”). В силу этого кровь все сильнее приливала ей к голове, и тогда ее лицо, и без того излишне румяное, становилось то багровым, то синеватым, а ее недомогания участились.

Екатерина II на прогулке в Царскосельском парке с Чесменской колонной на заднем фоне. Художник В. Л. Боровиковский, 1794 г.

Мне бы не стоило упоминать здесь о предвестиях и приметах ее смерти, но поскольку чудеса все еще в моде в России, как станет понятно из дальнейшего, то справедливо будет заметить, что вечером того дня, когда императрица выехала с королем к Самойлову, сверкающая звезда отделилась над ее головой от небесного свода и упала в Неву. Я могу даже (в подтверждение истинности мрачных предзнаменований) удостоверить, что об этом говорил весь город. Одни утверждали, что эта прекрасная звезда означает отъезд юной королевы в Швецию; другие, указывая на то, что крепость и гробницы государей (Петропавловская (до 1914 г. – Санкт-Петербургская) крепость с собором св. Петра и Павла была усыпальницей российских монархов (начиная с Петра I)) находятся неподалеку от места, где, казалось, упала звезда, говорили (по секрету и с трепетом), что это возвещает близкую смерть императрицы. Подчеркиваю: именно шепотом и дрожа, потому что слова “смерть” и “императрица”, сказанные вместе, в России суть богохульство, что весьма опасно для всякого произнесшего их.

Несомненно, однако, что 4 ноября (по старому стилю) 1796 года Екатерина у себя в небольшом обществе, которое называли тогда маленьким эрмитажем (Речь идет о малом, избранном круге общения императрицы (от франц. “hermitage” – уединенное место, скит), в который входили только близкие к ней люди, пользовавшиеся ее расположением. Общество собиралось сначала в залах Зимнего дворца, а в 1764-1767 гг. по проекту архитектора Ж.Б. Валлен Деламота было выстроено особое здание – Малый Эрмитаж, соединенный с дворцом Висячим садом (в 1783 – 1787 гг. Дж. Кваренги пристроил небольшой театр). Екатерина старалась создать в своем “эрмитаже” атмосферу непринужденности и свободы от этикетных условностей. Наблюдавший придворную жизнь вблизи современник пишет: “Один раз в неделю было собрание в Эрмитаже, где иногда бывал и спектакль; туда приглашаемы были люди только известные; всякая церемония была изгнана; императрица, забыв, так сказать, свое величество, обходилась со всеми просто. Были сделаны правила против этикета”), была чрезвычайно весела. Она получила с пароходом, пришедшим из Любека, новости о том, что генерала Моро (Моро Жан Виктор (1763–1813) – французский полководец времен Первой республики. В 1796 г. командовал рейнско-мозельской армией, противостоявшей австрийцам. После ряда побед неприятель был оттеснен к Дунаю, но вскоре французские колонны были разбиты и отброшены назад за Рейн) заставили отступить за Рейн, и написала по этому случаю австрийскому министру Кобенцлю (Кобенцль (Кобенцель) Иоганн Людвиг (1753 – 1809) – с 1779 по 1801 г. австрийский посол в Петербурге; пользовался расположением императрицы; в 1795 г. способствовал заключению австро-русского соглашения против Франции. Канцлер Австрии в 1801 – 1805 гг.) очень шутливое письмо (Вот это письмецо, которое все повторяли: “Спешу донести Вашему превосходительному превосходительству, что превосходные войска превосходного государства совершенно разбили французов”). Она много смеялась над Львом Нарышкиным (Нарышкин Лев Александрович (1733 – 1799) – любимый камергер Петра III; принадлежал к избранному кружку Екатерины еще в бытность ее великой княгиней и впоследствии остался к ней близок. В ее царствование был обер-шталмейстером, т.е. главой придворного конюшенного ведомства. Известный хлебосол и шутник; был необыкновенно популярен в петербургском обществе), ее обер-шталмейстером и первым шутом, торгуясь с ним и покупая у него разного рода безделушки, которые он обыкновенно носил в кармане и предлагал ей, как это сделал бы коробейник, чью роль он иг рал. Она милостиво пожурила его за страх, который он испытывал перед известиями о смерти, сообщив ему о кончине короля сардинского (Виктор Амадей III (1726 – 1796; правил с 1773 г.)), о чем она тоже только что узнала, и много говорила об этом событии в тоне непринужденном и шутливом. Между тем она удалилась несколько ранее обыкновенного, почувствовав, как она сказала, легкие колики оттого, что слишком много веселилась.

Вручение письма Екатерине II. Художник И. О. Миодушевский, 1861 г.

На следующий день она встала в свой обычный час и велела войти фавориту, который оставался у нее с минуту. Потом закончила несколько дел со своими секретарями и отослала последнего из представившихся ей, попросив его побыть в передней, пока она не призовет его для завершения работы. Он дожидался некоторое время. Но камердинер Захария Константинович (Захар Зотов (1755 – 1802), старший камердинер императрицы, постоянно находившийся при ней. К 7 ноября 1796 г. имел чин действительного статского советника; “по кончине Екатерины II был заключен в Петропавловскую крепость и освобожден уже Александром. В крепости он сошел с ума” (Рус. старина. 1874. № 10. С. 154)), обеспокоившись, что его не зовут и что из комнаты не доносится ни звука, открыл наконец дверь. Он с ужасом увидел, что императрица распростерта на полу в дверях, которые вели из спальни в гардеробную. Она была уже без сознания и без движения. Побежали к фавориту, который помещался в нижних покоях; позвали докторов; суматоха и уныние распространились вокруг нее. Возле окна разостлали матрас, положили ее на него и сделали ей кровопускание, промывание и оказали все возможные виды помощи, употребляемые в подобных случаях. Они произвели свое обычное действие. Императрица была еще жива, сердце ее билось, но она не подавала никаких иных признаков жизни. Фаворит, видя это безнадежное состояние, велел уведомить графов Салтыкова и Безбородко и некоторых других. Всякий торопился отправить своего курьера в Гатчину, где находился великий князь Павел; курьером Зубова был его собственный брат (Николай Александрович Зубов (1763–1805), старший брат фаворита, первым привез Павлу известие об ударе, случившемся с Екатериной. Существует версия о том, что, выслушав Зубова, “государь (Павел I) надел на него Андреевский орден и поехал тотчас же в Петербург, приказав за собою следовать гатчинским своим войскам”. Вскоре он был выслан вместе с братом Платоном из столицы; возвращен в конце царствования Павла и сделан обер-шталмейстером). Между тем императорская фамилия и остальные придворные не знали о состоянии императрицы, которое держали в тайне. Только в одиннадцать часов – в это время она обыкновенно призывала к себе великих князей – стало известно, что она нездорова, а слух о том, что императрица больна, просочился лишь в час пополудни. Но об этой новости говорили с большой таинственностью и робкими предосторожностями – из боязни себя скомпрометировать. Можно было наблюдать, как встречались двое придворных, в совершенстве осведомленных об апоплексическом ударе: они обменивались вопросами и ответами, остерегаясь друг друга, и шаг за шагом приближались к ужасному событию, изо всех сил стараясь одновременно до него дойти и таким образом получить возможность говорить о том, что они уже знали. Нужно часто бывать при дворе, и в особенности при русском, чтобы судить о важности таких мелочей и не находить их смешными.

Портрет Платона Николаевича Зубова. Художник В. А. Тропинин, 1839 г.

Тем временем лица, которым случай или положение дали возможность первыми обо всем узнать, поспешили известить об этом событии своих родственников и друзей, потому что на смерть императрицы смотрели как на точку резкого поворота в государстве вследствие характера великого князя Павла и тех проектов или намерений, которые, как предполагалось, имелись на его счет у Екатерины. Посему было чрезвычайно важно успеть заранее принять свои меры предосторожности. Таким образом, двор, а вслед за ним и весь город, находился в тревоге, волнении и ожидании.

Пять или шесть курьеров, почти одновременно прибывших в Гатчину, не застали там великого князя: он ушел вместе с придворными за несколько верст посмотреть на мельницу, выстроенную по его приказанию (В пяти верстах от гатчинского дворца, на р. Пудости была в 1791 г. устроена “мельница о двух жерновах и передана в арендное пользование иностранцу Иоганну Штакеншнейдеру” сроком на 10 лет (Столетие города Гатчины. Гатчина, 1896. T. 1. С. 81)). Выслушав эту новость, он был поражен великой радостью – или великой печалью, потому что крайности сходятся и напоминают друг друга: подчас трудно различить эти проявления чувств. Вскоре он справился с волнением, обратился с несколькими вопросами к курьерам, распорядился относительно своего путешествия и совершил его с такой быстротой, что менее чем в три часа проехал расстояние в двенадцать лье (французская мера длины, равная 4 км), отделяющее Гатчину от Петербурга. Он прибыл туда вместе с женой в восемь часов вечера и застал всех во дворце в величайшем смятении.

Его появление соединило вокруг него нескольких министров и придворных. Остальные исчезли. Фаворит, предававшийся страху и скорби, выпустил из рук бразды государственного правления. Вельможи, занятые последствиями, которые это неожиданное событие могло иметь, устраивали каждый свои дела. Все придворные интриги оказались в одно мгновение расстроенными, потеряв центр возможного объединения, как спицы колеса, ступица которого разбита.

Павел в сопровождении всей семьи направился к императрице, которая не обнаружила никаких признаков сознания при виде своих детей, собравшихся вокруг нее. Она неподвижно лежала на матрасе, и по ее внешнему виду нельзя было даже сказать, что она еще жива. Великий князь Александр, его супруга, юные принцессы заливались слезами и образовали вокруг нее самую трогательную группу. Великие княгини, придворные кавалеры и дамы оставались одетыми и не ложились спать всю ночь, ожидая последнего вздоха императрицы. Великий князь и его сыновья ежеминутно подходили к ней, чтобы быть его свидетелями. И следующий день прошел в таком же волнении и ожидании.

Павел, который не слишком скорбел о потере матери, так мало его любившей, занялся раздачей мелочных приказаний и всевозможными приготовлениями к восшествию на престол. Он уделял этому великому моменту своей жизни такое же внимание, с каким директор театра осматривает кулисы и машины перед тем, как поднять занавес. В самом деле, кажется, что смерть государя – только антракт комедии: так мало его личность занимает тех, кто его окружает, и даже его детей. Екатерина еще дышала, а все уже думали только о переменах, которые должны были совершиться, и о том, кто пришел ей на смену. Тем временем апартаменты дворца мало-помалу наполнились офицерами, которые приехали из Гатчины в таких смешных и необыкновенных мундирах, что казались людьми из другого века или пришельцами из иного мира. Горе, страх или скорбь изображались на лицах старых придворных: они побледнели, осунулись и один за другим удалялись, освобождая место для вновь прибывших. Бесчисленное множество карет окружало дворец и загромождало улицы, которые к нему вели. Все те, у кого были здесь какие-нибудь знакомые, проводили у них целый день в ожидании событий. Выезд из города, впрочем, был запрещен, и не позволяли пропускать ни одного курьера.

Портрет Павла I. Художник С. С. Щукин, 1797 г.

Вообще считали, что Екатерина скончалась уже накануне, но политические соображения заставляли скрывать ее смерть. Верно, однако, что она все это время находилась как бы в состоянии летаргии. Лекарства, которые ей прописали, произвели свое действие: она еще двигала ногой и сжимала руку горничной. Но, к счастью для Павла, она навсегда потеряла дар речи. К десяти часам вечера она, повидимому, вдруг собралась с силами и начала ужасно хрипеть. Императорская фамилия сбежалась к ней; но великих княгинь и княжон необходимо было избавить от этого страшного зрелища. Наконец Екатерина издала жалобный крик, который был слышен в соседних комнатах, и испустила последний вздох после тридцатисемичасовой агонии. В течение этого времени она, по-видимому, не страдала, кроме одного мгновения перед самой кончиной, и ее смерть оказалась такой же счастливой, как и ее царствование.

Хотя иногда полагают, что можно судить о любви, заслуженной монархами, по тому впечатлению, которое производит их смерть, но это почти не относится к России, где нельзя сделать такого наблюдения, если только не принимать двор за целую империю. Человек, всех больше потерявший со смертью императрицы (П. А. Зубов), тот, кого это событие низвергло с вершины величия в толпу, откуда вынес его фавор, был в то же время печальнее всех: его скорбь имела даже трогательный оттенок. Юные великие княжны, нежно любившие свою бабку, с которой они были более близки, нежели с собственными родителями, также заплатили ей дань самых искренних слез: они смотрели на нее как на свое провидение, на источник своего счастья и удовольствий. Дамы и придворные, которые пользовались расположением Екатерины и входили в ее интимное общество, где она была очаровательно любезна, также оплакивали эту государыню. Даже фрейлины и придворная молодежь сожалели о беззаботных вечерах в Эрмитаже и о той свободе нравов и забав, которую она умела создавать и которой они противопоставляли солдатскую муштру и странный этикет, шедшие вслед за ней. Русские, остроумные и насмешливые, содрогались при мысли о необходимости уважать отныне людей, дотоле ими осмеиваемых и презираемых, и подчиняться порядку жизни, который был вечным и неисчерпаемым предметом их сарказма и колких словечек (Гатчинская мыза, принадлежавшая Г. Г. Орлову с 1765 г., в 1783 г. была куплена Екатериной у его наследников и подарена Павлу Петровичу. При нем Гатчина приобрела вид устроенного по прусскому образцу военного лагеря, с заставами, шлагбаумами, казармами и полуосадным положением жителей. Эти увлечения Павла давали Екатерине и ее двору постоянный повод для насмешек (см. об этом ниже в тексте “Записок”). 11 ноября 1796 г., т.е. на пятый день царствования Павла I, Гатчина получила статус города). Женщины, прислуживавшие Екатерине, чистосердечно оплакивали добрую и великодушную госпожу, ровное и мягкое расположение духа, благородный и гордый характер которой был выше всех мелких повседневных вспышек, отравляющих домашнюю жизнь. Действительно, если бы можно было судить о Екатерине как о матери семейства и считать дворец ее домом, а придворных – ее детьми, то здесь она, несомненно, заслужила слезы сожаления.

Гатчинский дворец, резиденция Павла I. Роспись по фарфору, вторая половина XIX века

Многие другие особы также были бледны и пребывали в отчаянии, но эти-то неспособны были проливать слезы. Они имели вид скорее виноватый, чем печальный, и их скорбь не могла быть истолкована в пользу Екатерины. Это была та толпа креатур фаворита, вероломных министров, низких придворных и негодяев всех званий и положений, благосостояние и надежды которых покоились на злоупотреблениях ее царствования и ее превосходном характере. В это сборище плакальщиков необходимо включить и тех, которые принимали участие в перевороте 1762 года и играли тогда отвратительные роли обольстителей или палачей: они, казалось, пробудились от продолжительного сна, который отложил в долгий ящик их размышления, чтобы предаться страхам и даже, быть может, угрызениям совести.

Что касается народа, этого якобы пробного камня всех заслуг государей, а в России – камня неотесанного и попираемого ногами, как мостовые улиц, то трудно было отыскать что-либо подобное его равнодушию к происходившему во дворце. Распространялись слухи о том, что съестные припасы понизятся в цене, а власть господ над рабами будет ограничена законом и стеснена; но вскоре читатель увидит, как эти ожидания были обмануты Павлом. Знатнейшие обитатели города были в немом ужасе. Страх и всеобщая ненависть, которые внушал великий князь, казалось, пробудили в это время любовь и сожаления, подобавшие Екатерине.

Точно такие же внезапные перемены произошли в облике блистательной столицы и особенно двора, прежде столь счастливого и изысканного; атмосфера свободы, непринужденности и учтивости, которая царила здесь, уступила место невыносимому гнету. Громко выкрикиваемые команды, звон оружия, грохот грубых сапог и шпор уже раздавались в апартаментах, где только что почила вечным сном Екатерина. Траур, в который облачились дамы, вызывающие смех одежды, которые напялили мужчины, язык, который все спешили себе усвоить, и перемены, что следовали одна за другой, привели к тому, что при встречах никто не узнавал друг друга, на задаваемые вопросы не получали ответа и говорили без взаимного разумения. День св. Екатерины (празднуется 24 ноября по старому стилю), тем временем наступивший и праздновавшийся дотоле с такой торжественностью, заставил с еще большим ужасом ощутить разорение и запустение, которые воцарились в этом лишенном прелести дворце – из сцены стольких празднеств и развлечений он превращался в поприще многих чудачеств.